«На девятидневной тризне по диктатору Пробу не смог присутствовать его внук Марк Проб. Бенит же не сменил траурные темные одежды на белую тогу, чем поверг всех присутствующих в недоумение.»
«Напротив Капитолия на правом берегу Тибра установлена база статуи Геркулеса и бронзовые ступни будущей огромной фигуры».
«Дожди не прекращаются…»
Поезд тащился мимо станций, деревушек, городов. Люди входили и выходили Шустрый чернявый парень уселся на скамью напротив. От него пахло чем-то приторно сладким. Ярко-синяя туника была вышита красным шелком.
– Ты римлянин, – сказал он Элию, и похлопал по яркому рекламному проспекту с фотографией Колизея.
– Возможно, – ответил тот. Было жарко. Ноги болели после перехода по пустыне. Хотелось спать.
– Куда едешь?
– Туда же, куда и поезд.
Элий не выдержал, наклонился, потер правую голень.
Парень захохотал, обнажая белые зубы.
– Я Марк Библ. А ты?
Элий помедлил, затем сказал тихо:
– Я – Гай Элий Перегрин.
– У меня контора в Танаисе, торговое дело, – Марк Библ сунул карточку. – Будешь в Танаисе – заглядывай. Ты бы видел, как все обосрались, когда решили, что монголы грабанут Готию. Но у варваров кишка тонка с нами тягаться. Мы им показали…
– А ты уехал из Танаиса на всякий случай? – поинтересовался Элий.
– Бродяга, на что ты такое намекаешь?
– Я не намекаю, а говорю: ты уехал, когда опасность была близка, но теперь хочешь вернуться. Закономерный поступок.
Торговец расхохотался, в преувеличенном восторге хлопнул ладонью по столу.
– Все рвали когти. И римляне, и варвары. Ты бы видел, что творилось. Билеты на теплоходы спекулянты продавали по тройной цене. А ты, ты сам-то! Небось был далеко.
– Да, я был далеко, – согласился Элий.
– А теперь возвращаешься?
– Нет, просто еду на встречу.
– Так чего ж попрекаешь?
– Я не попрекаю, а констатирую.
– Куришь? – спросил торговец и достал из кармана серебряную плоскую коробочку.
Элий отрицательно покачал головой.
– Это не табак, кое-что получше. – Из серебряной коробки торговец извлек тонкую палочку. – Попробуй.
– Ты этим торгуешь?
Марк Библ опять взъярился, преувеличенно, фальшиво:
– Слушай, ты, без фокусов. Кури. А не то я велю ссадить тебя с поезда. Я могу. – Староват ты для торговца в розницу, – заметил Элий, беря палочку и закуривая. Сделал затяжку и выбросил палочку в открытое окно.
– Ты что! – Торговец даже привстал с места, будто глазам не поверил.
– Ты сказал: закури, или высадишь. Вот я и закурил.
– Ну ты даешь! – то ли восхищенно, то ли осуждающе покачал головой Марк Библ, достал палочку и сунул меж зубов.
Элий выхватил из рук торговца коробочку и вытряхнул ее содержимое за окно.
– Э-э-э… – только и простонал Библ, выронил изо рта наркотическую палочку, позабыв, что хотел закурить. Потом завизжал тонко и зло. В смуглом кулаке сверкнул короткий, но острый нож.
Но рука его тут же намертво оказалась прижатой к сиденью, а пальцы будто раздавило тисками. Ножик дзинькнул, закатываясь на пол.
– Сейчас будет станция. – прошипел Элий в ухо с массивной золотой серьгой. – Там сойдешь.
– Так ты… – ахнул понятливо торговец и губы его плаксиво запрыгали. – Да я… вижу печалится человек, дай, думаю помогу. Может, желудок болит, может плохо на душе. Я по доброте душевной помочь хотел. Клянусь Геркулесом. Просто помочь.
– На станции сойдешь или, клянусь Геркулесом, позову вигилов.
Элий отпустил незадачливого благодетеля.
