Вот только ничего удивительного или особенного мне не открылось. На меня смотрело самое обычное человеческое лицо. Причем далеко не самое гармоничное: очень высокий лоб, бледные брови, небольшие глаза, маленький рот и нос с удлиненной переносицей.
— Нет, — сказал парень. — Не нужно.
— Ты не Оракул?.. — разочарованно проговорил я.
— Я Оракул, — эхом отозвался парень.
Теперь я растерялся.
— Почему тогда ты сказал «нет»?
— Приветствовать не нужно.
Я остановился. Задумчиво почесал щеку. Да-аа, кажется опыт с Сототом может мне пригодиться.
— Чего ты хочешь? — спросил я.
Парень наклонил голову на бок.
— Шоколада. У тебя есть?
Он выжидающе уставился на меня, а я смог в ответ сказать только:
— Ммм…
Прямо как в детском стихотворении. «У меня зазвонил телефон, кто говорит? Слон! Что вам надо? Шоколада. А много ль прислать?» И тэ дэ.
Какой еще к богам шоколад? О чем вообще он говорит?
Тут у меня взгляд упал на странный предмет, лежавший возле стола с другой стороны.
Я не сразу понял, что это. А когда до меня, наконец, дошло, я аж чуть зубами не заскрипел.
Потому что это был не предмет. А два совершенно обнаженных тела, лежащих друг на друге — старика с длинной бородой и ребенка возрастом чуть старше Лидии.
— Отпусти ребенка, — проговорил я, едва сохраняя видимое спокойствие. — Верни девочку домой! Зачем она тебе?
Парень отвлекся от меня. Потыкал пальцем лежавшую перед ним сдобную булку. Та жалобно хрустнула свежей корочкой.
— Нет, — коротко ответил он, брезгливо отодвинув от себя булку.
— Почему?
— Что ей там делать? — пожал он плечами.
— А здесь? Играть мертвыми костями? — спросил я, уже плохо скрывая клокочущую во мне злость.
Оракул поднял голову. На его бесстрастном лице появилась тень недоумения.
— Она ест мертвых животных. Играет вещами, вырезанными из мертвых деревьев. Украшает себя умирающими цветами. Разговаривает перед сном с черепом мертвого человека, которого ты называешь другом. Так почему играть костями птиц ей не подходит?
Я сходу не нашелся, что ответить.
А потом вместо ответа задал вопрос, который меня волновал сейчас больше всего.
— Хочешь сделать ее своей третьей жертвой? — кивнул я на трупы старика и ребенка, лежавшие неподалеку.
Оракул развернулся, спустил босые ноги со стола и соскочил на пол. Подошел к трупам, присел рядом с ними на корточки. И, глядя на них, пробормотал:
— Никакой логики. Никакой гармонии. Он пришел к Оракулу. А спрашивает про чужого ребенка. Хладнокровно убил бога. Но содрогнулся при виде тел, которых никто не убивал.
— Что значит… никто не убивал?
Не вставая, он обернулся.
— Это мои. Сначала я создал его, — сказал Оракул, ткнув старика пальцем в плечо тем же жестом, как только что щупал булку. — Многие формы жизни достигают вершины только в финальной стадии своего существования. Но это не про вас. Тогда я попробовал совсем юное тело. Но оно оказалось слишком слабым и непослушным.
Парень поднялся с корточек и повернулся ко мне.
— Тогда я сделал еще одно вместилище. Тело, которое ты сейчас видишь перед собой.
— И… как оно? — уже с интересом спросил я.
— Отвратительно.
— Почему?
Вместо ответа парень с тем же невозмутимым выражением лица спустил штаны.
— Это!
Я закашлялся, отвел глаза.
— Эй, эмм… Ты это, обратно надень! — взмолился я.
— Ваши органы размножения просто чудовищны, — констатировал Оракул. — Они мешают. Они неудобные. Они живут своей собственной жизнью, доставляя регулярный дискомфорт. Такое мог бы придумать пьяный Дионис, чтобы посмеяться.
Мне стало смешно.
— Просто ты не научился им пользоваться как следует, — стараясь сохранить серьезное лицо, проговорил я.
— Ты говоришь о процессе оплодотворения? — поинтересовался Оракул, возвращая штаны на место. — Я наблюдал разные варианты. Выглядит отталкивающе.
Я тяжко вздохнул. Господи, будто с мелким сыном просветительную работу провожу на тему полового созревания!
— Видишь ли… — сказал я. — Процесс оплодотворения, как ты выразился, это в определенном смысле таинство, которое не подразумевает сторонних наблюдателей. К нему должны иметь отношение только участники. И тогда все в корне меняется.
— Но я всегда наблюдаю. За всем. И за всеми. Такова моя суть. И мне не хочется наблюдать себя в таком виде.
Я задумчиво почесал затылок. Прикинул мысленно и так, и эдак. Хотелось бы мне на месте Оракула пялиться на собственную задницу в самый ответственный момент? Оч-чень большой вопрос.
— Возможно, не лишено смысла, — пробормотал я. — А ты… Не можешь это как-нибудь отключать хоть иногда?
— А ты можешь хоть иногда отключать у себя биологические процессы?
— Понял. Глупость сказал.
Оракул кивнул.
— Что по-настоящему прекрасно в вашем теле так это возможность чувствовать вкус, — с задумчивым и серьезным видом проговорил Оракул, разглядывая меня. — Мне понравился шоколад. И яблоки.
