ии и Шлезвига, Магдебурга, Бремена, Гельдерна, Клеве, Юлиха и Берга и т. д. и т. д. Следует еще примерно 80 званий и титулов. Если перечислять их все, даже болтливый календарь испустит дух.
И вот человек, который обладает всей этой властью, которого озаряет весь этот свет, который сам себе кажется полубогом и которого история изображает как колосса на глиняных ногах, этот самый человек, великий император, 19 марта приедет, в блеске своей славы на остров музеев (именно приедет, а не придет, ведь не может он весь груз своих многочисленных званий и орденов нести пешком!), чтобы объявить свое высочайшее решение.
Он осматривает балаган Гофмана, его картонный цирк, и всем восхищается: ведь архитектор успел начать свой доклад первым. Но это еще ничего не значит, так как у того, кто не имеет собственного мнения, всегда остается возможность прислушаться к словам того, кто говорит последним. Этим последним не был Боде; он говорил вторым и полностью капитулировал перед страстной речью Гофмана. Последним оказался Кекуле, который пока шел спор, выслушивал его молча. Кекуле — не сильная личность, не гигант и не бог: он просто человек, который знает, чего хочет, и служит своему делу. И вот окончательный результат — достигнут компромисс: музей соглашается сократить пять метров, архитектор добавляет к этому еще пять, и полу-ценная в результате площадь оказывается приемлемой и достаточной для обеих сторон. В окончательном виде сохранится размер 30 на 48 метров, и все фрагменты разместятся без ущерба для фриза.
Однако решение о рыночных воротах Милета еще не принято. Гофман открывает свою папку и показывает кайзеру рисунок ворот, размещенных под открытым небом — так, как он себе это представлял.
— Великолепно, Гофман! Прекрасно! Это послужит украшением моей столицы! Это вы отлично придумали. Я же все время говорил, что вы практичный человек!
— Извините, ваше величество, — вмешивается в разговор Виннефельд, — но Виганд тоже человек дела, и именно поэтому он считает, что ворота нельзя оставлять под открытым небом. В этом случае, во-первых, их будет невозможно сохранить, а во-вторых, они потребуют при восстановлении других добавочных материалов!
— Мой дорогой господин профессор, — прерывает его Гофман своим громовым басом. — Уж эти заботы оставьте, пожалуйста, мне. При реставрации я добавлю к кладке настоящий камень, стойкий к любым изменениям погоды, таким образом, даже вы не сможете определить разницу между старым и новым!
Директоров охватывает ужас, но его величество сверкает глазами, синими, как у всех Гогенцоллернов, и соглашается с Гофманом:
— Сохранение каких-то там обломков не так уж важно! Запомните же, наконец, что на свете помимо археологов существуют и просто люди!
Он оглядывается с победоносным видом. Не войдет ли это его выражение в новое издание крылатых слов Бюхмана? И на острове музеев разыгрывается финальная сцена из оперы «Орлеанская дева»: «Все долго стоят в безмолвном восхищении». Кайзер делает шаг назад и садится в карету. Копыта лошадей выбивают искры из мостовой. Городской архитектор Гофман улыбается. Улыбается? Нет, скорее ухмыляется. А профессорам не до смеха.
Виганд, которого в тот же день информировал обо всем Виннефельд, направляет из Дидим резкий протест Боде. Тот со вздохом подшивает его в подозрительно пухлую папку под названием «Дело о строительстве нового Пергамского музея».
В эти дни помощник Гофмана, советник по строительству Вилле начинает распаковывать ящики, прибывшие из Милета. Оценив их содержимое, он замечает, что из этого материала не удастся почти ничем воспользоваться, если восстанавливать ворота под открытым небом, так как их остатки лежали в воде столетия и реставрация потребует более полумиллиона марок.
Однако что теперь можно сделать, если нужно выполнять желание его величества? Regis voluntas suprema lex.
Но Виганд не молчит. Виганд, конечно, не бог, не гигант и не герой. Он, нелицеприятно и прямо говоря, рыцарь конъюнктуры, который всегда ставит на нужную лошадь. Однако — это надо теперь сказать для его оправдания и вопреки всей критике — он видит не только свою лошадь, но и главную цель. Эта цель — общеизвестные культурные ценности, которые могут оказать из Берлина гораздо большее воздействие, чем из Милета или из Пергама в Малой Азии, так как посещение этих городов доступно очень немногим. С одной стороны, Виганда можно назвать новым византийцем, который подпевает его величеству и его приближенным, но, с другой стороны, — также и наследником Хуманна, который оставался свободным человеком, несмотря на свои убеждения и вопреки уступкам стоящим у власти. И более того: Виганд — сын великой немецкой науки о классической древности, которая, начиная со времен Герхарда и Бёка, не умела «прятаться» и «покоряться», которая всегда требовала целеустремленности, проповедовала человеческое достоинство и не склоняла головы даже перед императорским престолом. Это качество Виганда было особенно важно потому, что уставший Кекуле и боязливый Виннефельд уже утратили способность к дальнейшему сопротивлению.