Библ поднялся, постоял, пошатываясь.
– Да вигилам плевать на зелье. Здесь все курят… все…
– Пошел! – приказал Элий.
Библ исчез.
«Не надо было ехать в усадьбу», – в который раз подумал Марк Проб.
Не надо было. Но почему? Знамений дурных не было. Предчувствий тоже. Была звенящая пустота, которая не давала вылупляться будущему. Пустота, затягивающая трясиной. Пустота, поглощающая голоса – богов, людей и гениев.
Нет гениев – вот в чем дело! Марк ударил кулаком в стену. Стена незнакомая – гладкая, холодная и какая-то равнодушная. Стена дома, у которого нет ларов.
Марк повернул голову. Для этого потребовалось усилие. Для всего теперь требовалось усилие. Жизнь утратила вкус, сделалась пресной. Жизнь – это дом, в котором никто тебя не ждет, никто не всплакнет, когда уйдешь. Дом, который не жаль покинуть. Марк Проб изумился – немного, совсем чуть-чуть. Неужто это его, центуриона специальной центурии вигилов, осаждают такие нелепые мысли?
Он, верно, болен. И вспомнил, что в самом деле болен. И холодная чужая стена – это стена в палате ожогового центра Эсквилинской больницы. И еще он вспомнил, как авто свернуло с Аппиевой дороги…
Огромная толстенная ветка нависла над кроватью… крошечная голова с человечьим лицом и выпученными глазами закачалась на гибком стебле. Марк схватил со столика чашку и швырнул в голову…
– Ну вот, опять, – вздохнул младший медик, стирая воду с лица.
– Как он? – Фабия подняла не разбившуюся чашку и поставила на столик. Фабия была в зеленом медицинском балахоне, в марлевой маске.
– Очень плох, – отвечал медик. – Не побудешь здесь, домна, пока не подействует лекарство? Боюсь, опять начнется приступ.
– Что мне делать?
– Начнет буянить – нажми кнопку вызова. А то у меня в седьмой палате еще двое очень тяжелых.
Медик ушел. А Фабия придвинула легкий пластиковый стул и села. Два раза в месяц приходила она в Эсквилинскую больницу навестить одиноких или забытых роднею. Иметь собственных клиентов было Фабии слишком хлопотно. Но сообща общество вдов Третьей Северной войны патронировало больницу. Сегодня, получив в справочном имена одиноких больных, она с изумлением обнаружила в списке имя Марка Проба. Оказывается, этого молодого известного человека некому было навестить.
Фабия смотрела в лицо больного, силясь угадать, какие мысли бродят в мозгу центуриона. Чем-то Марк напоминал Гая Габиния, хотя и не был так безнадежен. Своей беспомощностью походил, своей зависимостью от посторонних. Бездвижностью тела. Капля за каплей роняла капельница в вену на руке прозрачный раствор, даруя успокоение. Марк затих, веки его стали смеживаться. Теперь можно уйти. Но Фабия не уходила. Она вглядывалась в лицо больного. И ей начинало казаться, что отрывки бредовых мыслей, что оплели мозг Марка Проба, медленно покидают воспаленный мозг и плывут по воздуху, чтобы поселиться в голове Фабии. Это пугало. Но любопытство пересиливало и не давало подняться со стула. Она будет здесь сидеть и час, и два… может быть до самого заката, пока все образы Марка не поселятся в ее голове.
…И вот уже пурпурная «трирема» сворачивает с Аппиевой дороги…
Авто диктатора Макция Проба свернуло с Аппиевой дороги на узкую боковую дорогу. Марк, сидевший на заднем сиденье, подозрительно посматривал на бесконечную аркаду акведука, под который они должны были вот-вот въехать. Что-то не нравилось ему в мелькании бесчисленных арок. Что-то смущало. Он и сам не знал – что. Что-то не так, совершенно не так… Плохо… все плохо…
– Не понимаю, почему ты нянчишься с этим Бенитом? – раздраженно спросил Марк. – Я уверен, что именно он изнасиловал Марцию. Хотел стравить Элия с Руфином. Очень тонкий расчет. А теперь все эти убийства, поджоги. Тут явная связь. Как будто кто-то исполняет желания, причем самые мерзкие.
