«Прикосновение гения»… О, неплохое название для поэмы. Название, скрывающее смысл. Хотя весь смысл пока – хлопья пены на грязной воде и несколько минут Венериных утех на узком неудобном ложе, которые не принесли ей наслаждения.
Закутавшись в халаты из махрового хлопка, они расположились в триклинии. Пили кисловатое, терпкое красное… без имени существительного – одних прилагательных вполне хватит для определения сути.
– А ты кто? – Он улыбнулся, и эта улыбка давала понять, что она может насочинять многое, почти все… и ничего. Правда и вымысел были для него равнозначны.
– Пишу стихи. Иногда. Когда скучно.
– А когда влюблена?
– Не была влюблена лет сто.
– Я тоже. Выпьем за нелюбовь.
Они выпили.
– Нелюбовь – это выше, чем любовь? – попыталась сыграть в игру гения Арриетта.
– Нелюбовь – это тьма. Прежде я этого не знал. Теперь знаю.
– Ты любишь говорить о прежней жизни? – Она любила. Прежняя жизнь с некоторых пор начала казаться вполне сносной. Если не задумываться о том, что происходило с людьми на тайной арене в подвале. О тех, кто в подвале, не стоит думать. Это первое правило жизни. Правило, о котором нигде не пишут. Думал ли гений о подвалах, когда был гением?
– Предпочитаю говорить о настоящем. – Подвалы его не интересовали.
– Боишься открыть свои тайны?
– А ты что делала в прежней жизни?
– Тоже писала стихи.
– Так неинтересно. Жизнь меняется, а ты – нет. Я не люблю константы. Ты жалееешь о прежней жизни? Той, в которой у тебя был гений, как щит, а в Империи все было предопределено на много лет вперед.
– Никогда! – воскликнула она излишне возмущенно, потому что на самом деле иногда с тоской вспоминала прошлое.
– А я жалею, что рассечен на две части полосой времени. Я бы хотел быть гением или человеком. Но быть и тем, и другим невыносимо.
Он усмехнулся тому, как ловко поддел ее на крючок вопроса. И совсем ни к чему так было горячиться. Достаточно немного подумать, чтобы ответить красиво, а не брызгать эмоциями, как неумелый оратор слюной.
– Проводишь меня? Нынче гениев многие ненавидят. Можешь отказаться – я не обижусь.
– Я провожу, – пообещала она.
Ей очень хотелось расспросить его о прошлом, и хотя бы на словах насладиться восхитительной жизнью высшего существа. Но не посмела – почудилось, что гений не захочет говорить о том, что утратил.
Норма Галликан смотрела на протянувшиеся через двор клиники очереди. Одна была длинная, другая еще длиннее. В первой люди были мрачны, но как-то поверхностно, будто надели старинные маски актеров трагедий. Чужое горе лишь коснулось их, но не опалило; привело в смятение и заставило прийти в этот просторный двор к двери с надписью «лаборатория крови». Добровольные доноры ждали своей очереди, веря, что немного пурпурной жидкости из их вен спасет чью-то жизнь. Люди во второй очереди изнемогали от ужаса и надеялись только на чудо. Эти вторые были родственниками облученных, пришедшие сдать костный мозг в надежде, что он может прижиться. В лаборатории Нормы Галликан не умели подбирать «чужих» доноров. Если у легионера не было близких родственников с подходящим генетическим кодом, он почти наверняка был обречен умереть от лучевой болезни.
Норма в ярости стиснула кулаки и несколько раз изо всей силы ударила по стене. День за днем, минута за минутой она ощущала свое бессилие. Много лет она готовилась к этому и страстно желала, чтобы никому не пригодилось ее умение. Беда грянула нежданно. Они были не готовы. Люди вообще ни к чему не готовы, ни к жизни, ни к смерти. Интересно, боги бывают готовы к смерти? Или в тяжкую минуту они тоже обращаются к кому-то и шепчут: «Будь милостив»?
Норма стремительно старела. Тому, кто не видел ее месяц, могло показаться, что прошел целый год. Прошлым летом она казалась почти девчонкой. Сейчас – почти старуха. Седые волосы. Глубокие складки вокруг рта. Но может быть даже не это, а темная бесформенная туника и темные хлопковые брюки приманивали своими складками время. Минуты клещами впивались в кожу, высасывали силы, разрушая привычный облик. Тем более странно выглядел огромный живот на этом почти старушечьем теле. Казалось, Норма не беременна, а больна, и чудовищная опухоль растет день ото дня. Сослуживцы и друзья боялись спрашивать о сроке родин. Сама она ни с кем не говорила о будущем ребенке.
Против Кроноса есть лишь один верный способ борьбы – не смотреться в зеркала, тогда, чувствуя себя двадцатилетней, без смущения будешь строить глазки кудрявым юношам.
Норма не гляделась в зеркала. И ей некогда было заигрывать с кудрявыми красавцами. К тому же в ее клинике не было кудрявых. Облученные лишились волос. Они лежали в палатах, как в камерах-одиночках, под синими лучами кварцевых ламп, они устали стонать, и молча встречали Норму умоляющими взглядами: спаси. Другие устали даже смотреть – эти были точно обречены. Однако некоторых удавалось вытащить. Авл Верес, молодой легионер Четвертого легиона неожиданно пошел на поправку – костный мозг, пересаженный ему от младшей сестры, прижился. Теперь он свободное от процедур время проводил на открытой галерее, глядя на лоскут синего неба, смотрел и не мог наглядеться.
