У фермерских летучих пастей отрезáли жалящие щупальца, когда они только вылуплялись, и домашние летучие пасти никогда не вырастали такими крупными, как их дикие кузены, однако они никогда никого не жалили. Кахан считал, что оно того стоило. Такие укусы были в лучшем случае болезненными, а в худшем – смертельными.
В северной части за стеной находился круглый дом кожевенников, выстроенный из земли и похожий на тот, что стоял на ферме Кахана; его окружали кожевенные ямы, которые снабжались водой через водную лозу, выходившую из небольшого озера. Кожевенники всегда находились в северной части поселения, и круговые ветры уносили вонь; исключения бывали только на юге Круа, где все делалось наоборот.
В Харне имелось двое ворот, как и во всякой другой деревне. Лесные ворота выходили на север, в сторону леса и сыромятни, а Навес-ворота смотрели на юг, в сторону Навеса, центра Круа, где правили новые Капюшон-Рэи и откуда они продолжали вести войну со старыми Капюшон-Рэями. Если они победят, то снова перевернут мир и на севере станет тепло, а на юге – холодно.
Когда Кахан вышел из Вудэджа, Сегур заскулил. Кахан остановился.
– Они всего лишь люди, Сегур, – сказал он, опираясь на посох. – И они тебя не обидят, пока я рядом. – Гараур зашипел, и Кахан рассмеялся. – Ладно, отправляйся на охоту в лес, вернешься, когда я буду возвращаться. – Сегур снова заскулил, а потом исчез в подлеске.
Хотя Харн был небольшим поселением, где жило не более полутора сотен людей – в нем и на окружающих фермах, – их было слишком много для Сегура, да и Кахан не чувствовал себя здесь спокойно.
У Навес-ворот стояло двое часовых в одинаковых доспехах из шерсти, пропитанных таким образом, что они стали жесткими.
Доспехи были старыми, грудные пластины расползлись и потрескались, шлемы давно стали мягкими из-за влаги, превратившись в неудобные шапки. Каждый держал копье из твердого дерева в одной руке и деревянный щит в другой. Они раскрасили лица белой краской с черными завитками, обычными для кланов Харна, хотя рисунки слегка отличались друг от друга. У того, что стоял справа, не хватало руки; войны Капюшон-Рэев редко оставляли мужчин, способных сражаться, без ранений.
– Лесничий, – сказала женщина с одной рукой. – Я думала, что ты ушел.
Кахан узнал голос: хотя он изо всех сил старался избегать этого места, он не мог не знать часовых. Как и то, что они требовали жертвоприношение от каждого посетителя.
– Мою ферму заняли чужаки, Гассен, – ответил Кахан, – но, очевидно, они оказались преступниками, потому что за ними пришли солдаты Рэев. – Он смотрел на часовую – вдруг она поделится информацией. – Но я забрал назад свою ферму, хотя она в плохом состоянии.
Женщина смотрела на него.
– Значит, ты хочешь войти? – спросил другой часовой – Сарк.
– Ты стал часовым, Сарк? – сказал Кахан. – Я думал, что ты охотник.
– Мы все должны иногда помогать деревне, – ответил тот, и часовые скрестили копья, не давая ему пройти. – Чужаки, которые не делают взноса, не могут войти в Харн.
Кахан давно решил, что, если жители Харна намерены считать его чужаком, он им и будет. Он не испытывал вины за то, что не платил подати, или отказывался быть часовым и помогать строить стены и дома, или выполнять сотни разнообразных дел, которые они для него находили.
– Вы меня знаете, – сказал Кахан. – Я пришел, чтобы продать свою шерсть, и ваша деревня получит хороший доход.
Сарк стал смотреть в сторону.
– Сейчас нам приходится быть особенно осторожными, лесничий, – сказала Гассен. – Форестолы нападают на наших торговцев, когда те отправляются в Большой Харн. Они заметно осмелели. Ты не один из нас, ты бесклановый, ты можешь быть их разведчиком, которого они послали в деревню. – Она посмотрела на длинный посох Кахана. – И длинный посох у тебя в руке не только для ходьбы.
– Когда входишь в лес, полезно иметь длинный посох, – сказал Кахан.
– Напоминает лесные луки, которыми пользуются те, кто объявлен вне закона. – Она продолжала на него смотреть. – Луки запрещены.
– Тогда все в порядке, Гассен. – Он поднял деревянный посох, покрытый изящной резьбой. – Ведь это не лук, а посох.
Гассен продолжала смотреть на посох. Кахан ждал, но молчание затянулось; тогда он вздохнул и достал из кошеля блестящую деревянную монету.
– Это поможет вам поверить мне?
– Может помочь, – сказала Гассен. – Но Сарк, – она кивнула в сторону второго часового, – более подозрительный из нас двоих.
Кахан достал вторую монету и отдал ее часовым.
– Вот, – сказал он, и они развели копья в стороны.
– Ифтал благословляет тебя, лесничий, – сказала Гассен, – мы рады, что ты вернулся в Харн.
Кахан ничего не ответил, лишь потащил за собой парящий тюк шерсти в деревню.
В глубинах леса
Он идет по огню.
Ты огонь.
Ты смотришь, как он идет,
Пока не ломаешься.
Беги и прячься.
Ты бежишь.
