Пергамская гора принесла Хуманну много чести, радости, забот и… посетителей. В последние годы, начиная с 1878, их было особенно много. Не всегда они приезжали с добрыми вестями, особенно Хамди-бей. Его посещений и раньше побаивались, а теперь надо было с ним делить находки за полные три года работ. Однако все окончилось благополучно. Некоторые другие гости — не только филологи — также превратились в добрых, симпатичных людей. Да, дом Хуманна повидал много посетителей, и по сути дела о них можно было писать мемуары.
13 декабря последними покинули Пергам тайный советник Конце, доктор Шухгардт и молодой архитектор Вильгельм Зен. По дороге они вместе с директором шведской гимназии Сентерваллом захотели подняться вверх по Каику, чтобы познакомиться с открытыми Шухгардтом городами — Стратоникеей и Аполлонией.
14 декабря Карл Хуманн в полном одиночестве прощался с любимой крепостью. Она была для него, теперь уже 47-летнего мужчины, самой дорогой изо всего, что существовало на свете. Дороже чудесной жены, которую он нашел, дороже горячо любимых детей, которых она ему родила.
15 декабря. Отец Зевс подарил в середине зимы тихий, по-летнему теплый день. Голубым кобальтом отливало безоблачно-чистое небо Малой Азии, блестело спокойное фиолетовое море, ультрамариновыми облаками подернулись вершины гор.
— Сюда, ребята, — Хуманн машет рукой и зовет своих заслуженных бригадиров и своего старого кавасса Мустафу, приглашая их садиться в первую карету.
И вот, притормаживая на крутых склонах, они уже катятся вниз по дороге Атталидов и Хуманна в город. Вторую карету занял турецкий комиссар на раскопках эффенди Бедри и молодой Пауль Вольтере, который в следующем году должен стать вторым секретарем Германского археологического института в Афинах. Он приехал сюда малосведущим человеком, а теперь стал серьезным ученым, уже более двух месяцев углубленным в изучение печатей на амфорах, от которых его нельзя было оторвать.
— Прошу вас, эффенди Хуманн, — говорит турецкий чиновник и вежливо отодвигается в левый угол кареты.
— Я сяду позднее, — отвечает Хуманн коротко и грустно. — Вольтере, садитесь на мое место, ведь большинство из вас, филологов, весьма ценят подобные знаки внимания.
Прежде чем кто-либо успел ответить, Хуманн уже отошел. Он вспомнил, что сегодня день рождения Конне, и сочинил по этому поводу стихи, в виде исключения не немецкие, а латинские:
Redit rursus exoptatus
dies ille, quando es nalus,
Conze praeclarissime!
Dies hic ut celebretur
optimae fortunae detur
hic in arce Pergami!
Хуманн убирает пенсне в нагрудный карман и еще раз с любовью и нежностью смотрит на древние стены, которые за эти девять лет он поднял из праха тысячелетий. Не стали ли Пергам и Хуманн теперь уже чем-то единым? Карета позади него двигается с места, но он не поворачивается. Комиссар и Вольтере зовут его, по что ему Гекуба?
Как же, так он и обернется! Неужели он может показать этому рассудительному чиновнику с красивыми, но ничего не выражающими глазами и симпатичному молодому человеку, к сожалению, еще и филологу, что щеки его мокры от слез?
Теплый и прекрасный декабрьский день. Кажется, будто бабье лето не хочет уступать своих прав зиме. Развалины стен отливают золотом, блестит песок, яркими красками сверкают какие-то запоздалые цветы.
— Приветствую тебя, Псргамская гора, — шепчет Хуманн или, может быть, даже не шепчет, а только думает про себя. — Я приветствую тебя. Ты дорого мне стоила, но ты дала мне и много счастья и принесла успех.
Теперь весь свет знает Карла Хуманна, который девять лет назад был никому не известным инженером-дорожником, а теперь стал доктором и директором музея и даже, если ему захочется — правда, этого ему никогда не хотелось, — может носить в петлице тот или другой орден. Ах, он чуть не позабыл, ведь недавно он стал — задержите-ка дыхание — еще и тайным советником. Когда Хуманн прочел письмо с этим известием, он сам оказался «смущенным» и «пораженным», а старый Киперт, который как раз тогда прибыл в Пергам, чтобы заполнить пробелы в своем юношеском труде и исправить карты Малой Азии, процитировал Вильгельма Буша, которого считал самым выдающимся немецким поэтом:
Мой сын, самую высшую цель на земле должен ты знать:
Надо тайным советником стать.