– Значит, спасение возможно, – повторяли медики и против воли улыбались.
«Авл Верес», – повторила Норма про себя имя спасенного, как заклинание.
Она слышала, что кто-то отворил дверь в таблин, но не обернулась. Узнала шаги. Легкие, почти невесомые. Странно, что походка гостьи не изменилась. Напротив сделалась еще легче, еще неслышнее. Как будто она не по земле ходит, а летит. А может в самом желе наступит момент, когда она поднимется в воздух?
– Я же запретила тебе приходить. – Норма продолжала смотреть на очереди внизу, которые двумя безлистными умирающими лозами оплетали мощеный двор.
– А я пришла, – отвечал упрямый молодой голос.
Только в юности можно быть столь глупой и столь упрямой. Только в юности можно чувствовать себя абсолютно счастливой и абсолютно несчастной. Старея, человек срастается с остальным миром. Старик уже не отделим от своей прожитой жизни, от своего дома, своих дел, детей и ошибок. Каждое новое событие – всего лишь добавка к прежнему багажу, к накопленному хламу, и хлам этот невозможно выкинуть на свалку. Будто в огромную чашу вина добавляешь еще несколько капель. Вино меняет вкус, чуть меньше горчит или, напротив чуть больше, но капли не в силах изменить содержимое чаши. А в юности… в юности можно опьянеть от одного глотка, или захлебнуться от горечи и умереть…
Норма Галликан разучилась сильно огорчаться. Но и радоваться тоже почти не могла.
– Кормящей матери нельзя находиться в этом здании, – назидательным тоном произнесла Норма.
– У меня нет ни капли молока. Пропало. Теперь у Постума кормилица. Пусть ест. А здесь…
– Но ты приходишь «грязная», даже после мытья от тебя продолжает исходить излучение. И ты облучаешь своего малыша.
– Могу с ним не видеться.
Норма обернулась, глянула на Летицию. У бедной девочки белое неподвижное лицо с остановившимся взглядом. И нелепая улыбка на губах.
«Вид свежеповешенной», – подумала Норма Галликан, и сердце ее сжалось, потому что сама в молодости она пережила нечто подобное и очень хорошо знала, что значит – потерять навсегда.
Чтобы смотреть, Летиции приходилось делать усилие. Чтобы открывать рот и говорить – тоже. Только шагать ей было легко. При этом ее охватывало чувство, что движение приближает ее к Элию. Летти не знала, откуда появилась эта иллюзия. Но она возникала всякий раз, стоило ей отправиться на прогулку. Она бродила по улицам час за часом. Охранник, старый фрументарий, приставленный к Августе, следовал за ней всюду; а вечерами, поминая Орка, заклеивал пластырями мозоли на пятках. Когда быстро сгущались сумерки, так же быстро перетекая в ночь, мнилось старому фрументарию, что являлось вокруг головы и плеч Летиции платиновое сияние, являлось и тут же пропадало. Сияние это все больше и больше тревожило старика. Он опасался, что свечение могут заметить ловцы. Но он напрасно предостерегал Летицию, уговаривал сидеть дома. Она его не слушала. Она мало кого слушала теперь.
– Ты меня коришь, а сама, беременная, разгуливаешь по клинике. – Летиция коснулась ладонью огромного живота Нормы Галликан.
– Для него излучение не опасно.
– Ты так говоришь, будто там не ребенок.
– А там на самом деле не ребенок. – Норма странно улыбнулась.
– Хочешь его убить? – Летиция изумленно открыла рот.
Норма отрицательно покачала головой:
– Излучение его убить не может. Оно для него родное. Даже больше: оно ему необходимо.
Летиция ничего не поняла, но поверила.
– Может, и мне надо немного облучиться?
– Твоя жизнь еще не кончилась, – слова Нормы звучали не слишком убедительно. – В палатах на втором этаже жизнь действительно кончается. Каждый день там кто-нибудь умирает. Они лежат на кроватях совершенно нагие под светом кварцевых ламп и мычат от боли, ибо морфий не может облегчить их страдания.
– А его нет здесь… – прошептала Летиция. – Если бы его, как Протесилая [4], боги вернули бы мне на три часа, чтобы я могла умереть в его объятиях… Три часа… всего лишь три часа…
Норма не знала, что и сказать. Подошла, обхватила Летицию за плечи, прижала к своему огромному животу, гладила по голове, сминая волосы, и уговаривала:
– Это пройдет, пройдет… День уменьшает горе…
Летти затряслась. Плачет? И вдруг Норма поняла, что Августа смеется.
– Я вдруг вспомнила, – выдавила Летиция между приступами смеха. – Мы напились и заснули в таблине Элия. А утром пришли клиенты. А мы спим голые на ковре, укрытые его пурпурной тогой. До спальни можно добраться только через атрий. А в атрии клиенты, – она смеялась и плакала одновременно. – Элий закатал меня в свой халат и унес на плече в спальню. А я спала, и ничего не чувствовала. Потом, когда он рассказывал мне об этом, я так смеялась, так смеялась…