Все длилось три или четыре минуты. Я меняю регулировку визира времени. И теперь иду вслед за настоящим с разрывом в тысячную, а затем в сотую долю секунды. На чувствительной бумаге проявляется новое изображение, и оно уже не заслуживает названия города, хотя его окраины, размытые расстоянием, все еще похожи на него. Это изображение знакомо мне лучше. Ибо именно здесь я и выполняю свою работу.
Это длилось недолго. Всего три или четыре минуты, хотя обратный ветер может дуть часами, разгоняя хрупкую завесу дыма. Длительность для меня не имеет никакого значения. Я могу раздвинуть ее границы. Я могу пойти вспять по времени, вернее, расставить в обратном порядке фрагменты времени. Я могу вечно проигрывать для себя одно и то же мгновение. Я могу извлечь из истинного, времени бесконечное количество мгновений и растянуть в моем собственном времени, и эти три или четыре минуты могут длиться днями и неделями — город будет рассыпаться на моих глазах по песчинке. Единственное, что я не могу сделать, так это проникнуть в мгновения будущего ада, ибо тогда и сам буду уничтожен.
Когда я включаю увеличение, то иногда могу различить бледную тень в сером свете — тень обитателя города, изредка — нескольких его жителей. Я знаю, что они все здесь, миллионы пленников вспышки, стершей их. Белые силуэты на черной стене. Я знаю, что ими кишели улицы за мгновение до смертельной неожиданности по ту сторону времени, которую я не перехожу никогда из принципа. Я знаю, они спят под пеплом, смешанные с пеплом, ставшие пеплом сами. И стоит разворошить пепел пальцем времени, чтобы найти их, коснуться и оживить. Это — моя профессия. Я должен отыскать их всех, одного за одним, и для этого я брожу по городу, по которому петляет сухой овраг, некогда бывший рекой. Я еще не пересекал его. По ту сторону, к северу, торчит обезглавленный холм. Интересно, что я там найду, когда наконец доберусь до него.
Они спят. И в неведении ждут, когда я извлеку их из небытия. Они ждут, застыв в тончайшей пластинке времени, которую вырезало и отполировало созданное ими солнце. Они существуют, но как бы замерли, и я должен помочь каждому из них переступить этот порог. Это — моя профессия.
Трудность состоит в том, чтобы застать их до того, как их настигнет и поглотит световая волна. За мгновение до этого, но не раньше. Ибо надо подчиняться принципу экономии средств. Я должен, разыскивая каждого из них, как можно меньше тревожить чувствительный осадок времени и не ходить дважды по своему собственному следу.
Лучше всего находить их по знаку в том будущем, где их уже нет, в момент, когда время выглядит остановившимся и где ничто не шелохнется, кроме струйки дыма или пыли. И стоит кому-то из них подать мне знак, как я ныряю во время и снова смотрю прямо на это солнце. Но чтобы прочесть эти знаки, надо прощупывать город по миллиметру. И тогда этот мир кажется странным. В нем кипит жаркая жизнь, здесь — печальная пустыня, а между ними — корочка огня, барьер, обжигающий сильнее, чем лава, и одновременно едва более ощутимый, чем воздух — река чистой энергии. Мало знать, что есть звезды и бессмертие, и вечность по обе стороны, и бесчисленное количество возможностей, все равно вселенная не походит на огненную черту, разделяющую мертвых и живых. Я работал на многих площадках, но ни одна не впечатляла больше. Нигде еще не приходилось иметь дела с миллионами людей, умерших в одну секунду, которых надо воскресить по одному, извлечь из этой неистощимо плодовитой секунды, настоящей жилы, когда людей приходится вылущивать из грозди им подобных. Иногда мне кажется, что я никогда не завершу свой труд. Хотя в моем распоряжении вечность.
Нигде и никогда я не видел, чтобы столько людей не знали, что с ними произошло. Чаще всего они отказываются поверить, что были мертвецами. В других местах было проще. Чума, меч, а то и просто возраст убивает медленно, и человек успевает сообразить, что с ним случилось. Но здесь и веселее, и разнообразнее. Я пробуждаю людей всех возрастов, даже детишек, ибо нет ничего печальнее, чем работать за кулисами умиральни для старцев. Кроме того, здесь почти нет людей, которые вступают во вторую жизнь с воплем ужаса или боли на устах, вырвавшегося еще в первой жизни. Я всегда говорил, что испытавшим мгновенную смерть жить потом легче.
Следы...
Здесь, в пыли предместной, их предостаточно, и наметанный глаз сразу видит их. Вот, например, светлый след руки на обгоревшем подоконнике. Там под пеплом и пылью кто-то ждет меня, но я еще не знаю кто. Мужчина, женщина? Тень руки существа без пола и возраста — набросок трех пальцев, созданный тонкой кистью пламени. Камень еще пылает жаром. По хронометру с момента разрушения прошло три часа двадцать четыре минуты тринадцать секунд. О десятых говорить не будем. Спасательные команды людей прибудут сюда не раньше, чем через трое суток. А кого они смогут спасти с их допотопным оборудованием? А потому у меня есть время. Мне не надо прятаться. Здесь, в этом времени, никто не может увидеть меня. Кстати, несмотря на все предосторожности, некоторых из нас замечали у изголовья умирающих людей, откуда и родились легенды о смерти, приходящей за своими жертвами. Надо же такому случиться — легенды полностью извращают нашу суть.