Да, действительно, всех мыслимых успехов достиг Хуманн за эти годы. По дело не в успехах. Важна лишь задача сама по себе. Как-то раз Шлиман, тоже здесь, в Анатолии, написал об открытых им древностях: «Многого я не достиг. По я подарил миру произведения искусства, которые существовали за много лет до меня и гораздо дольше будут существовать после меня». Кто знает, может быть, через сто, двести или через пятьсот лет какой-нибудь посетитель будет стоять перед фризом гиган-томахии и Пергамским алтарем, а потом прочтет в каталоге музея, что того человека, который нашел и раскопал алтарь, звали Карл Хуманн. Он ничего не будет знать об инженере-дорожнике или докторе honoris causa, о директоре королевского музея или о тайном советнике с курьезным орденом на лацкане сюртука. Ничего он не будет знать и о трудах и заботах, бесконечных огорчениях, порождаемых то плохой погодой, то завалами земли на крепостной горе, то борьбой с филологами. Но имя его он будет звать. И это самое важное. Это важнее преходящей славы, газетной шумихи, важнее всех чинов и званий.
На горе стало совсем тихо. То тут, то там раньше времени расцвели нарциссы, и сладкий их запах стоит в вечернем воздухе. Высоко над крепостью орел описывает огромные круги.
— Спасибо, — шепчет Хуманн, и на этот раз он действительно говорит вслух. И еще раз: — Спасибо.
Потом он быстро поворачивается и спускается вниз по дороге. Большой труд завершен, и тот, кто завершил его, должен быть счастлив. Ведь то, что он сделал, навеки войдет в историю.
ИНТЕРМЕЦЦО
Берлин, 1880 год. Март. Путешественник прибыл в город несколько дней назад. Он позволил себе небольшую передышку на долгом пути от Парижа до Санкт-Петербурга. А поскольку он был очень прост и любезен, то как-то утром, после завтрака, портье, вручая ему ключ от номера, сказал:
— Ведь вы разбираетесь немного в искусстве, господин? Извините, может быть, я поступаю бестактно, спрашивая вас об этом, но вы так располагаете к себе!
— Ну? А в чем дело?
— Знаете ли вы доктора Хуманна? И знаете ли, что он раскопал в Малой Азии огромный алтарь? Находки выставлены здесь, в музее. Если вы обратитесь к господину директору, доктору Конце, то определенно получите разрешение осмотреть алтарь. Все газеты полны этим уже несколько недель. Уверен, что вы не пожалеете, если пойдете туда.
Гость, имя которого было Иван Сергеевич Тургенев, улыбнулся, поблагодарил и кивнул головой. Он вышел из гостиницы и действительно направился к музеям. Может быть, в газетной болтовне и информации швейцара есть какая-нибудь доля правды и действительно стоит осмотреть эти сенсационные находки.
Он пришел. Он увидел. И он написал. Правда, не в Берлине, а несколькими днями позднее, 18 марта, когда вернулся домой, в Санкт-Петербург. Он написал письмо в редакцию солидного и многотиражного журнала «Вестник Европы».
Автор настоящей книги просит прощения у своих читателей за то, что последующие страницы просто списаны им у Тургенева. Ему было бы легко сделать текст Тургенева живым и изобразить его в виде диалога, но показалось важным, чтобы Тургенев говорил своими собственными словами и даже допускал при этом небольшие ошибки:
«…Отведите мне две-три странички вашего журнала для того, чтобы я мог поделиться с его читателями тем глубоким впечатлением, которое произвели на меня, во время моего недавнего проезда через Берлин, приобретенные прусским правительством мраморные горельефы лучшей эпохи аттического ваяния (III-го столетия до Р. X.), открытые в Пергаме (не в древней Трое) — в столице небольшого малоазийского царства, сперва покоренного, как и весь греческий мир, Римом, а потом разоренного наплывом варваров. Существование этих горельефов, воздвигнутых кем-то из царствовавшей династии Атталов и считавшихся у древних одним из чудес вселенной, было, конечно, не безызвестно ученым, — германским ученым в особенности; о них говорится в сохранившемся сочинении одного довольно, впрочем, темного писателя II-го столетия; по честь открытия этих великолепных останков принадлежит германскому консулу в Смирне Туманну, а заслуга — скорее счастие приобретения их выпала на долю прусского правительства, при энергичном содействии кронпринца. Все дело было Ведено очень ловко и тайно; вовремя были высланы инженеры и ученые профессора, вовремя куплен участок земли, близ деревушки Бергама, под которой скрывались все эти сокровища; самый фирман султана на владение открытыми мраморами, а не одними снимками с них (как тб сделало греческое правительство), был очень удачно и тоже вовремя получен, и в конце концов Пруссия — за какие-нибудь ничтожнейшие 130 000 марок — закрепила за собою такое завоевание, которое, конечно, принесет ей больше славы, чем завоевание Эльзаса и Лотарингии, и, пожалуй, окажется прочнее.
Эти горельефы составляли собственно фронтон или фриз громадного алтаря, посвященного Зевесу и Палладе (фигуры в полтора раза превосходят человеческий рост) — стоявшего перед дворцом или храмом Аттала. Они найдены на довольно незначительной глубине и хотя разбиты на части (всех отдельных кусков собрано более 9000 — правда, иные куски аршина полтора в квадрате и более), по главные фигуры и даже группы сохранены, и мрамор не подвергся тем разрушительным влияниям открытого воздуха и прочим насилиям, от которого так пострадали останки Парфенона. Все эти обл