1
Летом 1587 года Москва планировала идти войной на Крым. Пришло время поквитаться с давним и лютым врагом! Внутренние раздоры в самом Крыму, конфликт с Турцией, ослабление позиций Гиреев – всё это как нельзя лучше способствовало началу военных действий. И ставленник у Москвы был что надо – породистый принц Мурад Гирей, отца которого турецкий султан сверг с престола. Молодого и амбициозного Мурада, которого дальновидная Москва сделала астраханским владыкой, она же хотела посадить и на крымский трон. Конечно, сделать это было предельно сложно. Тем не менее в конце весны в Астрахань стали сходиться рати со всей Руси.
Весной 1587 года приехали и в Яицкой городок царёвы слуги попросить казаков поучаствовать в походе.
Богдан Барбоша сразу сказал на казацком кругу:
– Я Москве не служил и служить не буду! И вам, други мои, не советую. Не для того мы с Волги ушли! Да и не верю я царям! – Он зло погрозил пальцем. – И вам не советую! Нет хитрее лисы, чем Москва: облукавит, вокруг пальца обведёт! Там для этого дела бояре и сидят! С три короба наврут, а потом, коли не так пойдёт, держись! – лицо Барбоши потемнело. – И нет хуже волка, чем Москва. Коли ты ей не приглянешься, чем не угодишь вдруг, так в глотку вцепится – не уйдёшь!
Казаки Богдана Барбоши одобрительно загудели. И вот тут мнения атаманов разделились. По-разному они смотрели на мир! За Богданом встал Матвей Мещеряк.
– А я служил Москве, – молвил он. – Но псом цепным, как те же дворяне или стрельцы, не был. А в походы ходил. И Ермак, друг мой золотой, тоже служил царю. И били мы под царским стягом и татар крымских, и поляков с литовцами! И Сибирь мы тоже для царя завоёвывали! – он усмехнулся. – Как потом оказалось! А что делать нам нынче? Ногайцев мы разогнали, они нам больше не помеха, а кто в Крым пойдёт – великую славу сыщет! Ведь и нам, как и царю, крымцы – враги лютые! Нас, живущих по окраинам Руси, по великой степи и её рекам, они больше других терзали! Но мы платили им сторицей. А тут большая плата видится мне! – Матвей Мещеряк сжал кулачище. – Нынче сторицей крымскому хану платить будем!
Пути двух атаманов и разошлись. Прощались они сухо, каждый считал, что он прав. Но в те дни окончательно разошлись не только дороги Матвея Мещеряка и Богдана Барбоши, но и пути всех вольных казаков Руси. Они разбивались на два лагеря: на казаков служивых и воровских. Для одних было приемлемо послужить царю-батюшке, другие ни на что не променяли бы вольную жизнь.
Но с атаманом Мещеряком на круге решили идти далеко не все – только сто пятьдесят человек. Остальные остались за стенами Яицкой крепости, с Богданом Барбошей.
Ночью, накануне отъезда, казаки устроили великий пир.
– Смотри, Матвеюшка, пожалеешь, – когда все были хмельные, обнимая Барбошу, сказала Роксана. – Я бы своего атамана не отпустила…
– Отчего же пожалею, красавица? – спросил Мещеряк.
Отсветы пламени костра то и дело бросались на лицо Роксаны.
– Когда ты в Сибирь уходил с Ермаком, как вольная птица летел! Полземли тебе открывалось! Хозяином туда плыл! Царём! А тут будешь как медведь на цепи… Твоя ли это доля, Матвей?
– Языкастая ты больно, красавица, – покачал головой атаман и отпил вина. – Шибко языкастая!
– Это потому, что я сердцем говорю, оттого многим и не нравится. Но ты не чужой нам, – Роксана ещё крепче прижалась к Богдану, – мы тебя любим. Не жди от Москвы добра. Коли что не так – уходи!..
– Я был себе хозяином и таким останусь, – кивнул Матвей. – А как там в Астрахани будет: поживём – увидим! Приеду, будет что рассказать!
Утром Матвей Мещеряк уехал со своим отрядом в крепость Самару, где собиралось войско и откуда они и должны были выдвинуться в сторону Астрахани. Через три дня атаман подъезжал к молодому городку на Волге. Но стоило ему ещё издалека увидеть грозную крепостицу с башнями и высокими стенами, как сердце атамана сжалось от ледяной тоски.
Точно так, когда он в первый раз увидел царский городок на слиянии двух родных всем казакам рек…
2
В Ногайской Орде вновь гостил посол Иван Хлопов. Миссия на этот раз у него была чрезвычайной важности! Не только дары он привёз ногайскому князю, но и настоятельную просьбу встать на сторону Москвы в войне с Крымом. И в прошлом 1586-м, и в нынешнем 1587 году отдельные ногайские мурзы совершали набеги на Московское царство. И, конечно, набеги эти совершались с ведома князя Уруса: он был рад любой победе ногайцев и поражению московских воевод. Ногайцы даже атаковали крепость Самару, но были отбиты. Они то и дело переправлялись за Волгу, на территории, когда-то, ещё при разделе Золотой Орды, принадлежавшие ногайцам или казанцам, жгли русские деревни и городки и тащили за собой полон. И ещё пуще они мстили за свою катастрофу на Кош-Яике. Как же было отрадно после былого позора напасть на русские поселения и учинить в них расправу! Хлеборобы – не казаки!