Как только наступает перерыв в раскопках, Виганд отправляется в Берлин на конференцию директоров и защищает свои планы строительства, хотя Гофман настаивает на своих. Одно мнение натолкнулось на другое; аргументация одного специалиста — против аргументации другого. Гофман не хочет делать никаких уступок, хотя даже Вилле «вонзает своему начальнику нож в спину» и выступает против установки ворот под открытым небом. В то же время Боде на этот раз становится на сторону Гофмана. Никто, кроме Виганда и Гофмана, не знает, чего он хочет: ведь сам Боде не может угадать, чего захочет его величество. Нельзя же заранее принимать окончательное решение, ведь так можно и оказаться в лагере побежденных!
Дело вконец запуталось. Значит, кайзеру придется решать еще раз. Гофман создает новый макет музея и картонный макет рыночных ворот в натуральную величину высотой примерно 18 метров!
Виганд, настороженный, как никогда, следит за каждой мелочью и, действительно, ловит Гофмана на том, что тот лишь частично выстлал досками пол будущего зала Милета. В помещении их хватило всего лишь на 10 метров, начиная от ворот, тогда как Виганд считает, что ворота нужно рассматривать с противоположной стороны зала, и в этом случае потребуется досок на 24 метра площади. Возбужденный, спешит он к Боде и заставляет того срочно настилать остальной пол в полотняном и дощатом зале.
Когда кайзер 31 августа после обеда прибывает на остров музеев, шутки так и сыплются градом из его уст, и хотя он уже не поднимает Боде на руки, но благосклонно похлопывает его по плечу. О группе незнакомых штатских, одетых во фраки, его величество получает точные справки от гофмаршала. Одному господину из администрации, у которого как-то особенно дребезжит голос, его величество говорит, что стратегически важные пуговицы на его брюках не застегнуты. В общем, каждый с истинной радостью верноподданного замечает, что у его величества прекрасное настроение.
И вот приходит очередь Виганда, который сразу же ведет кайзера на противоположную воротам сторону будущего зала Милета и доказывает, что ворота могут стоять только в этом зале и по своему характеру должны быть использованы для перехода к Музею Передней Азии.
— Только при этих условиях они будут выглядеть в самом выгодном свете, и только так будет достигнута цель, ради которой вы сами, ваше величество, приказали в свое время перевезти ворота в Берлин: как учебный объект первого класса.
— Великолепно сказано, Виганд. Учебный объект первого класса. Это то, что нужно нашим будущим архитекторам. Зарубите это, пожалуйста, себе на носу, Гофман. Виганд прав. Виганд всегда прав. Он понимает меня и мои мысли. Если бы мои министры делали все только наполовину так же хорошо, мне не приходилось бы столь часто на них гневаться.
Министр просвещения потихоньку отодвигается в задние ряды. Виганд тем временем продолжает свою речь, сравнивая ворота со сценой.
— Расстояние, на котором мы сейчас находимся от ворот, точно соответствует тому, которого придерживались древние по отношению к сцене.
— Превосходно, Виганд. Это золотые слова. Ворота выглядят отсюда отлично. Я рад тому, что вы не дали себя провести бестолковым строителям. Они будут стоять здесь.
«Один — ноль в мою пользу», — мог бы опять сказать себе Виганд. По он стал осторожнее с оценками, так как у Боде была еще одна плохая новость. Уровень грунтовой воды слишком высок. Нельзя строить до тех пор, пока не будут защищены фундаменты, а это потребует много, очень много времени.
Пока решалась эта проблема, у Гофмана возникла новая, как он считает, экономящая место идея: рыночные ворота должны быть поставлены в Пергамском зале, напротив алтаря.
Услышав об этом — был уже февраль 1911 года, — Виганд оставляет раскопки, предоставляя их самим себе, и отправляется в Берлин, чтобы предотвратить новое грубое бесчинство. Гофман принимает его, улыбаясь. Он уже обеспечил себе поддержку: министр просвещения дал свое согласие на новый план, игнорируя протесты и Виганда, и Дёрпфельда, и Конце. И Виганду приходится терпеть, когда министр говорит ему: «Кто, собственно, оплачивает новое строительство, вы или мы?»
Еще раз — quousque tandem?[69] — следует испросить мнения кайзера, который, к сожалению, уже забыл все свои прежние решения. Или, может быть, он хочет устроить великую забаву и посмеяться над «архитектомахией» профессоров? Во всяком случае, он приглашает всех спорящих, включая министра просвещения, на пе-
[В исходном файле пропущено три страницы]
и воспитывает учеников. Несмотря на все присущее ему тщеславие, он знает свои возможности и, хотя любит подчеркнуть, что на раскопках ему всегда но хватает времени, а в Константинополе его ждет большая научная библиотека, — это по существу не что иное, как дешевая отговорка. Да, Виганд знает, на что он способен, и, когда встал вопрос о дальнейшем пути: научного работника или практика, — он выбрал практику. Уже в 1905 году Виганд отказался от приглашения на работу в университет в Инсбруке. При этом во всех музейных инстанциях и министерстве он не забывал замет