– Ты можешь доказать вину Бенита? – спросил Макций.
– В суде нет. Но мы можем начать компанию в прессе.
– Не тебе сражаться на страницах вестников с Бенитом. Он мигом собьет тебя с исходной позиции[45].
– Послушай, что только пишет Бенит в своем «Первооткрывателе»! «Римлян сотни лет отучали от настоящих желаний. Пора вспомнить, что римляне – народ завоевателей! Чтобы вернуть народу величие, надо заставить его сражаться. Даже если он этого не хочет. С последней войны миновало более двадцати лет. Выросло поколение, которое не знает, что такое война. Пора поднять в обществе температуру.» Ты только послушай! Каково! Поднять температуру. Ты потерял на войне единственного сына, я вырос сиротой. А этот тип мечтает о новой бойне. Да он наверняка самый последний трус.
– Даже если он смельчак – это что-то меняет?
– Зачем этому типу поднимать температуру, скажи?
– Он хочет абсолютной власти. У людей слишком бедная фантазия. Все, что они могут придумать – это попытаться вернуть прошлое. «Кто видел настоящее, тот уже видел все, бывшее в течение вечности, и все, что еще будет в течение беспредельного времени. Ибо все однородно и единообразно.» [46] – Макций Проб неожиданно замолчал. – Кстати, нет никаких известий от Квинта?
– Нет, – покачал головой Марк Проб. – Ты думаешь, что…
– Я ничего не думаю, – поспешно оборвал его престарелый диктатор. – Но порой надеюсь…
И тут огромный желтовато-коричневый ствол повис над дорогой. Марк не успел даже крикнуть: берегись. Водитель затормозил. Но было поздно. Ствол изогнулся, длинные щупальца протянулись к горлу старика, обвились вокруг его шеи и вырвали слабое тело из машины. Марк в ужасе смотрел, как гибкие коричневые «пальцы» оплетают худую вздрагивающую спину, кольцами свиваются вокруг шеи. В следующее мгновение, опомнившись, центурион выхватил меч. И тут же увидел, что щупальца тянутся к нему, ползут, закручиваясь усиками гигантского гороха. Марк рубанул наугад, черная липкая жидкость с шипением брызнула на дорогу, на обитые пурпуром сиденья авто. Тонко вскрикнул водитель, борясь с неведомой тварью. Марк увидел тело деда, поднятое над вершиной пинии. Старый диктатор был еще жив. Его выпученные бесцветные глаза смотрели на Марка и умоляли: спаси. Раскрытый рот с бледными деснами, и белый лоскут языка… И вдруг рот наполнился вишнево-красным. Марк принялся рубить уже не по щупальцам, а по толстому, похожему на могущее древо, телу чудовищной твари. Клинок оставлял на туловище глубокие раны, и из них, шипя, выливалась черная густая жидкость. Монстр перекручивался кольцами и отползал, и наконец Марк увидел голову – почти человеческую крошечную голову с маленькими голубыми глазками. Голова смотрела на центуриона немигающим взглядом, и изо рта по подбородку с редкой белесой бороденкой стекала все та же черная жидкость. Эта уродливая человеческая голова ужаснула центуриона куда больше, чем огромное змеевидное туловище, что свисало с акведука. Марк ударил еще раз с такой яростью, что едва не перерубил монстра пополам. Во всяком случае что-то важное его удар повредил. Взметнувшаяся до самой вершины пинии голова рухнула, щупальца опали, как завядшие под палящим солнцем срезанные сорняки. Тварь выронила тело диктатора и замерла. Вернее замерла одна ее верхняя половина, а вторая отчаянно извивалась, дергалась, хватала змеевидными отростками все подряд. Из глубоких ран продолжала хлестать вонючая жидкость.