Но как долго можно строить добрую мину при плохой игре? Рано или поздно придётся поговорить начистоту, тем более, когда такие события разворачивались на Волге и на Каспии! Судьбоносные! Это знали обе стороны – и русская, и ногайская.
– Царь желает, чтобы ты, князь Урус, принес ему присягу верности, как своему старшему брату, – сказал посол Иван Хлопов, – и вскорости отправил войско на подмогу хану Мураду, князю Астрахани, которого ты и хорошо знаешь и почитаешь за своего младшего брата.
– Мурада я почитаю за своего младшего брата, – кивнул Урус. – Но как же мне почитать за старшего брата русского царя, когда он меня на растерзание волкам отдал? Когда он позволил, чтобы волки эти жгли и разоряли дом мой, а людей моих побивали и резали, как скотов последних? Ответь на этот вопрос, Иван Хлопов…
А вопрос был очень болезненный! Когда в Москве узнали про разгром князя Уруса на Кош-Яике, боярин Борис Годунов весь день ходил с улыбкой от уха до уха.
– Показали степным говнюкам, – повторял он. – Молодцы казаки! – он смеялся и сжимал боярские кулаки в сиявших перстнях. – Постояли и за себя, и за нас весёлые разбойнички…
А теперь всё менялось – и на глазах!
– Что же ты хочешь, князь Урус? – спросил русский посол.
– Я хочу, чтобы с тобой в Москву мой брат поехал и царю слово моё передал. И от этого слова будет зависеть, кто мне отныне будет твой царь – старший брат и друг, защитник мой или враг лютый. Вот что я хочу. От этого посольства будет всё зависеть: на чьей стороне Большие Ногаи встанут – на сторону Руси или Крыма.
Ивану Хлопову оставалось только кивнуть:
– Воля твоя, князь, собирай сына в дорогу: вместе нам в Москву плыть…
Освободилась Волга от казаков! Не смотрели более ногайцы с затаённым ужасом на малые реки, впадающие в реку великую: а вдруг вылетят струги? Вдруг посекут их, степняков, без жалости? Ушли казаки на Дон и Яик. Царской становилась Волга год от года…
Через пару недель вместе с Иваном Хлоповым в Москву прибыл брат князя Уруса – Яраслан-мурза. Его Иван Хлопов и привёл к Борису Годунову.
– Пресветлый боярин, – поклонился Хлопов, уже знавший, каким чёрным вестником он стал, – мурза Яраслан сам хочет передать тебе слова брата своего князя Уруса. От решения престола будет зависеть, останутся с нами Большие Ногаи или врагами нашими станут. Только разреши мне удалиться, пресветлый боярин…
– Ступай, Ваня, – кивнул Борис Годунов. И когда посол откланялся, обратился к ногайцу: – Ну, Яраслан-мурза, слушаю тебя…
– Князь Урус, волей Всевышнего владыка Больших Ногаев, велел передать так: изловите казацких атаманов Матвея Мещеряка да Богдана Барбошу и прочих воровских атаманов и накажите их за то, что они не раз владения младшего брата русского царя – князя Уруса – лютым ограблениям подвергали, людей его побивали жестоко и в полон брали, за разграбленную столицу Ногаев – Сарайчик – накажите, – глаза Яраслан-мурзы превратились в тонкие щёлочки. – И не как-нибудь – смертной казнью накажите! И осудите вначале как разбойников! Как подлых грязных воров осудите! Так сказал князь Урус! Чтобы другим разбойным атаманам неповадно было ногайцев трогать. Вот тогда князь Урус и поверит Москве. Тогда он и присягнёт русскому царю как своему старшему брату и даст ему воинов для похода на Крым. Но это условие, пресветлый боярин, безоговорочное!
– И как я тебе достану этих атаманов? У меня волшебного слова такого нет…
– А ты найди, боярин! – процедил Яраслан-мурза.
– Экий ты прыткий! Да я не такой!
– А ты стань таким! Вымани их! Царским словом вымани!
– Да не слушают они царя, мурза! Они сами себе цари!
– Вы нынче людишек собираете супротив Крыма, в Самаре да Астрахани, так? Вот, пожалуй, и предлог будет позвать ваших казачков.
– Иуду из меня сделать хочешь, Яраслан-мурза?
– Друга в тебе ищу, боярин! – хитро и зло усмехнулся ногаец. – Каким ты обязался нам быть! Я тебе условие князя моего, господина и брата, назвал. Без него князь Урус станет врагом всей Руси – и вовеки вечные!
– Я понял тебя, – кивнул Годунов. – Иди, Яраслан-мурза, отдохни в покоях царских, отбрось тревожные думы. Поживи пока в свою волю, а я покумекаю. И с царём мне должно поговорить…
– Покумекай, боярин, покумекай, – кивнул гость Москвы. – У меня есть время! У тебя его мало!..
Теперь Борис Годунов был единственным советником царя. Богдан Бельский не выдержал натиска придворных интриг и был временно отстранён: еще в 1584 году он был обвинён в измене и сослан в почётную ссылку в Нижний Новгород. И хотя он уже вернулся в Москву, но в больших делах не участвовал. Годунов, и только он один как шурин, имел должный подход к царю. На карту была поставлена великая игра на южных границах Руси. Сбить с престола одного крымского хана и поставить другого, но союзника Москвы, стало бы великим делом на пользу отечеству! И, как всегда, в таких случаях чем-то надо было поступиться…
Годунов позвал писаря и стал диктовать ему грамоту воеводе Самары князю Григорию Засекину.