— А ты до сих пор не ощущал вкуса?
— Нет. У меня не было соответствующих рецепторов. Я вообще не использовал биологическую форму. Слишком уязвимая и медленная. Мне не подходит. Не нравится.
Я усмехнулся.
Ну, теперь ясно, почему никто не видел его лица. Ведь лица-то, судя по всему, раньше и не было.
—… И не понимал тех, кто хотел. Не понимал брата Сотота.
Он развернулся опять к своему столу. На мгновение замер, а потом вдруг с неожиданной яростью смахнул с него всю еду, до которой дотягивался. Хлеб, сыр, старое мясо и колбасы повалились на пол. Оракул выпрямился. Посмотрел на правый рукав своей пижамы, который испачкался. Усмехнулся. И, продолжая разглядывать пятно на рукаве, снова заговорил.
— Сначала их занимало создание глобальных и постоянных систем. Совершенным казалось сильное и долговечное. Но потом стало интересно делать хрупкое с большим количеством индивидуальных черт.
Он подошел к столу с другой стороны и тем же движением смахнул разложенную там еду на землю.
—… Животные, Цветы. Человекообразные боги. Человек. Мы наблюдали, как все развивается. В какой момент все вышло из-под контроля? Когда уязвимые твари вдруг решили, будто они неуязвимы настолько, что могут пленить и лишить рассудка творца? Когда младшие успели присвоить себе право решать судьбу старших?
— Ты говоришь о Сототе, — понял я.
— Да. И не только.
Оракул, похрустывая костяшками под босыми ногами, приблизился ко мне. Его прохладная ладонь легла на мой лоб.
И в тот же миг у меня перед глазами потемнело. В кромешной тьме тянулось множество линий, то соединяясь, то разделяясь, как ветви.
— Древо вероятностей велико, — услышал я голос Оракула. — Но не для всех. И не в каждый момент времени…
Одна из светящихся ветвей вдруг приблизилась ко мне, ослепляя, и через мгновение я увидел окровавленного Яна и Фортуну, рыдающую над ним. Грязный снег. Солнце. И уродливые длинные тени, сгущавшиеся вокруг…
Потом картинка погасла, и передо мной опять появились линии. Другая ветвь приблизилась ко мне, и я увидел уже два мертвых тела на молодой зеленой траве на тренировочной площадке в школе «Парящего Грифа». Ветер шевелил рыжие волосы Сета. Израненный Азра сражался с полуобнаженным гигантом с раскаленно-красным мечом. А чуть поодаль я увидел себя в луже крови и с обрубленной культей вместо правой руки.
— Хочешь сказать, мои друзья погибнут? — проговорил я.
Оракул убрал руку от моего лица.
— Да. Во всех пяти вероятностях, что им остались. Суть одна. Детали разные. И одна из таких деталей — твоя собственная жизнь.
Он с пристальным вниманием смотрел на меня, не моргая.
— Гости приглашены. Блюда расставлены. Приборы приготовлены для трапезы. Время работает против тебя.
— И как это исправить? — спросил я, чувствуя, как руки опять невольно сжимаются в кулаки.
— Никак. При наличии существующих переменных исход уже предрешен.
— Значит, нужно изменить переменные.
— Игра в разгаре. Новые вводные, которые могли бы повлиять на нее, уже не добавить, — сказал Оракул. — Но ты не обязан участвовать в этой партии. Ее начинал не ты. Не тебе и заканчивать. Но есть другая, в которой я хочу предложить тебе поучаствовать. На моей стороне. Вместо меня. Оракул останется в стороне. Ты победишь. Готов подумать об этом?
— У меня нет такой возможности. Если я не спасу Фортуну, сам погибну!
— Нет, если она умрет раньше, чем ее заклятье убьет тебя. Когда боги умирают, все их созданья развеиваются. Заклятия. Пространства. Предметы. Поэтому великих зодчих нельзя было убивать.
У меня на лбу проступила испарина.
Вот, значит, как. Я могу выжить, даже если не спасу Сета с женой. Я могу выжить…
Стоп. А что же тогда произошло с остальными протобогами?
— Ты говоришь, великих зодчих нельзя было убивать. Но разве сейчас по факту они не мертвы? Все, кроме тебя и Сотота?
— Нет. Их вынудили изменить форму. Рассеяли по Вселенной. По мирам. Но не убили, — он больно ткнул пальцем меня в грудь. — Частицы древних богов теперь есть в каждом. И все они живы.
Я изумленно проследил за движением его руки и уставился на свою грудь.
— Хочешь сказать, во мне… Я — носитель древнего бога?
— Ты — носитель гнева. Но это сейчас не важно. Не имеет значения. Мы говорим о другом.
Оракул прошел к столу. Ойкнул, поджав ногу — все-таки старые кости это тебе не майская трава. И уселся на освободившееся место.
— Я могу подсказать, какой ход ускорит развязку, — заявил он. — Если хочешь.
Я покачал головой.
— И жить потом с мыслью, что я убил друга? Нет уж. Это тебе не заноза на ноге, — усмехнулся я, глядя на то, как Оракул поглаживает раненую стопу.
— Добить загнанную лошадь у вас считается милосердием, — невозмутимо отчеканил мой собеседник. — Но, если не хочешь — не надо. Просто отойди в сторону. Не вмешивайся. Ничего не предпринимай. И лошадь умрет сама.