[58], считая, что немцы в конечном счете все-таки культурный народ и не пребывают в варварстве!). По этой причине капитан предпочитал не спорить.
Когда же пароход, наконец, пристанет? И как обстоит дело с таможней? Ждут ли на набережной извозчики? Капитан подробно отвечает. А как можно самым лучшим и быстрым способом добраться до Приены? Приена? О таком месте капитан еще никогда не слышал, и он осторожно советует обратиться в агентство Кука. Контора «Cook and Sons» находится вблизи вокзала Пунта, извозчик доставит туда всего за пять пиастров.
— Прекрасно. У Кука, наверно, мне также скажут, где живет господин тайный советник Хуманн.
Капитан торопливо поворачивается, и лицо его расплывается в улыбке. Он же совсем не понял молодого человека! Если он знакомый Хуманна, то все в полном порядке, несмотря на эти ужасные шрамы. Он подробно описывает дорогу до дома Хуманна — с таким усердием и так тщательно, что пассажир просто ничего не может понять и запомнить. Но это уже не так важно; капитан маленького греческого судна, не разбираясь в классике и археологии, знает, однако, Хуманна и его дом, да и любой прохожий на улицах Смирны его хорошо знает. Черт возьми, этот парень добился своего! Из простого строителя дорог и инженера стал почетным доктором, директором императорских прусских музеев, тайным советником. Причем его знают не только специалисты и знатоки, но и вообще каждый человек на улице! Черт возьми, если бы и ему, Виганду, так повезло! Как хорошо было бы, если бы любой путешественник, который прибывает в Берлин, спрашивая извозчика на вокзале о квартире господина тайного советника Виганда, сразу же получал бы ответ. Или, может быть, его называли бы даже «ваше превосходительство»? Тоже неплохо.
Капитан продолжает говорить, по до сих пор такой' разговорчивый пассажир его уже не слушает. Он почти совсем не обращает внимания на гладкий залив, над которым, как бабочки, поднимаются красные, коричневые и белые паруса, на белые домики деревень, ветряные мельницы и леса, раскинувшиеся на холмах. Впереди в дымке лежит Смирна, большой портовый город. Утренняя заря уже окрасила розовым светом горные вершины, поднимающиеся за городом. Солнце вот-вот покажется из-за гор. Будет ли оно солнцем твоего счастья, Теодор Виганд? Принесет ли тебе Малая Азия столько же счастья, сколько она принесла Карлу Хуманну?
Пора бы уже, ведь пока жизнь — а Виганду уже перевалило за тридцать — не очень многое ему дала. «Любимец судьбы» — так сказали при его крещении, но это была скорее любезность пастора по отношению к первенцу уважаемого врача и богатой дочери фабриканта, так как положение и богатство в 1864 году в Рейнской области считалось действительно самым большим даром судьбы. Па деле все выглядело совсем по-другому. В школе оценки Виганда, особенно по поведению, были «достойны порицания», а потом, когда с грехом пополам он был переведен в младший класс Висбаденской гимназии — почти в семнадцать лет! — директор назвал его «чумным бубоном» своего учебного заведения и «позором гимназии», срочно рекомендовав отцу забрать от него негодяя и заставить учиться какой-либо практической профессии. Это его, Виганда, у которого только по черчению и по пению были хорошие оценки и который имел больше чем сомнительную славу первого немецкого футболиста, после того как научился искусству этой игры у английской золотой молодежи, достаточно хорошо представленной в Висбадене. Но пристало ли сыну из приличной семьи остаться без аттестата зрелости, не продолжать своего образования? Это уже шло вразрез с репутацией семьи и буржуазной благопристойностью. И вот отец повез сына в Кассельскую гимназию (а так как директор ее был ранее членом того же самого студенческого объединения, что и доктор медицины Виганд, Теодор уже не мог быть совершенно неспособным лентяем!). Это была та самая гимназия, которая несколько лет назад выдала аттестат ученику личного императорского класса, наследнику немецко-прусского престола… который стал потом Вильгельмом II. В Касселе поведение Виганда улучшилось. Только по возрасту он обогнал своих соучеников на три года. Но успехи Виганда, несмотря на все дополнительные занятия, продолжали желать лучшего. И ведь он не был глуп, это определенно. Лень, отсутствие интереса к учебе, равнодушие, расхлябанность — вот в чем была его беда. В возрасте 22 лет он все-таки сдал экзамен на аттестат зрелости; вовсе не потому, что мог блеснуть накопленными знаниями, a propter barbam et staturam — из-за своего уже давно вышедшего из школьных пределов возраста. Кроме того, было еще и желание матери («чтобы я могла гордиться тобой, когда ты засияешь в блеске своей карьеры»), а, несмотря на всю убогость чувств, он все-таки очень любил свою мать. Следовательно, надо было поступать в университет. Однако в какой? Лучше всего, наверно, заняться историей искусств. Это не так уж трудно. Выбрали Мюнхенский университет. Были ли там особенно знающие и особенно популярные профессора? Может быть. Однако это мало интересовало молодого —.хотя по возрасту уже довольно солидного — абитуриента. Дело в том, что Мюнхен был местом пребывания старой и весьма достойной уважения студенческой корпорации «Свевов[59], кроме того, там располагался первый пехотный полк «Кёниг» со своей шикарной светло-голубой формой и остроконечными касками, которые словно ждали годного к строевой службе вольноопределяющегося и будущего офицера запаса Виганда.