3
Весной из Самары выходили стрелецкие и казачьи части в сторону Астрахани. Вышли полторы сотни на лошадях и под командованием атамана Матвея Мещеряка. Под Увеком, звавшимся ещё Сары-Тау, когда-то окраинным, но цветущим городом Золотой Орды, казаков нагнал гонец из Самары.
– Атаману Мещеряку! – протянул он пакет.
– Читай! – приказал атаман. – Чего от меня понадобилось князю Засекину?
Гонец в стрелецком кафтане открыл пакет и громко прочёл:
– «Повелеваю атаману Мещеряку именем государя срочно вернуться в Самару для дела государственной важности. Объяснение атаман получит лично».
– Что за дела такие, да ещё государевой важности? – спросил Тимоха Болтун. – А, посыльный, не скажешь? Не доверил тебя тайну сию князь Засекин?
– Никак нет, не доверил, – замотал тот головой.
– Такую дорогу проделали! – посетовал Болтун. – Ну так что, атаман?
– А что? – усмехнулся Матвей. – Прав был Барбоша: я теперича – не вольный казак! Я теперь на службе государевой… Вы вот что, в Увеке меня ждите…
– Я, коли что, с тобой поеду! – бойко сказал Болтун.
– А кто тебя отпустит? – усмехнулся Матвей. – Конечно, поедешь! – он отобрал ещё трёх казаков. – Скоро будем!
И вместе с гонцом они быстро ушли вдоль берега вверх по Волге.
Через несколько дней Матвей Мещеряк въехал в ворота Самары. Недобро глядели на него стрелецкие головы, вот что заметил Матвей! И стрельцы отводили глаза. Атамана проводили к Засекину.
– Здорово, князь! – приветствовал хозяина Самары казак. – Зачем звал? Что за государева важность такая?
Князь встретил казака острым, как сталь, взглядом.
– Тебя велено арестовать, Матвей, – сказал Засекин.
– Что?! Шутки шутишь?!
– Не шучу, – покачал тот головой.
– Не верю! – Мещеряк потянулся к сабле. – Чтобы меня, атамана!..
Но двери распахнулись, и в избу самарского воеводы влетели с десяток стрельцов с пищалями и топорами.
– Лучше не противься, Матвей, – сказал Засекин. – И меч отдай…
Мещеряк снял пояс с саблей и бросил на стол.
– Кем велено-то? Скажешь?
– Не мной – царём всея Руси, – только и ответил Засекин.
– Ногайцы меня выторговали, верно?! – вспыхнул атаман и шагнул к князю. Но тот и глазом не моргнул, как стрелецкие топоры сразу оказались у горла казацкого атамана. – И ты с самого начала о том знал?!
– Нет, Матвей, – покачал головой князь. – Бумага из Москвы за тобой пришла.
– А что мои люди?
– Они в остроге с тобой будут.
– А другие, что в Увеке остались? Так и не узнают ни о чём?! Не дождутся, так и уйдут в Астрахань, угадал? Уведут их приказом царским! – свои догадки он читал в глазах Засекина. – Обо всём побеспокоился, князь?!
– А как же иначе, атаман? – он кивнул на казака. – Я ведь знаю, с кем имею дело! Больше ничего сказать не могу. Прости, если что. Но я – слуга своему царю. Верный слуга. А ты суда будешь ждать с казаками.
– Суда за ногайцев побитых?!
– Уведите атамана, – приказал воевода. – Пока это всё.
Гнев и ярость в сердцах казаков были высшего накала! Ошибка исключалась! Москва предельно точно в угоду своим интересам спланировала предательство!
– Прав был Барбоша, тысячу раз прав! – говорил Матвей. – Москва – и хитрая лиса, и лютый волк! Обманет, обведёт вокруг пальца! Дураком выставит перед всем миром! Но чтобы меня, атамана Матвея Мещеряка, вот так?! – он смотрел в глаза своих казаков и читал в них бессильную ярость. – Это уже слишком, братцы! Такое не прощается! За такое платить надобно! И они заплатят!..
Надеяться оставалось только на себя. В ближайшие пару дней Матвей нашёл возможность отправить двух гонцов – одного в Увек, к своим казакам, другого на Яик, к Барбоше. Из Сары-Тау казаков Матвея в спешном порядке увели в Астрахань, и когда гонец много позже окажется в низовьях Волги, он опоздает. А вот Барбоша с казаками подойдёт уже через неделю и в одну из весенних ночей встанет недалеко от Самары, готовя план освобождения друга.
Матвей Мещеряк подговорит охранников из Литвы, разочаровавшихся в московской службе и готовых уйти на волю, освободить их и открыть ворота казакам Барбоши. В Матвее вдруг проснулся вольный казак – свободолюбивый, расчётливый и жестокий! Не умевший и не желавший никому подчиняться!.. Устроить лютую резню пришло на ум взбешенному атаману, опозоренному, незаслуженно посаженному с друзьями за решётку. Перебить стрелецкую охрану, покончить с князем Засекиным и его окружением, других московских солдатиков поставить перед выбором: или с нами, или под нож!
Ожидая назначенного часа, Богдан Барбоша уже кружил у крепости Самара. Но ворота не открывались! Ему говорили: а коли штурмом?!
