В вагончике автокара, где сидит Жером Боск, почти пусто. Автокар медленно катится по гладкому бетону, маршрут его сложен и извилист, хотя никаких указателей вроде бы нет. Жером Боск не чувствует ничего, даже легкого возбуждения, которое вызывает любая поездка. Он думает, что теперь-то его уже никто не достанет по телефону, но в этом он ошибается. Он думает, что никто больше не попытается повлиять на его поступки, потому что это уже не имеет значения, уже слишком поздно. Автокар останавливается. Жером Боск сходит на бетон, и автокар тотчас уезжает за пассажирами второго класса. Он поднимается по передвижному трапу, придвинутому к носу самолета. Войдя в салон первого класса, он останавливается в нерешительности. Его проводят к креслу возле иллюминатора перед самым крылом самолета, и он покорно следует за стюардессой. Под ее бдительным взглядом он застегивает страхующие ремни. Позади он слышит топот ног и голоса пассажиров второго класса, которые занимают свои места. Он видит, как стюардесса направляется к кабине летчиков, исчезает там на мгновение, возвращается, берет в руки микрофон. Он слышит, как она приветствует пассажиров на трех языках, просит их погасить сигареты и проверить ремни. Зажигается табличка, повторяющая ее инструкции. Ему предлагают поднос с леденцами. Он берет один, покислее. Он знает, что это всего лишь дань традиции, потому что самолеты герметичны и его барабанные перепонки не пострадают, даже если он не будет сглатывать слюну; к тому же он проглотит свой леденец еще до окончания взлета. Самолет трогается с места. Жерому Боску кажется, что он видит за стеклянной дверью уже далекого аэровокзала высокий, элегантный силуэт Фреда Харди. Самолет останавливается. Моторы ревут, и самолет без предупреждения устремляется вперед, прижимая Жерома Воска к спинке кресла. Он пытается заглянуть в иллюминатор. Самолет уже в воздухе. Толчок снизу — это шасси спрятались в свои гнезда.
Жером Воск переводит дыхание. Ничего с ним не случится. Ему протягивают газету, утренний выпуск, машинально он открывает ее на экономическом разделе, и взгляд его останавливается на маленькой метеорологической карте. Он откладывает газету. Открывает молнию на папке, ищет и находит там трубку, разглядывает ее — высшего качества!— набивает и раскуривает. Ему подают виски. Он плывет над облаками. Интересно, может быть, в складках этих облачных гор тоже возникают и развиваются эфемерные миры с их историей и культурой. Ему кажется, что он уже забыл все телефонные звонки. Он пробует представить себе Багамы, Нассо. И постепенно свыкается с мыслью, что он уже летит. Он начинает обживать свое место, свой салон. Пробует, как откидывается кресло. Раздумывает над относительной вероятностью своих двух будущих. Ему кажется, но в этом он не уверен, что голос слева, отчетливый и твердый, голос Ибицы, Акапулько, Барбары, от разговора к разговору все время удалялся, становился все менее разборчивым, в то время как тот, другой, приближался и становился яснее. Все дело в телефонной сети. Ему приносят ужин. Предлагают шампанское. Он разглядывает стюардессу, которая, проходя мимо его кресла, каждый раз улыбается. Снова просит шампанского. Пьет кофе. И засыпает.
Когда он просыпается — который же теперь час?— самолет летит над океаном и в небе вокруг ни единого облачка. Жерому Боску ничего не снилось или он просто не может вспомнить свои сны. Глядя на воду внизу, он испытывает дурацкое сожаление, что не захватил плавок. Впрочем, у мсье Вильденштейна наверняка дюжина плавок. Наконец Жером Боск соображает, что стюардесса обращается к нему. Она протягивает ему голубой листок, свернутый по-особому, как телеграмма. Вид у нее удивленный.
— Это вам, мсье Боск. Радист извиняется, но ему удалось разобрать лишь несколько слов. Вокруг полно статических разрядов. Он просил подтверждения, но ничего не добился.
Жером Боск разворачивает листок и читает всего два слова, нацарапанных шариковой ручкой: «До скорого...»
«Вильденштейн»,— думает он. Но он в этом не уверен.
— Пожалуйста,— просит он,— пожалуйста, вы не можете спросить у радиста, на что был похож голос?
— Я узнаю,— говорит стюардесса, удаляется, исчезает в кабине пилотов и вскоре возвращается.
— Мсье Боск,— говорит она, — радист не может как следует описать голос. Он просит его извинить. Он говорит, что передача шла с очень близкого расстояния, сигнал был очень мощным и, несмотря на помехи, ему кажется, что, кроме этих слов, ничего не было передано. Он еще раз затребовал подтверждение.
— Благодарю вас.
Жером Боск видит, как стюардесса отходит, берет микрофон и, набрав воздуху, произносит глубоким нежным голосом:
— Дамы и господа, прошу внимания! Мы входим в зону воздушных возмущений. Пожалуйста, погасите сигары и застегните ваши пояса. Леди и джентльмены, пожалуйста, застегните ваши пояса,— повторяет она по-английски.
Жером Боск больше не слушает. Сквозь иллюминатор он видит в глубине только что ясного неба почти черную тучку, воздух темнеет и завихряется над ней, и самолет летит прямо туда. Прямо в зрачок небесного синего ока — расширяющийся и черный, черный, черный...