«Короче говоря, чувствую себя отлично, как младенец», — писал солдат и студент Виганд и подробно рассказывал о самых новых застольных обычаях, о заслуживающем больших похвал спортивном клубе, об условиях студенческих дуэлей, о корпорации «Свевов», о мензурах и, конечно же, о солидных господах, которым нравился этот хитрец Виганд с его безупречным поведением и умением вести светский разговор, с его очаровательной вежливостью по отношению к старшим, с сильным сарказмом по отношению к более молодым. О да! Быть членом и временно даже третьим уполномоченным корпорации «Свевов» — это уже что-то, это открывало все двери. В письмах он много рассказывал о Мюнхене. Но только не о занятиях в университете, не о профессорах и лекциях. На это при всем желании не оставалось времени: приходилось то посещать корпорацию, то выполнять всякие другие обязанности.
Так промелькнули пять семестров и после этого еще несколько затраченных попусту лет. Каким образом Виганд попал однажды в глиптотеку, никто не знает. Может быть, ради красивой дочери одного почтенного господина. Во всяком случае, чего не добились ни яростные понукания отца, ни призывы преподавателей, ни непрослушанные, хотя и посещаемые, лекции, сумели добиться эгинеты[60], Аполлон из Теней, Фавн и другие неисчислимые художественные шедевры античности. Они сразу довели до сознания студента, как пуста и бессмысленна была его жизнь до сих пор.
И случилось чудо. На другой же день Теодор Виганд сбежал от прошлой жизни; он сбежал и от нес и от себя самого и в одно прекрасное утро оказался уже в Афинах, где его товарищ по Висбадену был книжным торговцем. С его помощью Виганд попал в круг молодых ученых и стипендиатов Германского археологического института. Они были докторами, все имели твердо определенные планы на настоящее и будущее. И потом произошло еще одно чудо. Этот почти никогда не посещавший лекций студент стал, впервые за свои двадцать шесть лет, усердным учеником тех, кто в основном был моложе его. Он, который ничего не мог поставить себе в заслугу, кроме неожиданно проявленной доброй воли, несмотря на свое прошлое, все-таки мог стать еще стоящим человеком и, может быть, даже полезным членом общества, чего так страстно желала его мать. «Уже за первые недели здесь я сделал больше, чем за целый семестр в Германии», — писал он ей из Афин. Бете, Зауер, Брюкнер, Грэф, Шнейдер, Стрцуговский, Герольд, Вольтере, Каверау — вот имена тех молодых людей, которые заботились о Виганде, но больше всех для него сделал первый секретарь института, Вильгельм Дёрпфельд, который, словно ясновидящий, понял, что можно сделать из этого непостоянного, не имеющего цели в жизни и все-таки энергичного, во всяком случае самоуверенного, человека. Он заставлял его перечерчивать орнаменты с построек Акрополя времени Писистратидов (чертил Виганд лучше всех остальных) и поручил надзор за группой рабочих, раскапывавших театр Диониса, а также ведение журнала находок.
К зимнему семестру 1889/90 года Виганд возвратился в Германию, полный благих намерений. В Берлине он посвятит себя только античности. Робер, Кекуле и молодой Пухштейн с их лекциями о греческой архитектуре, а также Витрувий стали его учителями. Не забывал Виганд и музей античности. Однако отказавшись от участия в деятельности корпорации, он вовсе не собирался устраняться от общественной жизни, и приходится только удивляться, как этот все еще ничем особенно не проявивший себя молодой человек оказался хорошим другом племянницы Рихарда Вагнера — Иоанны Яхманн-Вагнер, гостем в семье Борзиг, а также вошел в круг известных художников того времени Кауера и Клауса и архитектора нового рейхстага Пауля Валлота.
Он завел много знакомств, но научные занятия и вращение в обществе — понятия несовместимые, если приходится начинать почти все сначала; достаточно сказать, что для настоящего археолога совершенно необходима хорошая школа строгой классической филологии. Через четыре семестра Виганд покидает Берлин и переезжает в спокойный Фрейбург, где преподавали Эрнст Фабрициус и Франц Студничка. Фабрициус — на семь, а Студничка — на четыре года старше Виганда, но оба они уже ординарные профессора! Виганд был единственным студентом во Фрейбурге, изучающим исключительно археологию, и так получилось, что оба профессора быстро приняли его в свои дома. Студничка особенно сильно развивал в нем уверенность и энергию и в виде поощрения предложил каталогизировать коллекцию монет университета. Он посоветовал, наконец, в качестве темы для диссертации — исследование строительной надписи из Путеол.