– Мало нас, мало, чтобы штурмом идти! – говорил атаман свои казакам. – Не возьмём мы эту крепость! Там одних стрельцов более чем нас! Если бы все атаманы сейчас подошли!
И он был прав: это было бы чистым самоубийством. Повторилась бы история с Яицким городком. Самарские стрельцы положили бы казаков ещё на подступах к крепости. А ведь он, Богдан, послал гонцов на все реки, даже на Дон! Он хотел свести сюда всех вольных людей! На что угодно готов был Богдан Барбоша, только бы выручить верного друга из плена!..
Но не вышло. Один из охранников-заговорщиков, испугавшись масштабов готовящегося смертоубийства, выдал планы узников. И в тот же день Матвей Мещеряк и его товарищи из острожной камеры перекочевали в пыточную. Теперь они висели на дыбе: кто стонал от страшных мук, кто от боли и гнева скрипел зубами, но все они, точно звериные туши, висели с вывернутыми руками и умывались собственной кровью.
– Зря ты это удумал, Матвей, против воли царской идти, – сказал в пыточной атаману воевода Засекин. – Заговор против трона – худшее дело!
Атаман, изломанный, с разбитым лицом и в ожогах, висел грудой мускулов перед ним. Истекающей кровью бычьей тушей висел…
– Я бы плюнул тебе в рожу, князь, да сил не имею…
– Не обидишь ты меня, атаман. Я царёв человек. Делаю только то, что должно. Если бы прощал я и мне подобные воеводы такие вот выходки, как твоя, в Московском Кремле давно бы сидели литовцы с поляками или татары. Но этому не бывать. А ты всё равно заговоришь у меня…
И теперь из казаков раскалёнными клещами вытягивали: кого они привлекли к заговору, кто и куда поехал по их наущению и для чего, кого ждать возле самарских стен…
4
Борис Годунов направлялся по кремлёвским коридорам к царю Фёдору Иоанновичу. Когда шёл через покои, увидел икону Спасителя на стене. Рядом горела лампадка. Набожным был молодой царь! И слава богу! Отец его тоже набожным был. Бывало, пустит в расход сотню-другую человечков, а то и тысячу, замучает лютой смертью, как новгородцев, а потом вот тебе крестится! И повторяет: «Прости, Господи, супостата! Завтра ещё тыщёнку-другую отделаю! Царь я или не царь? Твой я наместник на земле или как?..» Вспомнив об изверге, Годунов хотел было сплюнуть в гневе, да не посмел перед иконой. Только вздохнул. Федя – нет, не такой! Этот и мухи не обидит! «Как превратно судьба распоряжается, – глядя на лик Спасителя, думал Борис Годунов. – У отца-душегуба сын – чистый ангел! Блаженный! И смешно, и горько…»
Годунов подошёл к царю тихо, точно кот к птице… Фёдор сидел в кресле у окна, одетый как черноризец, и смотрел на весеннее небо над Москвой. Новый царь мог часами так смотреть в окошко и считать галок! Он и впрямь был полной противоположностью своего безумного и жестокого отца. С чертами явного вырождения на лице, простоты, похожей на слабоумие, Фёдор всё же отдалённо походил на Иоанна. Походил он на отца и козлиной бородой, которая в страшном сне снилась многим русским боярам десятки лет! Но вместо одержимости, которая всегда горела к глазах Иоанна, в глазах Фёдора теплилась кротость. И оттого при похожих чертах разница в них, отце и сыне, была ещё более явной! Фёдор Иоаннович и впрямь был блаженным. Сев на трон, сам попросил Бориса править от своего имени. Знал, что не сдюжит такой обузы, как тянуть на себе целое государство. И кровь не хотел иметь на своих руках. Ведь быть государем – хоть добрым, хоть злодеем – стоять по пояс в крови человеческой. За всеми-то палачами-извергами не уследишь! Только отвернись, так топоры и заработают за твоей спиной, так и покатятся головы! Поэтому не хотел он власти. Только великие честолюбцы и способны мечтать о троне!
Фёдор вздрогнул, когда за его плечом встал Борис Годунов.
– Точно тать подкрадываешься всякий раз ко мне, – молвил царь.
А вот у царедворца Годунова это честолюбие было! Борис вздохнул и пригладил бороду:
– О татях и хотел с тобой поговорить, царь мой батюшка…
– Не люблю говорить о татях, – откликнулся Фёдор.
– Знаю. О Боге лучше! Да куда деваться? Не в облаках мы живём! – Он широко перекрестился: – Прости, Господи! На земле грешной существуем! Они, тати-то, как волки, нас обступают!.. И потом, царь ты или не царь, заступник или нет своим подданным?
– Коли хотел – говори, – вздохнул Федор.
– Ногайский посол в Москве – брат самого князя Уруса. Давно уже топчется, просится к тебе.
– Отчего же не пускал прежде?
– Проверить должен был всё! Чего ему зря тебя расстраивать? А печалиться есть отчего. Жалуется ногаец: казаки лютуют на Волге да на Яике!
– А они, ногайцы, разве не лютуют? – резонно спросил Фёдор. – Сколько русских людей поистребили, душегубы проклятые?
– Тоже верно. Но мы с Урусом на мир пошли, – рассудительно продолжал Годунов, – а казаки этот мир рушат…
– Так ты сам ими восхищался не так давно? – вяло поднял брови Фёдор. Все эмоции, возникавшие на его лице, рождались точно с опозданием. – Говорил: вот молодцы какие, как отплатили поганым за погубленные русские души! Разве не так?
