Но способность Венна исцелять, о чем никто даже не предполагал ранее, будет полезной во время сражения. Они смогут спасти жизни, которые в противном случае могли быть утрачены. И предупреждение Анайи о вине, которая ляжет на его плечи… он знал, что она права.
– Тебе следует уйти, – повторила Фарин. – Спасти себя и моего мальчика.
– Ты пойдешь с нами, Фарин? – спросил он. – Ты ведь знаешь правду. Тебе известно, что произойдет после того, как Рэям позволят войти в Харн.
Она выдохнула, почти рассмеялась, но в этом звуке не было веселья.
– Это моя деревня, Кахан, и то, что произойдет с ней, будет и моей судьбой. Я не могу уйти. – Она села, на ее коже еще остались следы белой глины, отчего лицо приобрело странную форму. – К тому же я надеюсь, что Рэи сначала казнят Онта и я увижу выражение его лица, когда он поймет, что навлек на себя.
– Я не уйду.
Он повернулся на голос Венна. Трион сидел на постели, потирая одной рукой голову с коротко подстриженными волосами, другая легко лежала на спине спавшего Сегура.
– Ты слышал, что сказала Леорик, – заговорил Кахан. – Они нас выдадут.
– Уходи, Кахан, ты сделал достаточно. – В голосе Венна появилось спокойствие, которого тот не слышал прежде. – Я не оставлю Харн.
– Монашка утверждает, что все вещи связаны, – прошипел Кахан, – но из этого еще не следует, что так и есть.
– Спасибо за доверие. – Юдинни вышла из-за занавески, разделявшей дом на две части, и улыбнулась. – Но Кахан прав, Венн, как и то, что я знаю: у Раньи всегда есть план. Его будет трудно выполнить, если жители деревни тебя свяжут и отдадут Рэям. – Юдинни сделала шаг вперед и зевнула. – Я не стану говорить, что тебе необходимо покинуть это место, но из леса ты сможешь…
– Я должен остаться здесь, – сказал Венн. Голос триона прозвучал очень уверенно. Он вдруг стал выглядеть старше. – И ты это знаешь, Юдинни. Слушай, и ты все поймешь. Ранья хочет, чтобы мы находились здесь.
– Мне трудно слышать Ранью, – призналась монахиня. Она выглядела печальной и неуверенной в себе, что случалось редко. – Я опасаюсь, что лишилась ее благосклонности. Теперь в моем разуме звучат другие громкие голоса.
Венн поднял голову:
– Тогда слушай другие голоса. Лес знает. – Дрожь прошла по телу Кахана, он понял, что Юдинни и Венн говорили о вещах, которых он не понимал. И это ему очень не нравилось. Венн снова повернулся к нему: – Когда я находился на грани смерти, Кахан, я увидел много непонятного. Шпили более высокие, чем шпили любого города, блистающие в темноте, как ничто другое, пронзенные светом. Я слышал, как Осере просили избавления, и до нас доносились голоса богов, но не Раньи. – Венн с дрожью втянул в себя воздух. – Они мечтают в темноте.
Кахану показалось, что в доме неожиданно стало очень холодно.
– И о чем они мечтают? – Он с трудом произнес эти слова.
Холодный воздух в доме стал лихорадочным, и это напомнило ему ситуацию перед тафф-камнем, когда боуреи приняли клятву Юдинни.
– Они мечтают об огне.
Послышался хриплый вздох.
– Юдинни слышит эти голоса? – спросил Кахан.
– Нет, – ответила монахиня. – Мне кажется, сейчас я слышу только боуреев, лес заглушает все остальное.
Когда Кахан на нее посмотрел, ее глаза сияли, как у корнингов.
– Я этого не понимаю, Кахан, – сказал Венн. – Но я думаю, что также слышу лес. И он хочет, чтобы я находился здесь, потому что сны об огне его пугают. И если я должен остаться, чтобы Рэи нас забрали, тогда… – Он смок и отвернулся, снова превратившись в ребенка, с трудом сдерживавшего рыдания. – Если это должно произойти, значит, так тому и быть.
– А ты, Юдинни? – спросил Кахан. – Ты уйдешь? Ранья или боуреи тебе позволят?
Неизменная улыбка монахини исчезла, и теперь она выглядела маленькой и потерянной.
– Лес хочет, чтобы я осталась здесь, Кахан, – сказала она. – Больше я ничего не знаю.
Кахан не слышал ни богов, ни леса – никто с ним не говорил. Его вырастили и воспитали, чтобы он сжег мир. Он имел опыт с огнем. И хотя здравый смысл предлагал уйти, гнев подсказывал, что эти люди не заслужили его присутствия, но не могло быть случайностью то, что они трое оказались здесь, ведь так? Огонь?
– А как же твои серые воительницы? – спросила Фарин. – Что скажут они?
Он повернулся, и как будто они услышали, что о них заговорили, в дверях появилась Нахак.
– Останешься ты или уйдешь, – сказала она, – смерть следует за тобой, Кахан Дю-Нахири.
– Я жалею, что спросила, – проговорила Фарин.
Возрожденная пожала плечами.
Кахан коротко и невесело рассмеялся. Фарин ему улыбнулась.
«Тем, кого возьмут живым, придется нелегко».
Анайя сказала чистую правду, от которой ему не дано было убежать. И которую он не хотел слышать от этой женщины. Или от жителей Харна, чье общество доставляло ему удовольствие. Кахан всегда считал, что умрет в одиночестве, но, быть может, если ему суждено покинуть этот мир, пусть вокруг будут те немногие люди, что ему нравились.
