Сильнее нет его и никого скромней.
Одетый пахарем, и в лапти и в онучи,
Сам ходит по весне он за сохой скрипучей.
Возлюбленный Земли, он верно служит ей.
Леший I
Всклокочен и лохмат, с зеленой бородой,
С дубами в уровень, через кусты шагая,
Беззвучно олешняк и ельник раздвигая,
Бредет задумчиво опушкой Царь Лесной.
С корнями вырванной березкой молодой
Помахивает он, а бурых зайцев стая
Послушно прыгает, то здесь то там мелькая.
Их леший выиграл [51] и гонит пред собой
В свои владения. От радостного смеха
В улыбке расплылся полузвериный лик.
Вот он прислушался. Жены знакомый крик
Домчался, в сумерках разлившийся без эха [52].
И леший вдруг к земле испуганно приник
И скрылся в зарослях калины и ореха…
Леший II
С оглядкой крадучись, чтоб посланный женой
Медведь не подсмотрел, спешит через болото
Мохнатый лесовик. Пришла ему охота
Хотя одним глазком взглянуть, как под луной
На озере лесном русалки в нас ночной
В тумане кружатся… Волненье и забота
Легли на темный лик, лоснящийся от пота.
И шибче он идет извилистой тропой…
Но вот и озеро. Оттуда заунывный
Напев доносится, манящий и призывный,
Водящих хоровод полувоздушных дев.
И леший слушает тот сладостный напев.
Он высунул язык, вздыхает непрерывно.
Как уголья, глаза блестят из-за дерев…
Лешачиха
Хозяину лесов я прихожусь женой.
Известно всякому, что нет другой на свете.
Берлога есть у нас, и в той берлоге дети,
И прижил он их всех до одного со мной.
Пускай бесстыдницы болотные собой
Его пленяют взор, заманивая в сети
Пропахших тиной кос. Лишь только косы эти
Мне в лапы попадут, — такие визг и вой
По лесу полетят, что Мишка брякнет с дуба,
А лисы с зайцами забьются по норам
От гнева моего. И, отомстив мой срам,
В порядок привожу растрепанную шубу.
Медведь залижет мне прокушенную губу
И грудь, где от когтей бесовки виден шрам.
ДОМОВОЙ
Январской полночью под взмахом топора
Петух затрепетал, с насеста схвачен сонный,
И веник, кровию горячей окроплённый,
В дом дед-ведун несёт. И спешно, до утра,
Все уголки избы, сарая и двора,
Конюшни и хлевов годик окровавлённый
Обходит и метёт. И шепот потаённый
Заклятий говорит душе моей: «Пора
Владычества богов минула. Нет их боле.
Лишь ты да лесовик, да кое-кто есть в поле,
Да кое-кто в воде ещё приемлют в дар
Души загубленной петушьей сладкий пар
Иль гуся или хлеб… Навеки чьей-то волей
С народом связан ты, хотя уж слаб и стар».
ПОЛЕВИК
Я — тоже бог, и мне принадлежат поля;
Я и велик и мал бываю — как колосья
Иль злаки на лугу. Сам — чёрен, как земля;
Бледней увядших трав висят мои волосья.
Как перепел, меж нив шныряю вкривь и вкось я
И вдоль межи бегу быстрей коростеля,
Но не сломлю нигде ни одного стебля.
А встретятся хмельной Пахом или Федосья,
Что крутит колоски, — так настращаю их,
Что не найдут пути домой они с испугу.
Не порти людям хлеб и нив не мни моих!..
Я лешему сродни. Иду к нему как к другу.
Нас ночью видели бредущими по лугу
К реке, чтобы ловить русалок там нагих…
КОРОВЬЯ СМЕРТЬ
При таяньи снегов в ночь на Агафьин день
Коровой белою, рыча, бегу по сёлам
И мор скоту несу: рогатым и комолым,
Бычкам и тёлкам, всем — конец! Через плетень
Старухой, грязный хвост свой пряча под подолом,
Переберусь и в хлев незапертый, как тень
Скользнув, посею смерть. И прочь с лицом весёлым
Спешу в соседний двор. Немало деревень,
Где жизни скотские я как траву полола,
Запомнят злобою исполненный мой вид,
Следы моих больших, раздвоенных копыт,
Собак трусливый вой… Лишь лапоть с частокола,
В дегтю намоченный, меня собой страшит
И гонит прочь, когда я обегаю села…
ОГНЕННЫЙ ЗМЕЙ
Сверкнувши по небу падучею звездой,
Он в искры мелкие рассыпался над хатой,
В трубу змеёй вильнул. Заслонки и ухваты
Посыпались… Бух в пол! Вдруг огонёк свечной
Погас… Зажёгся вновь… И парень молодой,
Здоровый как бугай, чернявый и усатый,
В кунтуш затянутый малиновый богатый,
Перед Солохою, от трепета немой,
Стал неожиданно. — «Что, рада аль не рада?»