– Всё так, царь мой батюшка, – печально закивал головой Годунов. – Но вот сейчас мы двинем войска на Крым, а Большая Ногайская Орда у нас в тылу окажется. Нельзя за спиной такого врага иметь! Разве ты не согласен?
– Пожалуй, что согласен, – ответил Фёдор.
– Вот видишь, а казачки иные нам этот мир заключить не дадут.
– Так если договориться с ними? Ведь они и нам, бывает, служат…
– Тут вот какое дело, царь мой батюшка, есть такие казачки на Волге да на Яике, которые смерть великую в улусах ногайских посеяли. Всё дочиста разорили. Девок ногайских уволокли: кого к себе, кого на продажу. Табуны угнали. Да ещё родню князя Уруса порезали…
– Лихие казачки! – слабо вырвалось у царя Фёдора.
– Такие лихие, что спасу от них нет! Никого не слушают. Всё норовят сами!
– Так что же ты просишь?
– Да не я прошу. – Годунов потянулся к царскому уху. – Князь Урус просит!
– Да чего же он просит?
– Суда твоего, царь мой батюшка!
– Какого же суда он требует?
– Справедливого! И приговора соответственно такого же!
Фёдор Иоаннович оглянулся на Годунова – и козлиная борода царя коснулась лопатообразной бороды дюжего боярина.
– Так что же он хочет, князь Урус?
– Смертного суда хочет он этим казачкам, вот чего! – тихо проговорил Борис Годунов.
Лицо Фёдора болезненно исказилось.
– Вот же каков!
– Именно! И не просто просит или требует, а условия ставит!
– Лиходей…
– Да, сволочь он, конечно…
– А иначе?..
– А иначе, говорит, в спину я вам и ударю, только на Крым пойдёте! – Годунов вынужденно поморщился: – Но ведь его тоже понять можно! Урус говорит: какие вы мне старшие братья, если губителей моей родни не накажете? Старшие братья о младших заботу иметь должны! А так – враги вы мне! Изловите, говорит, атаманов, и казните их! Тогда обещаю служить только вам! В ноги, говорит, царю поклонюсь и слугой его стану на веки вечные!
– Это хорошо бы…
– Очень хорошо! О таком только мечтать можно!
Фёдор размышлял, и по лицу его было видно: мучается царь мыслями государственными!
– Значит, жизни только атаманов он требует?
– Только атаманов, – кивнул Борис Годунов.
– И всё равно – свои, как же можно? Ради ногайцев-то?
Борис Годунов распрямился и вцепился крепкими руками в спинку царёва кресла:
– Мне посол сказал: плакал Урус, когда просил! Слёзы лил по своей родне! По пепелище своему степному! Только воровских атаманов требовал наказать князь Урус!.. А ведь это те самые атаманы, что несколько лет назад, ещё при батюшке твоём, посольство ногайское на Волге побили! – вспомнил Годунов. – Да жестоко побили – и посла царского Пелепелицына не послушали! Его самого чуть жизни не лишили!
– Озорники какие, – покачал головой царь. – И впрямь – разбойники!
– Ой, озорники! Ой, разбойники! – вставил Годунов. – Казачки вольные! Да ведь не всё я ещё сказал. Этих казачков для допроса в острог самарский взяли, а они там бунт решили учинить.
– Это как же?
– А так же, батюшка мой царь! Хотели стрельцов твоих извести, воеводу Засекина в Волге утопить, много чего хотели, да не вышло… Теперь на дыбе висят!
– Ну, это поделом…
– Ещё как поделом!
– А как зовут этих казаков? Атаманов этих?
– Одного Барбошей Богданом, другого – Матвеем Мещеряком. Остальных и не упомню. Изловили только Матвея с его казачками…
– Знакомое имя у атамана…
– Тот, что Матвей-то? Да у них у всех имена и прозвища похожие! Вряд ли ты их слышал!
Боярин Годунов лукавил: пока Матвей Мещеряк оставался в Москве, он не раз был приглашён ко двору. Другое дело, что царь, вялое сознание которого ловило далеко не всё, что он видел и слышал, не запомнил хорошенько этого атамана. А вот Борис Годунов его знал – и знал хорошо. И оттого не хотел принимать на себя великую тяжесть и великий грех. Решение, как им поступить с казаками, ещё недавно – великими героями Русской земли!
– Так что же ты думаешь, Борис? – спросил Фёдор Иоаннович.
– А что я могу думать? Царь я разве? Но коли князь Урус в тылу у нас окажется в степях крымских, многие тыщи людишек потерять можем! И всю битву коту под хвост пустить! Сильно мы рискуем! И крепости наши по Волге да по другими рекам Урус жечь будет! Костьми ляжет, а мстить люто станет!
Царь Фёдор вздохнул так тяжело, точно испускал дух.
– Как же быть-то, Борис?
– Думай, царь мой батюшка, думай!
– Так ты что скажешь, боярин и заступник мой?
Борис ещё крепче вцепился в спинку кресла.
– Думай, повелитель! Разве я решаю судьбу твоих подданных? Разве мне Господь такое дело доверил? Ты скажи сам, а я уже потом слово своё холопское говорить буду!
Птичка пролетела за окном, вернулась, села на подоконник. Стукнула клювом в оконце.
– Глупыха! – вяло улыбнулся Фёдор. – Божья птаха!
