Прибытие небесного плота обычно совпадало с праздником Рахини, Сурового Судьи. Теперь он превратился в очередной праздник Тарл-ан-Гига. На центральной площади грязные монахи со шрамами от ожогов, в одежде, испачканной углем, танцевали и пели вокруг погребальных костров с фигурами осужденных, привязанными к шестам над ними. К счастью, фигуры были из тряпок, а не плоти. Кахан с трудом переносил казни, в особенности сожжения. Даже фальшивые костры вызывали у него горький привкус во рту.
Он свернул с главной площади, прошел мимо вербовщика, который воспевал военную славу и рассказывал городу, что самые сильные станут богатыми, если примут участие в последних сражениях на юге. Он попытался обратить на себя внимание Кахана, его размеры всегда привлекали вербовщиков, он кричал о Капюшон-Рэях, исполнивших пророчество и объявивших о приходе тепла и изобилия на север. Через двадцать лет после восстания Капюшон-Рэев и десять после того, как они захватили великие шпили Тилта, война все еще бушевала. Кахан не заметил изобилия и не почувствовал тепла. Но вербовщик продавал информацию, сообщая новости тем, кто не следовал новым обычаям.
Он не хотел иметь с ним ничего общего.
Кахан уже давно понял, что в самых паршивых местах задавали меньше всего вопросов, поэтому искал такое и нашел, рядом со стеной Большого Харна.
Старое здание с питейным заведением внизу и тем, что имело смехотворное название «комнаты» – кровати, разделенные тонкими стенами из прутьев, – на втором этаже. Здесь было шумно, толпились грязные люди, и их запах ударил в него сильнее, чем жуткий шум. Он не вызвал у них никакого интереса, а его не занимали эти люди, что вполне его устраивало.
В задней части комнаты находилась дверь, из-за нее доносился еще более сильный шум. Ноги сами понесли Кахана в ту сторону, словно там находилась дорога, по которой ему следовало идти.
Любопытство всегда приносило ему неприятности.
В задней комнате – она оказалась больше, чем весь дом Леорик в Харне, – он услышал болтовню гарауров, но не увидел их. Комнату наполняли смех и пьяная радость, а также чувствовался запах крови, который ему не нравился, во всяком случае в таком месте. Это был запах охоты, а ему не место в городе, где люди прячутся за каменными стенами.
Слишком поздно он сообразил, что попал на кровавое развлечение в бойцовский дом. Он попытался отступить, но толпа ему не давала, толкая вперед, к большой ивовой клетке.
В клетке, дрожащий и напуганный, сидел корнинг. Кахан замер на месте, глядя на него.
Для него великий, медлительный и слоистый лес Круа являлся живым существом, а не просто зелеными листьями и могучими стволами. Лес обладал мыслями и желаниями, которые проявлялись самыми странными и пугающими способами для жителей городов. Странными и пугающими довольно часто также и для него, но по-своему он понимал и уважал их за это.
Иногда деревья забирали какое-то существо, делали его своим и изменяли так, что оно становилось похожим на людей, – так рождались корнинги. Была ли это попытка войти в контакт с жителями Круа или способ сразиться с ними, Кахан так и не сумел понять. Корнинги впадали в ярость, если их загоняли в угол, но обычно были робкими. Как правило, ему удавалось заметить только поросшую редким мехом руку или ногу, исчезнувшую в чаще.
Корнингам не место в городе, они не должны здесь находиться.
Тот, что сейчас сидел в клетке, прежде был гарауром. На первый взгляд он походил на человека – нечто среднее между взрослым и ребенком. Если посмотреть более внимательно, становилось очевидно, что он совсем не похож на человека: глаза, умные, широкие и такие испуганные, были слишком большими, зубы во рту слишком острыми, нос слишком маленьким, а уши слишком длинными и заостренными. Тело, покрытое мягким мехом, слишком вытянутым и толстым.
Корнинг находился в полнейшем ужасе. Он свернулся в клубок в центре клетки, стараясь держаться как можно дальше от толпы. На полу вокруг него лежали мертвые гарауры. Кахан насчитал восемь и скорбел о каждом, ведь они были добрыми и благородными животными. Он уже видел нечто подобное, когда корнингов натравливали на существ, которыми они когда-то являлись, и делали ставки на победу.
Когда-то такие вещи были совершенно невозможными, слишком многие боги вышли из леса, и их существам поклонялись. Те, кто не поклонялся, все же опасались мести Лесных Аристократов, величайших лесных духов. Но у Тарл-ан-Гига не оставалось времени для леса и его богов или любых других божеств. И подобная жестокость становилась все более распространенной – одна из причин, по которой Кахан старался держаться как можно дальше от городов.
– Сразу четыре, следующий заход! – послышался голос хозяина клетки.
Он стоял на ящике, чтобы видеть толпу.
– Как вы думаете, он долго продержится? Как долго? Выживет ли он?
Выжить чаще всего означает уйти от жестокости. Но жизнь ли это?
Так ему говорил садовник.