Ближе к центру никаких следов, конечно, не осталось. Тут приходится идти вспять по времени и осторожно снимать его слой за слоем. Надо проникать в ад и под защитой темпорального визира определять местоположение тел в момент, когда их можно узнать, а затем, вооружившись точным знанием, выбрать порядок и время спасения. Тут надо быть особенно осторожным, чтобы избежать парадоксов и неприятных сюрпризов в истории. Мне рассказывали, что на похожей рабочей площадке один из моих коллег по ошибке дважды разбудил одного и того же мертвеца. Решения парадоксу не нашлось. И теперь во вселенной живут два аналога одного и того же человека, но их разделяют космические бездны. Впрочем, мы столь осторожны по своей конструкции, что я не знаю, можно ли верить этой истории.
Следы...
Это могут быть четыре металлических пуговицы, ставшие от жары капельками, застывшими в черной лаве, или отпсча
ток лоскутка материи в толще беловато-молочного стекла, или обугленная рука, которую прикрыла стена... У этого солнца свои особенности. Случается, что после него остаются и волосы.
Это может быть бледным кольцом, меловым кружком. Я умею прочесть этот знак. Мячик, ударившийся о стенку и вдруг испарившийся от жестокой ласки солнца. Но все же он оставил на стене свою роспись — колечко, а вернее полукруг, похожий на месяц. Значит здесь в воздухе или пыли кто-то ждет меня. Чье-то прошлое, воспоминание о ком-то, жест кого-то, кто играл в мяч в момент пробуждения этого солнца. Если внимательно всмотреться в стену, то ниже полумесяца можно разглядеть два удлиненных пятна...
Моя задача отыскать этого кого-то — и я ныряю.
Это была девчонка. Десять лет и три месяца плюс-минус одна неделя. Рыжая. Светловолосая. Анатомически и физиологически нормальная. Немножко избалованная, но в будущем следы этой избалованности исчезнут. Человек. Она еще спит. На ней красная плиссированная юбочка и голубой свитерок. Сандалии надеты на босу ногу. На шее — золотая цепочка с колечком от потерянного медальона. На указательном пальце левой руки алюминиевое колечко с пластмассовым цветочком. Одного лепестка не хватает, второй — с трещинкой. У девочки нет двух нижних зубов справа. Два других поражены кариесом. Но эти недочеты будут исправлены позже.
Она спит. И пока она спит, я обдумываю, что ей сказать. Не то, чтобы я не знаю, поскольку все случаи предусмотрены, а отклонения от сценария особого значения не имеют. Но я должен забыть о своих знаниях и опыте и произнести слова так, чтобы они казались только что придуманными, а она их слышала впервые. Будучи тем, что я есть, я не ведаю усталости.
Я разбудил ее.
Она открывает глаза и видит меня в облике седоволосого мужчины в белом халате. Она воспринимает застывший кусок времени, как помещение с белыми стенами. Позади нее, как ей кажется, окно, затянутое белой марлей, сквозь которую сочится голубоватый свет. Но окна нет. Нет и марли. Нет и белых стен. У меня нет седых волос. И я не в белом халате. Я вообще не человек, но она этого пока не знает.
Она молча разглядывает меня. В ней нет ни капельки страха. Я не знаю ее имени и спрашиваю:
— Как тебя зовут?
— Мари,— отвечает она.— Мари-Элен. А кто вы?
Она не пытается сразу вскочить на ноги. Она изучает меня.
— Кое-что случилось,— говорю я.— Несчастный случай.
Она настаивает.
— Кто вы?
Она выпрямляется и садится, как ей кажется, на край кровати. Лучше бы она осталась лежать. Но некоторые операции надо проводить, когда пациент бодрствует. Я тихонечко приближаюсь к ней, чтобы она не спрыгнула с кровати.
Стоит ей поставить ноги на пол, и она увидит все, как есть. И надо, чтобы она увидела все, как есть. Но перед этим ей надо кое-что сообщить. Я говорю:
— Мари-Элен.
Она смотрит на меня без тени беспокойства — мой халат вселяет в нее уверенность. Будь ей на три-четыре года меньше, я бы надел костюм арлекина или клоуна.
— Произошел ужасный несчастный случай. Город разрушен. Весь город.
— И дом тоже?
Она еще не верит мне. В терминах субъективного времени она пока видит стену дома, от которой полминуты назад отскочил мячик. Она не увидела, как треснувшая стена почернела сверху, потекла и рухнула под напором дыхания этого солнца.
— И твой дом тоже,— говорю я.— Весь квартал. Весь город.
Она затаила дыхание, ее глаза округлились.
— Были мертвые?— спрашивает она.
— Погибли все,— отвечаю я.
— И Клод?
— Кто такой Клод?
— Мой маленький братишка. Ему семь лет. Я играла вместе с ним.
Отмечаю про себя Клода. В соседнем сегменте следует поискать Клода. Удивительно, что я его не заметил. Впрочем, туманы времени очень густы.
— Погибли все,— повторяю я.
— И папа? И мама?