– Тварь небесная! Дитя неба! – покачал головой Борис. – У неё-то всё просто! Ей рати водить на ворога не надо! Думать о несчастных подданных не надо! – Птица, по восприятию мира так похожая на царя, ещё раз ударила клювом в стекло, вспорхнула и улетела. – Вся забота – поклевал проса и полетела дальше!
– Ну разве что атаманов только наказать? – с великим трудом исторг из себя Фёдор. – Раз они бунт учинили, а?
– Верно! – кивнул Годунов. – Только атаманов!
– Чтобы другим ослушаться охоты не было, да?
– Очень верно, государь! – ещё раз кивнул шурин царский Фёдор.
– Ну так возьми этого Матвея и накажи, – кивнул царь. – И да простит нам Господь наш грех! – он широко перекрестился длиннопалой дланью. – Не ради себя стараемся, ради Руси стараемся… Так ведь, Борис?
– Так, царь мой батюшка, так, – кивнул боярин. – Я сейчас бумагу-то сочиню и тебе подписать её дам. И пошлю гонцов на Волгу! Пусть состоится суд земной и суд небесный над теми казачками! Других разбойничков устрашим, с ногайцами мир подпишем и на Крым пойдём!
Когда Годунов покидал царские покои, его взгляд вновь остановился на иконе Спасителя на стене и горящей лампадке рядом. Он подошёл к Его лику, тяжко вздохнул.
– Прости меня, Господи, не ради себя стараюсь, – широко перекрестившись, низко поклонился он, – а на благо государства русского! А ради этого блага чего только не сделаешь!..
5
Когда Матвея Мещеряка и его товарищей выводили на лобное место в центре Самары, они мало походили на тех героев-казаков, которые меньше года назад проплывали мимо крепости, возвращаясь из Сибири и Москвы… Измученные, истерзанные, многие – лишённые воли.
Но только не Матвей Мещеряк. Он огляделся: вот она, Самара! Вот отчего он невзлюбил эту крепость с первого взгляда! Вот отчего проплыл мимо и даже не захотел ступить на её землю. Предчувствовал беду! Сердце всё раньше знало!..
– Ну что, доволен? – кутаясь в шубу, спросил Иван Хлопов у брата князя Уруса – Яраслан-мурзы. – Видишь, что мы делаем с врагами наших младших братьев? Как младших братьев защищаем?
– Теперь вижу, – злорадно кинул довольный, с горящими глазами, мурза. – Не соврал ты мне, Иван Хлопов!
А по глазам Матвея было видно, что ждал он чуда: вот прилетят его казаки, которых отправили в Астрахань и след которых простыл! Ворвётся в крепость Богдан Барбоша – посечёт лживых московитов и разрежет путы на его руках и руках его друзей! А им и пошевелиться было в тягость: все жилы им изорвали палачи!
Тимоха Болтун, подставляя лицо холодному ветру с Волги, тяжко вздохнул:
– Точно говорят: жить – мучиться, а умирать не хочется! – Тимоха попытался улыбнуться, и лицо его в кровоподтёках и ссадинах смешно и горько исказилось. – Ты готов, атаман, сто раз прощавшийся с жизнью на бранном поле, закончить свою жизнь в петле, как собака? – он спрашивал шепотком. – Только честно скажи!
– Не готов, Болтун, – откликнулся Мещеряк. – Совсем не готов…
– То-то и оно, Матюша, атаман мой разлюбезный. И я не готов!..
У казаков не было сил отбиваться – они покорно взошли на сколоченный эшафот. Их поставили под виселицей со связанными сзади руками. Холодный весенний ветер с Волги студил лица офицеров и стрельцов, взъерошивал писцовые шапки знати. И прощально, и ласково холодил измытаренные лица пяти казаков. На крышах крепости всё ещё лежал снег. И Волга, и Самара всё ещё стояли подо льдом. Матвей нашёл в себе силы поднять голову. Крепкая перекладина была над ними. Пять страшных хвостов спускалось с неё. Качалась петля у каждого казака за левым плечом!
Суровый палач, ещё недавно пытавший казаков, теперь набросил каждому приговорённому на шею петлю.
Тогда глашатай, развернув свиток, и прочитал ставший позже знаменитым приказ:
– «Матюшу Мещеряка да Тимоху Болтуна, да иных их товарищей государь велел казнить смертною казнью, как воров, через повешение»!
Одного из служилых казацких старшин, уже не вольных, а цепных, дёрнули за руку. Он посмотрел вниз. Его за пальцы держал сынишка. Старшина хотел цыкнуть на паренька, прогнать, но потом подхватил его на руки, прижал к себе и прошептал, паром согревая розовое лицо сына:
– Гляди, Ваня, как истинные казаки погибают! – он кивнул на плаху в центре Самары, где стояли пятеро измочаленных, но сохранивших достоинство даже в таком облике людей. – Гордо погибают! Имя запомни атамана: Матвей Мещеряк!
– Они разбойники, тятя? – спросил сын.
– Вольные птицы они! Орлы! Ждёт их, Ваня, казацкий рай!
Воевода окинул взглядом приговорённых.
– Твоё последнее слово, атаман! – крикнул Матвею князь Засекин. – Имеешь право!