Страсть в бабе вспыхнула от огненного взгляда,
И к гостю льнёт она, зардевшись словно мак…
Тьма вновь. И слышится: «Ну, ждёт тебя награда:
Родишь ты сына мне, и будет он ведьмак».
И спрятанный в углу дрожит от страха дьяк…
ВЕДЬМА
Никто не должен знать, что ведьмой стала я,
И по ночам коров могу доить незримо,
Сорокой выпорхнуть на крышу в струйках дыма,
И рыскать по лугам, свой лик людской тая.
Кто может отгадать, что чёрная свинья
Иль сука белая, что пробегает мимо, –
Соседка по избе? Везде неутомимо
Я порчу людям скот. Задолго до жнивья
Заламываю хлеб. Заглядываю в трубы
И насылаю хворь на плачущих детей,
Коль мать не угодит. Мне бабьи слёзы любы.
Я парой тоненьких лягушечьих костей
Могу воспламенить для старца жар страстей…
Могу, при случае, заговорить и зубы…
Трясавица Акилед
Нас больше тридцати [53]. Все — матери одной.
Простоволосые, но видом не старухи,
Нагие, жадные, крылатые, как мухи.
Едва лишь узнаём, что в доме есть больной,
К нему слетаемся. Но спорить меж собой
Не станем. Первая — Невея. Губы сухи.
Целует сонного. Трепещет он, а в ухе
Его звенят слова Трясеины: «Ты мой!»
Больной дрожит, стеня, и бьётся в лихорадке.
Знобея за сестрой его дыханье пьёт.
Ласкают прочие. Помучить все мы падки,
И жертву каждая обнимет в свой черёд.
Но вздох последний, вздох, как мед пчелиный сладкий,
Пью только я одна, меньшая, — Акилед.
УПЫРЬ
Тоска на сердце. Тишь. Не спится. Ночь мутна.
Кто в нашу сторону идёт там возле моста?
Как мой покойный Ясь. Такого ж точно роста.
Походка та ж… Ужель?! Всё ближе… У окна
Остановился… Ах, он смотрит!.. И луна,
Блеснув из туч, льёт свет на белый, как берёста,
Лик страшный выходца нежданного с погоста.
И ласковая речь знакомая слышна:
«Оксана, ясочка! Я это, отвори
Мне дверь или окно, и вместе до зари
С тобой пробудем мы!» Но полная испуга,
Дрожа, свяченый мак берет его подруга
И сыплет вкруг себя. Не могут упыри
Достать догадливых из макового крута.
Чур [54] I
Забытых прадедов дубовый истукан,
Я родовой очаг не охраняю боле.
Давно уж красный кут покинув поневоле,
Я огород храню, сторожевой чурбан!..
Потомки мирные воинственных древлян
Не знают витязя, когда-то смело в поле
Их предков ведшего, Перуна властной волей,
К победам сладостным. Досель как будто пьян,
Едва лишь вспомню я пернатых стрел шипенье…
Мечей сверкание… кровь, бьющую из ран…
Чубы косматые… победный клик славян…
Меда пахучие… и твой напев, Баян!..
Теперь исчезло все. Всему удел — забвенье.
И вздох прошелестел, как ветра дуновенье.
Чур II
Под зноем солнечным я вылинял, иссох;
Источен осами, червями, муравьями;
Гнию под ливнями и тлею под снегами;
На впадинах лица давно повырос мох…
Но жив и бодр мой дух, и взор досель не плох.
Как страж с дубинкою стою между грядами,
Следя, как враг ползет, таясь, под коноплями…
— Эй, хлопцы! Воровать не пробуйте горох!
Здесь караулю я, и вас прогнать сумею.
Бессонный часовой днем и в глухую ночь,
Я сохранил еще в руках былую мочь,
И так дубинкою тяжелою моею
Вам отработаю и спины я и шею,
Что с ревом, в ужасе, вы убежите прочь!
Чур III
Два раза надо мной сгорал уже порог,
И третью хату вновь построили потомки.
И я лежу под ней. У пояса — обломки
Меча разбитого, и пса костяк у ног.
Мне в руки хладные дан меду полный рог.
Теперь он пуст давно. Вокруг меня потемки
И грусть всегдашняя. Порой мой вздох негромкий
Заслышат правнуки и, полные тревог,
Загадывать спешат: к добру тот вздох иль к худу?
Порой мне надоест лежать, и в сора груду
Я ночью выползу, а дети скажут: «Щур
За печкой возится»; а я близ углей буду
Сидеть задумчиво, по виду мал и бур,
Как крыса старая, семейный древний чур.