Его танк едва успел выбраться на берег, когда из-за холма впереди на бешеной скорости вылетела «тридцатьчетверка» и, прежде чем хоть кто-то успел опомниться, уже оказалась на одной линии с «Прагами». Хлопнули пушки «чехов», бесплодно чиркнув искрами по русской броне. Ответный выстрел — головной Pz.38(t) застыл на месте, а Иван сразу же сдал назад, умело прячась за подбитой машиной, развернул башню. Грохот, вспышка, лязг выброшенной затвором гильзы. Наводчик не промахнулся, Хаген ясно видел, как их снаряд попал в цель — и, увы, тоже отлетел прочь, не сумев зацепиться о наклонную броню. Иван, как ни в чем не бывало, доразвернулся, черный кружок пушки уставился, казалось, точно в глаза лейтенанту.
— Быстрее! — не выдержал Хаген.
— Сейчас, сейч…
Внезапно их танк словно налетел на невидимую стену. Хагена бросило вперед, он едва не расшиб голову о смотровой прибор — и вдруг осознал, что вокруг него воцарилась тишина, разом отрубившая все звуки: рев моторов, выстрелы, голоса. Обернувшись, лейтенант увидел, как наводчик, отпрянув от прицела, хватается руками за лицо, как стекают вниз темные струйки… хуже всего был рот, искривленный в беззвучном крике. Видно было, что человек заходится жутким воплем, буквально выплескивая из легких остатки воздуха — но Хаген по-прежнему не слышал ни единого звука. Наводчик вдруг качнулся вперед, неловко, боком, сполз вниз и скорчился среди пустых гильз.
Надо было что-то делать, ведь сейчас их танк представлял собой отличную мишень, мечту для вражеского стрелка. Но лейтенант словно прирос к узкому креслицу. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он сумел приподняться и начал перелезать на освободившееся место.
Удивительно, но прицел оказался цел — кусок отколовшейся брони оставил на нем лишь длинную царапину. Тишина по-прежнему давила на уши тугими ватными комками, но сквозь них уже начинали пробиваться какие-то звуки — или, скорее, тени звуков, искаженных и приглушенных до полной неузнаваемости. Точно можно было сказать одно — это не выстрелы… бой закончился?
В прицеле, как и следовало ждать, русского танка давно уже не было. Медленно вращая маховик, Хаген начал проворачивать башню справа налево. Первой в прицел вползла горящая «Прага»… и еще одна, застывшая с распахнутыми люками… остов третьей, страшно развороченной внутренним взрывом… и, наконец, русский танк с сорванной гусеницей.
— Господин лейтенант… двигатель в порядке… какие будут приказания?
Хаген узнал голос механика, но смысл произнесенной им фразы остался где-то за пределами сознания — сейчас эти пределы ограничились кружком оптики. Прицельная марка легла на зеленую броню, лейтенант коснулся электроспуска — и страх достал его, целый океан черного ужаса, растворяющий душу, словно льдинку в горячем чае. Хаген вдруг с ослепительной ясностью понял, что прицел наверняка сбит, снаряды пройдут выше русского, а если попадет — снова бессильно скользнет по броне. И второго выстрела у него уже не будет — будет лишь ослепительная вспышка на срезе русской танковой пушки, а потом… потом уже не будет ничего. Для него, Нильса Хагена, все закончится здесь и сейчас, в проклятой, неспособной защитить их стальной коробке.
Ему надо было сделать лишь одно крохотное движение, чтобы выстрелить, — но не было в мире силы, которая могла бы сейчас заставить Нильса Хагена сделать это движение.
— Господин лейтенант…
— Уходим… — прошептал Хаген. — Пушка… неисправна. Уходим! — уже громче выдохнул он. — Быстрее… во имя Господа… БЫСТРЕЕ!
— …не получится, тарищ лейтенант. Два часа работы, не меньше.
— Ладно, — вздохнул я, — тащи кувалду.
Мехвод кивнул, но уходить не стал — уперся руками в поясницу, прогнулся, крякнув от удовольствия и, выпрямившись, огляделся вокруг.
— А лихо мы их наколошматили.
— Лихо, — вяло кивнул я. Боевой угар прошел, а вот усталость накатила так, что и языком шевелить не хотелось.
— Жаль, командир ихний драпануть успел, — продолжил мехвод. — Ему, должно быть, пушку выбило… Я, по правде говоря, как услышал, что мотором зафырчал, думал, все, кранты нам, башня-то в другою сторону повернута. А он — задом, задом, потом развернулся и ка-ак даст по газам.
— Удрал и удрал, — равнодушно отозвался я. — Война большая… успеем еще свидеться.
— Тарищ майор, уходит же гад! Слышите! Уползет, сука, потом ищи его.
— Спокойно, Басечка, спокойно… — бормочу я и, не слушая дальнейших азартных воплей радиста, отстегиваю шлемофон и лезу из танка. Пять шагов до угла, ложусь прямо на щебенку — неприятно, но лучше так, чем фриц снесет этот угол вместе со мной. Там, за углом, зверь матерый, опытный, три чадных костра от «тридцатьчетверок» передо мной тому свидетели. Пехота говорит, их сожгли одну за другой, очень быстро, никто даже не успел выстрелить в ответ.
— Тарищ майор, вы куда?!
Вот ведь неугомонный!
— А ну, назад в танк, живо! Хочешь, чтобы фрицы нас голыми руками взяли!