– Ну, коли имею право, так скажу! – прохрипел изуродованный палачом Мещеряк. – Жалею я, что пошёл Москве в услужение! Что оставил вольную жизнь казацкую! Теперь жалею! – рваный пар валил из его рта, бешено сверкали глаза. – На острог я променял свою волю да на плаху! На такую вот рабскую жизнь! – атаман кивнул на стрельцов, литовцев и разрядных казаков. – Вы-то истинной вольной жизни не знали – я знал! И трижды глуп поэтому! – Он вперил тяжёлый взор в князя и его офицеров. – А вам скажу: душегубцы вы, холопы царские! Все душегубцы! Невинных казните и знаете это! – он хрипел, как смертельно раненный вепрь, в которого всадили десять рогатин сразу. Служилые казаки и стрельцы отводили и опускали глаза. Никто не мог выдержать взгляд атамана – только один воевода! – Ну так и другое знайте: сторицей вам воздастся за смерть лучших казаков! И тебе, князь, в первую очередь! И боярину Годунову, чей приказ вы исполняете! И царю нашему, коли он попускает такое предательство! Будьте же вы прокляты, волки, и да хранит Господь мою душу и души моих товарищей! Кончайте нас!
Засекин кивнул, и палач потянул за рычаг.
– Вот Барбоша осерчает на извергов этих! Точно, атаман? – успел выкрикнуть Тимоха Болтун, когда под ногами казаков уже заскрипел дощатый пол, готовый провалиться и увлечь казаков за собой в бездну. – Вот он им устроит преисподнюю! – И вдруг возвышенный трепет отразился на его избитом лице: – Господи, помилуй!..
Тут и оборвалась их песня! И не стало пяти вольных казаков во главе с Матвеем Мещеряком! Ещё одним великим волжским атаманом, ставшим разменной картой в большой политике молодого Московского царства!..
А пророчество Тимохи Болтуна сбылось. Ещё как сбылось! Штурмовать крепость Самару атаман Богдан Барбоша не решился. Не настолько он был безрассуден – погубил бы он себя и товарищей! А вот объявить войну Москве на волжских просторах, где когда-то была его ставка, он надумал твёрдо. Случилось это сразу после того, как подошли к нему, хоть и с опозданием, его товарищи и с Яика, и с других волжских рек и просторов, и даже с Дона. И началась одна большая разбойная резня, тем более пришла весна, и весёлые казаки-разбойники вновь смогли сесть на струги. Они били стрелецкие отряды, брали на абордаж царские суда, грабили купеческие караваны, и такие стычки почти всегда заканчивались смертью своих и чужих торговцев, но особенно казаки не жалели ногайцев, чья мстительность стала причиной смерти Мещеряка и его товарищей. Их улусам пощады не было: казаки вырезали всех мужчин, а женщин и детей продавали в рабство. И только после ограбления на Волге большого персидского каравана, посольского, богатого, чья сохранность была крайне важна для Москвы, столица осерчала не на шутку. К тому времени имя Богдана Барбоши, головореза с Волги, летало по Руси от Москвы до Бухары и от Каспия до Урала. Столица снарядила огромное войско для войны с волжскими казаками-разбойниками. Такие войска Москва отправляла только на войну с черемисами или татарами! Но до больших стычек не дошло: едва воеводы вышли на Волгу, казаки точно сквозь землю провалились. Правда, в дипломатических грамотах Москва писала в Персию, что виновные наказаны и повешено четыреста казаков, но это была чистая ложь!
Кто ж проверять-то будет?!
Когда позже царские воеводы дошли с большим стрелецким войском и пушками до Яицкого городка, дабы разметать мятежную крепость в пух и прах, а злыдня атамана повесить, Богдана Барбоши на Кош-Яике уже не было. Собираясь, он сказал яицким атаманам и казакам: «Меня будут искать – не вас! Я теперь вне закона. И на меня Москва всех собак спустит! – Барбоша знал, что воевать со всем остальным казачеством у Москвы не будет ни сил, ни желания. – С вами они на мировую пойдут, – сказал на прощание он. – А я пережду годок, другой, третий. За это время много воды утечёт!» Так и случилось. Воеводам сказали, что Барбоша утёк. Даже пригласили одного из воевод в крепость. Куда утёк? Да Бог его знает! В Китай, говорят! И московские воеводы не стали воевать яицких казаков. Никто бы от того не выиграл.
А людей бы полегло – тьма. Ушли воеводы ни с чем.
Богдан Барбоша решил переждать плохие времена немного южнее – на Тереке. С собой он взял Роксану да самых близких казаков человек пятьдесят, которые жизнь за своего атамана отдали бы, не задумываясь, и кому тоже неминуемо грозила виселица. К тому времени на Кавказе уже обживались казаки, как-то научившись ладить с горцами. К счастью для казачества, горцы всё время враждовали друг с другом.
Великий разбойный атаман уходил с Яика с большой казной и табуном лошадей. Сидя в седле белого татарского жеребца, тогда Роксана сказала своему атаману:
– Я тут счастлива была! А теперь скажу: не вернусь я сюда более.
– Ещё как вернёшься! – успокоил её и себя Барбоша.
– Никогда не вернусь, – замотала она головой, и вдруг отчаяние, никогда прежде не овладевавшее этой женщиной, испытавшей на своём недолгом веку так много, стрелой пролетело в её больших карих глазах. – Ты ведь знаешь, я просто так не скажу!
Поверил бы ей Барбоша – не ушёл бы с Яика!..