– Я ничего не знаю о богах, огне, говорящем лесе или смерти, что следует за людьми, – оглядевшись, сказала Фарин. – Если честно, все это меня пугает, и я бы не хотела слышать ничего подобного. – Она обхватила себя руками, и Кахану показалось, что она также ощущала противоестественный холод. – Но если ты останешься, Кахан, я сделаю все, что в моих силах, чтобы мои люди тебя не выдали.
– Я останусь. – У него возникло ощущение, что не он сам решил произнести эти слова, но после того, как они прозвучали, понял, что поступил правильно.
Фарин кивнула, встала и огляделась по сторонам.
– Форестолы обещали предупредить нас, если враг направится к нашим стенам. – Она посмотрела на Сегура. – Может быть, вам следует попытаться поспать, завтра нас ждет трудный день.
И она ушла.
Он не заснул, как и все остальные. Они не говорили, просто лежали, погрузившись в собственные мысли. Не лучший способ провести последнюю ночь в Круа. В темноте он почувствовал, как Сегур уселся рядом с его головой.
– Старый друг, – сказал ему Кахан. – Тебе нужно отсюда уйти. У тебя нет причин здесь умирать.
Гараур ничего не ответил, но устроился у него на шее. Он всегда был упрямым и глупым существом.
55
Кирвен ненавидела это путешествие на север.
Она могла бы ехать на одном из многочисленных плотов, которые тащили короноголовые или солдаты, но поступила иначе, поскольку не хотела выглядеть слабой, не могла себе позволить в присутствии Рэев или их солдат. Поэтому она была в доспехах и шла вместе с армией. Кирвен кусала губы, когда мышцы у нее начинали болеть, а мозоли причиняли невыносимые страдания. Она молчала, когда сон к ней не шел, потому что привыкла спать на удобных постелях Харншпиля. Ела пищу, если ее можно было так назвать, и не жаловалась.
С каждым шагом она ощущала, как ее власть медленно слабеет.
Она совершила ошибку, когда решила отправиться в Харн, – ее власть была гражданской, а не военной, и Галдерин постоянно ей об этом напоминал.
Он не мог прямо ей возражать, но группа Рэев, которых он взял с собой, избегала ее, а их солдаты не выполняли ее приказы.
С каждым шагом ей становилось все более очевидно, что следовало остаться в Харншпиле. Кирвен поняла, к чему все идет, когда оказалось, что она не могла взять с собой свою личную стражу. Галдерин пытался помешать ей отправиться в путешествие, и ей пришлось с ним сражаться, но теперь, оглядываясь назад, Кирвен поняла, что он сопротивлялся не в полную силу. Он ее выманил. Он знал, что путешествие ее ослабит. А его уступчивость вызвала бы у нее подозрения.
Перед самым отбытием отряда у нее был шанс отступить и остаться в Харншпиле. Но она не изменила решения из-за Венна. Своего ребенка. Кирвен не доверяла Галдерину, у нее не было уверенности, что он вернет Венна живым. Если он погибнет при осаде Харна, Кирвен придет конец, она знала, что Галдерин этим воспользуется, и могла легко представить, как он скажет: «Правители не Рэи – это хорошо, но только не на севере, где старые боги все еще остались и несут угрозу Тарл-ан-Гигу».
Она должна быть здесь, чтобы защитить Венна от амбиций Галдерина. Но, отправившись вместе с ним, она отдала себя в его руки.
А если она привезет Венна обратно и сумеет убедить его разбудить капюшон, она снова станет сильной. Капюшон-Рэям необходим проводник. Венн оставался единственным шансом Кирвен.
Никогда прежде она не чувствовала себя такой одинокой.
Даже в долгую ночь, когда она ждала в темноте Мадрайн, с множеством синяков и порезов, рядом с ней были другие, готовые ее понять.
Семья. Но только не сейчас и не здесь.
Она одна.
Солдаты с ней не разговаривали, она была слишком важной, занимала слишком высокое положение, чтобы они могли к ней обращаться. Галдерин говорил с ней, но не мог избавиться от снисходительности, и Кирвен казалось, что она не сможет сдержаться и закричит, если еще раз услышит фразу «военный вопрос». В Большом Харне она сделала последнюю попытку убедить Галдерина взять с собой глушаки. Это был самый легкий путь. Поставить глушаки и нейтрализовать силу Кахана Дю-Нахири, но Галдерин в ответ только рассмеялся. Он не мог открыто издеваться над ней, тем не менее насмехался. Как он на нее смотрел, как обменивался взглядами с другими Рэями!
– Но, Высокая Леорик, – сказал он, – на этот случай у нас есть свое жуткое оружие.
И разговор закончился.
Сорха, вероятно единственная, с кем стоило разговаривать, находилась в задней части колонны. Рэи отказывались терпеть ее рядом с собой, поэтому она забрала хеттонов и скрылась в лесу. Преследовала форестолов, осыпавших конвой стрелами, а также грязных корнингов, которые постоянно что-то воровали.
Кирвен шла одна по выбранной ею тропе, ободрав всю кожу с ног, и теперь каждый шаг вызывал у нее мучительную боль.
Даже сон не приносил спасения, постоянные кошмары о жене, Мадрайн, о ночи, когда она наказала Кирвен за то, что та забеременела. Об ужасах леса и странной смерти, поджидавшей в темноте Вирдвуда.