Подействовало! Испуганный наводчик ныряет обратно в ИС, захлопывает люк. Я достаю из кармана обломок автомобильного зеркала и, осторожно держа за самый кончик ручки, выставляю за угол. Воронка от авиабомбы, рядом перевернутая пэтэошка, черный остов сгоревшего грузовика, баррикада из булыжников, за которой маячат серые каски — это все не то, не то… ага, вот ты где! Массивная туша «королевского тигра» медленно движется вдоль фасада дворца, ствол развернут в нашу сторону. Уйдет он, как же! Некуда ему теперь уходить, к самому логову загнали.
Все-таки я выдал себя блеском — длинная пулеметная очередь выбивает из угла облако каменного крошева. Поздно спохватились, я уже вовсе и не там, я уже под броней. Так, башню примерно на два часа.
— Николаич, попробуем «качели». Сейчас резко подаешь вперед, на десять метров, замираешь и после нашего выстрела сразу назад. Понял?
— Чего ж не понять, — хрипит в наушник мехвод. — Сделаем в лучшем виде.
— Басечка?
— Я готов, тарищ майор, снаряд в стволе, рука на спуске.
«Ты только не стрельни раньше срока», — думаю я, но вслух не произношу — для Басечки, а точнее, лейтенанта Васечкина, это далеко не первый «зверек».
— Давай!
Рев дизеля, скрежет гусениц. ИС вылетает на площадь, замирает, Басечка доворачивает башню… Я успеваю заметить сноп искр на вражеском борту, а затем уже наш танк вздрагивает от страшного удара.
— Командир! Командир, ты жив?!
— Жив, жив, — отзываюсь я, пытаясь оторвать от плеча клешню заряжающего. — Только трясти не надо, а то еще раз приложишь затылком о броню…
— Фрицы драпают, командир!
В голове по-прежнему гудит, но любопытство побеждает. Распахиваю люк, подтягиваюсь — и точно, драпают, серые шинели мелькают уже в сотне метров за баррикадой. Даже пулемет бросили, чтобы бежать легче было. Повезло… могли ведь и «фаустами» приласкать, пока мы тут раскорячились.
А вот «Королевский тигр» уже никуда не спешит — стальная громадина замерла, по броне пляшут прозрачно-рыжие языки огня. Отбегался. Точка.
— Николаич, что там у нас?
— Правый ленивец начисто снесло, — докладывает, разогнувшись, мехвод. — Ну и следующий каток расковыряло. В общем, товарищ майор, дня на два мы отвоевались.
Отвоевались… Я катаю это слово на языке, будто леденцовую конфету. Бой на этом участке затих, только с юга легкий теплый ветерок то и дело доносит заливистую трескотню выстрелов и тяжелое, солидное уханье пушек. Утром начштаба сказал, что наши соседи из 88-го тяжелотанкового полка прорвались к Рейхстагу. А мы — мы отвоевались!
— А я думаю, парни — совсем!
— Что «совсем»? — вскидывается Басечка.
— Совсем отвоевались.
— Так Николаич же сказал «дня на два»…
— Ну да, — киваю я. — А войны осталось и того меньше.
Басечка непонимающе смотрит на меня. Наконец до него доходит — он срывает с головы шлем, швыряет его куда-то вверх и начинает хохотать, звонко, заливисто, так, что бегущие мимо пехотинцы испуганно шарахаются в сторону.
— ОТ-ВОЕ-ВАЛИСЬ!!!
Сергей ЧекмаевДОЛИНА РЖАВЫХ. ПРЕДБАННИК
Черт его знает, что там было раньше. Может, наша рембаза или армейский СПАМ напополам с пунктом сбора трофейной техники — иначе откуда бы там взялось столько немецкого или английского хлама? Полигон? Или даже целый танковый завод, укрытый в узкой долине от чужих глаз и чужих бомб. Сейчас никто уже и не помнит. Слишком мало осталось тех, кто помнит, и еще меньше тех, кто что-то помнит сам, а не с чужих слов.
После Удара Возмездия, когда полумертвый рейх сыпал горячими «фау» по наступающим дивизиям на Востоке и на Западе, ответный удар из-за океана выжег в центре Европы все, что еще шевелилось.
Возможно, все было не так, — и слепое серое небо повисло над миром совсем по другой причине, — и не из-за пляски взбесившихся атомов миллионы тонн пыли надолго, если не навсегда, спрятали Солнце, украли дождь и почти стерли разницу между ночью и днем.
Память об утерянном навсегда — слишком большая роскошь для горстки выживших и выживающих.
А свалка железных остовов в Долине Ржавых была для нас всем… Запчасти, боеприпасы, металл, масло, остатки дизтоплива и бензина в баках. Продуктовые пайки из НЗ кормили и нас, и соседей уже не первый год. И пока мы продолжали находить заветные схроны с едой и обмундированием, люди верили, что общине удастся протянуть еще немного, пока черный пепел сгоревшей планеты не осядет на землю. Пока не вернется дневной свет, чтобы можно было снова сеять. На этот раз — с надеждой, что хлеба все-таки взойдут.
Но очень скоро выяснилось, что не только наши облюбовали Долину. С противоположного конца, скрытого мглой пепельной завесы и проливными пылепадами, на гигантскую свалку приходили поживиться и те, другие. На покрытых копотью угловатых танках. Сначала их по привычке звали «Гансами» да «фрицами», но потом прижилось наименование попроще.
За рычагами сожженных машин сидели обгоревшие до черноты скрюченные мертвецы. Живыми, в пыльном мареве, в бешеной танковой карусели их мало кто видел толком — вывалится неясная фигура из чадящей железной коробки и рванет на полусогнутых подальше от мясорубки. В оптику ни черта не разглядишь, а поднимать люки в бою — затея для безумцев.