…Случилось это спустя пару лет уже на Кавказе. Казаки селились небольшими станицами по рекам Тереку и Куме, Ассе и Сунже, Куре и Малке. Так зарождалось терское казачество. Всю жизнь проведшие в степи, в Диком поле, бок о бок с татарами, казаки знали лошадей лучше всех остальных, умели приручать их, как малых детей, и угонять, если надо. Красть, как строптивых невест! Лучше только цыгане умели! Казаки продавали украденных или добытых другим путём лошадей горцам. В небольшой станице на берегу Терека, под синими горами невиданной красоты, на зелёной равнине Барбоша и поселился со своими казаками. Рядом шумел и волновался бурный Терек. Сюда и приехал горский князёк с бешеными чёрными глазами, с кривым турецким мечом у пояса и длинным в серебряных ножнах кинжалом. Его сопровождали лучники-кунаки. По золотому месяцу на цепочке поверх камзола Барбоша понял: издалека его гость, с мусульманской стороны! Князёк долго разглядывал казацких лошадей. Молча разглядывал! Тщательно выбирал! А когда увидел Роксану, случайно отбросившую покрывало с лица, так его глаза точно разом ослепли.
Ничего уже больше не видел князёк – только её!
– Не нравится он мне, – сказала Роксана своему атаману. – Прогони его!
– Прогоню – врага наживу! – резонно ответил Богдан.
– Ты его уже нажил, – печально улыбнулась женщина.
Князь купил всех лошадей! И уехал все так же, молчком…
Один из казаков в тот же день сказал атаману:
– Говорить даже срамно, Богдан. Князёк-то вроде как через своих кунаков спрашивал у наших, не раба ли твоя эта дивчина? – казак даже поморщился. – Роксана в смысле. Много баранов за неё предлагал. Ему сказали: жена она тебе. После этого он всех лошадей и купил. Не хотел я тебе говорить о том: взбесился бы ты!..
– И правильно, – мрачно усмехнулся Барбоша. – Предложи он мне, я бы его, как барана, и зарезал. Роксане не говори о том – опечалится…
И сам он ей о том не сказал.
В летние дни большинство казаков Барбоши уходили на охоту в северные предгорья Кавказа. Далеко уходили! Ловить иноземные караваны. Ночью Барбоша проснулся от крика: кто-то захлебнулся, точно стрела в грудь ударила! Атаман схватил саблю и нож, горячо шепнул Роксане:
– Тихо сиди! Сейчас вернусь! – И выбежал из шатра.
У второго шатра лежали двое его казаков: в каждом торчало по нескольку стрел.
– Спрячься, атаман! – закричал его есаул. – Их тьма!
А чёрные тени уже крались по лагерю! Два выстрела из пищалей свалили две тени. Другие затрепетали! Но горцев и впрямь было много! Позади зазвенели сабли. Богдан решал, броситься ему в пекло или вернуться в шатёр и убить любого, кто войдёт, но так и не успел ничего решить. В него ударила стрела – и заставила отступить, затем – вторая, и он сделал ещё один шаг назад. И только потом повалился на землю.
– Богдан! Богдан! – через пелену слышал он отчаянные крики Роксаны. – Богданушка, увозят меня! – ее голос срывался на хрип, точно кричала она с петлёй на шее. – Навсегда же увозят! Пропаду я, Богдан!..
А потом пеленой заволокло его разум, и только сердце болело так, точно пронзили его раскалённым ножом и оставили этот нож внутри. Умереть лучше было бы, чем терпеть такую боль! Но он никак не умирал…
Его выходили. Вытащили с того света. Друзья-товарищи, кто жив остался. И едва он вспомнил, как всё было, боль ударила его снова.
– Что Роксана?! – хрипло спросил он.
– Нет её больше, атаман, – ответил один из казаков. – Украли её. Злым ветром унесло зазнобу твою…
Богдан Барбоша закрыл глаза, заскрипел от бессилья зубами. И боль, вновь пронзившая его сердце, уже больше не уходила из него…
…Он поднимется, сядет в седло. Соберёт вокруг себя товарищей. Они поймут его и последуют за ним. Он будет долго икать Роксану, но только для того, чтобы никогда не найти её. Говорят, если Господь хочет наказать человека с особой силой, он отнимает у него самое дорогое и заставляет жить долго! Синие хребты страны гор, растянувшихся на великие пространства от Каспия до Чёрного моря, навсегда разлучат их.
На Яик атаман Богдан Барбоша уже не вернётся.
Где погибнет легендарный разбойник, четвёртый великий атаман Самарской казачьей вольницы, никто не знает. Будут ходить слухи, что похожего атамана-бородача с Волги спустя годы казнят в Москве, но был ли то Богдан по прозвищу Барбоша, кто ответит?
А кто скажет, что стало с телом атамана Ермака? По слухам, его изловили в Вагае татары и долго измывались над ним – сделали мишенью для стрельбы из луков! Но было ли это правдой или того лишь горячо хотелось мстительным сибирским татарам? А в каком овраге схоронили люди Карачи тело атамана Ивана Кольцо и его товарищей, убитых на том же Вагае? Матвея Мещеряка воевода князь Засекин приказал три дня не вынимать из петли, чтобы каждый вольнодумец видел: вот что будет с тем, кто замыслит худое против русского царя и его государства. А потом, как висельника, похоронили знатного атамана где-то за крепостью. Без креста! И кто скажет, куда держал свой последний путь и где оборвалась жизнь Богдана Барбоши…
Одни только ветры Русской земли, обильно политой кровью, и знают о том…