ИОНА[6]
Он был рожден героем, но душа его была полна горечи. Живи он на двести пятьдесят лет раньше, он бы гасил горящие нефтяные фонтаны, укрощал диких лошадей, пилотировал нелепые конструкции из ткани и деревяшек, осваивая дооблачные выси. Но он появился на свет и вырос в космосе, где нет силы тяжести, а потому его рост достигал двух с половиной метров и весил он не более пятидесяти килограммов. Кости его были хрупки, как стекло, а пальцы — нежны, как стебельки цветов. Попади он на Землю, ему даже не удалось бы отогнать от лица назойливую муху. Своим видом он напоминал длинноногого комара и, как комар избегает ветра, избегал тех мест, где действуют страшные силы гравитации. Вот почему он замкнулся в горьком одиночестве. Его не спасало даже всеобщее уважение. Звали этого человека Ришар Мека. Сейчас шло совещание, и он предчувствовал, что ему снова придется, соперничая с Геркулесом, укрощать чудовище.
Он парил чуть в стороне от длинного стола в сферическом конференц-зале. Не спасали даже асбостальные стены — каждым своим нервом он ощущал окружающее пространство и чудовищную губчатую массу взбесившегося биоскона. Он не слышал слов, которые произносили три беспомощных человечка, прижатые ремнями к креслам и жадно втягивающие дым сигар, словно им не хватало воздуха. Его мысли были заняты биосконом и шансами на успех операции.
Три лягушки. Три планетянина. Он притворялся, что прислушивается к их словам. Но они уже который час твердили одно и то же. Черты лица у них заострились от напряжения и усталости, а утомленный Мека забыл их имена. Сердца этих людей леденил ужас. Один из них то и дело возвращался к мысли о трех планетах и двух миллиардах их жителей, за судьбу которых отвечал. Наверное, впервые в жизни он не мог укрыться за безликой статистикой цифр, ведь биоскон угрожал каждому из этих двух миллиардов. Перед его мысленным взором неизменно вставали одни и те же картины — планеты, лица людей, снова планеты, похожие на прыгающие на волнах пробковые буи, опять лица людей, сливающиеся в одно огромное лицо, которое сгорало в мгновение ока, не успев послать проклятия биоскону. Второй считал и пересчитывал мертвых — их было уже двадцать пять тысяч на одной чаше весов, а на другую он клал удлиненную, почти грациозную, если забыть о размерах, громаду губчатой плоти и гору денег — ведь биоскон стоил баснословно дорого. Третий был творцом биоскона, вернее, тот вышел из чрева его лаборатории. На этот раз что-то не сработало. Человек искренне переживал неудачу и хотел предотвратить грядущую катастрофу. Следовало выяснить, что отказало в тонкой и невероятно сложной механике биоскона.
Перед Мека стояла иная проблема. Биоскон интересовал Мека не потому, что он кого-то уже уничтожил и мог уничтожить еще, не потому, что его волновала причина отказа системы. Главное для Ришара Мека было понять биоскон.
— Боюсь, вы не справитесь, — процедил представитель трех планет. — Лучше его прикончить.
Ришар вздрогнул и медленно, словно рассекал теплую воду, отвел руку.
— Думайте потише. Он может услышать.
Его дело было предупредить, хотя Мека знал, что помещение надежно изолировано и даже обрывок мысли не может просочиться сквозь асбосталь — удивительное вещество, защищающее от огня и видений, вещество, которое отражало неощутимый телепатический поток, плотиной вставало на пути яростных мыслей и лукавых вихрей подсознания Биоскон, несмотря на тончайший телепатический слух, не мог ничего услышать.
— Мы зашли в тупик, — произнес ученый. — Не знаю, как выбраться из него без вашей помощи.
Мека кивнул. У него была удлиненная голова с плоским лицом, на котором светились два не правдоподобно громадных глаза.
— Вы правы. Он находится слишком близко. Вам не удастся его уничтожить, не нарушив равновесия всей системы. И у вас нет времени на эвакуацию двух миллиардов человеческих существ.
Транспортник вспомнил о двадцати пяти тысячах погибших и выплюнул огрызок сигары.
— Нам надо выяснить, что с ним произошло. Иначе придется прикрыть лавочку. Мы не вправе терять груз и сложа руки ждать, когда это повторится.
— Один голос за уничтожение. Два — за сохранение, — подвел итог Мека. — Вы отдаете его мне.
Представитель трех планет вздрогнул и заерзал в кресле, хотя был крепко-накрепко пристегнут к нему ремнями.
— Минуточку, — воскликнул он. — Единогласия нет. Просто большинства мало.
Он отвернулся, чтобы не встретиться с испытующим взглядом чуть выпуклых глаз Мека.
— Если бы вам удалось увести его подальше от системы…
— У меня нет полной уверенности, — сказал Мека. — Но я готов рискнуть.
Он закрыл глаза. «Я готов встретиться с биосконом, дать ему проглотить себя, чтобы проникнуть в его сумрачное чрево.
Я готов затеряться в лабиринте его безграничной глупости, в этой чудовищной и необъятной массе, пытаясь на ощупь отыскать лопнувшие нити. Я готов вступить в бой с драконом и увести его от стен города. Мне страшно, но я попытаюсь укротить биоскон».