Куда они все исчезли?
Не забывай.
Но ты бежишь недостаточно быстро.
Ты огонь.
Все горит.
Он горит.
И ты огонь.
3
О хижинах и домах Харна хорошо заботились, но они выглядели довольно убого. Жизнь тяжела на далеком севере. Вся торговля в Харне проходила через Вудэдж на летающих плотах из Большого Харна, а в самом Харне денег было мало, и лишь немногие решались совершать такое путешествие. А после того как в Харне видели форестолов, в деревне стало появляться еще меньше торговцев; тем не менее на рынке оказалось больше людей, чем Кахану хотелось.
Когда он туда вошел, Кахан увидел молодую женщину, сидевшую на холодной земле возле земляного дома; ее одежда из войлока была недостаточно толстой для северной погоды, а волосы она превратила в огромные шипы при помощи белой глины и деревянных колец. Ту же глину она использовала, чтобы сделать завитки и линии на лице. Кахана поразила ее худоба.
– Готов поделиться монетой для монашки забытого бога? – спросила она, протягивая грязную тонкую руку.
У Кахана не было времени для других богов, забытых или нет, но ему не нравилось, когда кто-то голодал, и он знал, как в Харне относятся к чужакам.
– Избегай хлеба, – сказал он ей и бросил щепку, – и не попадайся Тасснигу на глаза. Ему не нравится конкуренция – и неважно, забыт твой бог или нет.
– Я знаю, – ответила она, вскакивая на ноги, и внезапно оказалось, что она не такая уж и слабая. – Монах Тарл-ан-Гига, который-ходит-не-зная-доброты, носит острые сапоги и наделен тупым разумом, но лягается без колебаний. – Она улыбнулась и исчезла между домом и стеной, заставив Кахана задуматься – не обули ли его, вынудив расстаться с монеткой.
Но это уже не имело значения. Монета и женщина исчезли.
В городах его всегда поражал запах. Он привык к открытым пространствам и богатым, густым ароматам леса. В Харне воняло городом, отхожими местами, вырытыми слишком близко к стенам; улицы наполняло множество других отвратительных запахов, пойманных между домами вместе с дымом древесного пламени.
И тут он увидел людей. Он всегда находил неприятным давление и запах большого количества людей, собравшихся в одном месте. В юности, в монастыре Зорир, он мылся каждый день.
Водную лозу направляли в монастырь, и воды хватало, чтобы украсить территорию прудами и даже фонтанами.
Но монастырь находился в Мантусе, где не такой суровый климат, а жизнь легче. Там даже шел дождь от великих гейзеров Навеса. Здесь, на севере, лишь изредка выпадал снег, который покрывал землю в течение Сурового сезона, а потом медленно и неохотно уходил во время Малого.
Люди мылись гораздо реже на далеком севере.
Однако нельзя было сказать, что они не следили за собой. Близость к лесу обеспечивала их огромным количеством растений, что позволяло красить одежду, и хотя они продавали большую часть кожи и шерсти короноголовых, оставалось вполне достаточно, чтобы сделать толстый войлок для теплой одежды. Они разрисовывали лица в соответствии с традицией в белый цвет с черными линиями и узорами клана. И все же всегда выглядели уставшими. Им постоянно приходилось бороться за выживание.
Если бы Кахан знал, что рынок уже в разгаре, он подождал бы, когда людей станет меньше, но он этого не знал и теперь сталкивался с жителями не только этой деревни, но и с соседних ферм. Те, кто расхаживал возле немногочисленных прилавков, полыхали всеми цветами радуги: коричневые и желтые куртки из толстого войлока с выдавленными на нем полосами и завитками ярких оттенков. Конические шляпы, выкрашенные при помощи ягод и грибов, ярко-синего, красного или пурпурного цвета украшали их головы. Для штанов и килтов использовались более темные оттенки синего и черного. Среди взрослых бегали дети в простой одежде, сделанной из одного куска ткани. Они кричали и смеялись, и только они в Харне радовались и веселились.
Кахан проходил мимо прилавков: мясники, ткачи, торговцы войлоком, изделиями из глины и резчики по дереву. Прилавки ставили те, кто охотился или занимался собирательством в сравнительной безопасности Вудэджа. В другой части деревни он увидел Тасснига, монаха Тарл-ан-Гига, который расхаживал перед святилищем своего бога, с фигурой, сделанной из палок. Как и все образы Тарл-ан-Гига, она стояла на одной ноге, другая была вытянута вперед так, что стопа опиралась на колено, образуя треугольник, руки сцеплены перед головой. Не самый лучший образ, но и монах не отличался особым талантом.
За статуей бога находилась восьмиконечная Звезда Ифтала. Перед ней стоял тафф-камень, где делались жертвоприношения. В Навесе тафф-камни достигали роста человека и испускали странный свет. Камень Харна был плохо обработан и едва доходил до бедра монаха. Когда-то его посвятили Чайи, но все следы убрал резец, как до него имена других богов. Теперь камень с отслаивающейся краской посвятили Тарл-ан-Гигу.
Обычно жертвоприношение заключалось в том, чтобы положить на камень руки и дать обещание служить или сражаться за бога. Сегодня камень был обрызган кровью, а перед ним лежала голова короноголового и слепо смотрела вверх – дорогая жертва.