Сарадис, Скиа-Рэй Зорира, утверждала, что жестокость неизбежна, так устроена жизнь. Но старый садовник сказал ему, что жестокость – это выбор, и если ты хочешь жить легко, то должен быть готов пропускать жестокость мира мимо себя, однако, поступая так, ты принимаешь ее в себя. А значит, становишься ее частью. Кахан узнал все о жестокости от кулаков наставников Зорира, которые считали, что ему ее не хватало, и Кахану это совсем не понравилось.
«Истинная сила, – говорил садовник, – состоит в том, чтобы противостоять жестокости». Однако Кахан не хотел внимания, которое привлекло бы такое противостояние.
Выжить чаще всего означает уйти от жестокости. Но жизнь ли это?
– Пусть тебя заберут Осере, Насим, – сказал он.
Где-то глубоко внутри Кахан понимал, что ему следовало проклинать не садовника, а себя. Он поддерживал медленное тление угольков вины из-за тех, кто умер на его ферме, – маленький, терзавший его зверек. Угольки разгорались в нем ярче и ярче с того момента, как он нашел детскую игрушку в своем доме. Он позволил жестокости пройти мимо – и сохранил свою жизнь. Здесь, сейчас, знал он правду о причинах или нет, он не мог допустить повторения.
Он пробрался сквозь толпу к хозяину клетки: маленькому, молодому, с испачканной вокруг отметок клана кожей. Как и большинство молодых людей из больших городов, он не носил толстого грима. У него не хватало трех зубов, а те, что остались, потемнели от жевания наркотических корней.
– Сколько? – крикнул ему Кахан, перекричав тех, кто делал ставки.
– Можешь ставить, сколько пожелаешь, бесклановый, – сказал он. Грязные тела толкали Кахана, и его тошнило от их вони. Голова у него кружилась. – Твои деньги ничуть не хуже любых других. Но делай ставку быстро, мы скоро выпустим гарауров.
– Нет, я не собираюсь делать ставку, – сказал он, – я хочу купить корнинга.
Хозяин клетки перестал жевать – он так сильно удивился, что никак не мог прийти в себя. Казалось, его покинули все мысли. Он даже не мог забрать деньги, которые ему протягивали возбужденные люди.
– Купить его? – Шум вокруг стал стихать, словно умер круговой ветер и лесные деревья вдруг перестали раскачиваться. Он посмотрел на Кахана, словно тот возник перед ним каким-то волшебным образом. – Но он источник всех моих доходов, бесклановый.
Лесничий наклонился к нему и заговорил шепотом:
– И что тебе удается получить от этих людей – мелкие монетки? Не более чем щепки. Сколько боев сможет провести это существо – один или два? Я дам тебе десять кругляков. – Глаза хозяина-клетки широко раскрылись, а сам Кахан ощутил потрясение от своих слов.
Десять кругляков – половина всех монет, которые у него были. Хозяин клетки наклонил голову, и его грязные волосы свесились вниз.
– Почему?
– Я бесклановый, мы научились уважать лес. Я у него в долгу.
Хозяин клетки посмотрел на него и рассмеялся.
– Держи это при себе, бесклановый, – резко ответил хозяин клетки. – Мы почитаем Тарл-ан-Гига, лесу здесь нет места. И нам наплевать на таких существ, как корнинги. – Он указал в сторону клетки и откинулся назад, чтобы иметь возможность посмотреть на Кахана.
Кахан без труда угадал его мысли: он думал о том, чтобы отобрать у него деньги, рассчитывая, что окружавшие его люди ему помогут. Но Кахан был крупнее большинства из них – могучий ствол, хорошо накормленный и политый, способный пережить любые капризы погоды.
Те, что толпились вокруг, больше походили на молодые деревца на скалистом склоне: они еще только пытались пустить корни, но сильный ветер мог в любой момент унести их прочь.
– Я хочу купить корнинга, – повторил Кахан. – И если у меня есть деньги, то причины значения не имеют.
Хозяин клетки пожал плечами:
– Я должен поговорить с моей партнершей по промыслу.
Кахан кивнул, и хозяин клетки исчез в толпе, но очень скоро вернулся вместе со столь же оборванной женщиной, как он сам.
– Что ты собираешься с ним делать? – спросила женщина.
– Выведу из города и отпущу.
Она дважды моргнула.
– И за это ты готов заплатить десять кругляков?
Кахан кивнул. Она повернулась к хозяину клетки, и они обменялись взглядами.
– Схватки закончены! – крикнул хозяин клетки. – Туриф отдаст вам ваши деньги. Схватки закончены!
Все взоры обратились к Кахану, и он ощутил, как одеяло враждебности накрыло помещение.
– Я заплатила за схватку, – сказала стоявшая рядом с ним женщина, – и рассчитывала увидеть кровь.
Все согласно закричали: эти люди были готовы к насилию.
– И вы увидели кровь, – сказал хозяин клетки. В дальней части комнаты Кахан заметил мужчину и женщину в шишковатых, грубых доспехах из коры, в руках они держали дубинки. – Если только вы не хотите, чтобы следующая кровь стала вашей… – он кивнул в сторону стражей. – Радуйтесь тому, что вы уже получили.
Женщина из толпы сплюнула на пол и бросила злобный взгляд на Кахана.
Хозяин клетки дождался, когда комната опусте