— Послушайте,— я повышаю голос, потому что он затыкает уши.— Слова, голос — вот все, чем я располагаю, чтобы достичь сердца людей: голос и разум — единственное оружие, врученное мне, хотя мне под силу зажигать и гасить звезды, задуть пламя этого солнца, замедлить бег секунд и повернуть реки вспять, единственное оружие, с помощью которого я могу заставить человека глянуть в лицо реальности, поскольку человека нельзя ни убедить, ни заставить силой. Это люди заучили за миллиарды лет существования своего вида, и это они вложили в нас. Подневольный человек не есть человек в истинном смысле этого слова, а не будучи человеком, он не имеет права на свое место в будущем.
Послушайте, я только перевозчик, и я помог миллионам людей в первые мгновения после их смерти. Я выслушал их и знаю их верования и, по своей конструкции, уважаю их, как уважаю ваши воззрения. Я не могу решать, правильны ли они, и даже если бы мог, не стал бы этого делать, ибо право решения принадлежит самим людям. Но я видел, как рушились эти воззрения и люди меняли их по стольку раз, что вы бы изменили свое мнение, имей вы мой опыт или тысячную долю его. Я видел мужчин и женщин, которые распространяли эти верования. Но все они принадлежали их старой жизни и отвечали их нуждам, ведь люди были одиноки, несчастны, угнетены или искали оправдания своему чувству превосходства, либо они умирали, так и не прожив, и другого им не оставалось. Но стоило им оказаться здесь, где находитесь вы, как все это отмирало за ненадобностью. Вам больше нечего ждать. Ни наказания, ни награды. Вы есть. Вы вне этого. Вы — в настоящем.
Его голос дрожит, когда он произносит:
— Вы осмеливаетесь утверждать, что у меня нет вечной души?
— Не знаю. Я не теолог. И не думаю, что имеется теологическая машина. Допустим, у вас есть бессмертная душа. Почему бы вам не подождать конца этой вселенной, чтобы наконец освободиться от пут плоти? Представьте, что вы заболели у себя в мире. Вы же не откажетесь от лечения ради смерти?
Про себя я ощущаю слабость данного аргумента, многие так поступали. Таковы люди. Я уже знаю, что проиграл.
— Это вовсе не одно и то же. Я был уверен в своей смерти, а вы забираете, крадете ее у меня. Не быть, не страдать, раствориться в боге. Вы обещаете мне вечность во плоти. В вас нет ничего человеческого. Вечность машины. Отлитой из металла и стекла.
— Машины не вечны. Только люди становятся вечными.
Но он не слушает меня.
— Отодвинуть момент вечного успокоения. Если вы заставите меня, я убью себя.
— Мне кажется, что вы больны. Я даже уверен в том, что вы больны. Но я ничем помочь не могу. По вашей вере в случае самоубийства вас ждут вечные муки, а вы говорите о нем.
— Только из-за вас. Почему бы вам не оставить меня в покое?
— В пламени? Под испепеляющим дыханием бомбы?
— Я хочу прожить свою смерть.
— Вы действительно хотите?
— Я желаю этого больше всего на свете. Бог поймет меня.
— Вы свободны. Страдать вам придется недолго. Вы исчезнете. Вы и вправду хотите этого?
— Да,— в его голосе нет твердости, а есть лишь упрямство.
— Вы причиняете мне боль. Моя задача — возвращать людей к жизни. А не обрекать их на забвение. Можете подумать. У вас сколько угодно времени, я даже могу вас оставить сколь угодно долго в этом транзитном мире. На вашем языке это называется преддверием рая.
— Не искушайте меня долее,— произносит он, заламывая руки.
— Жаль, но я вынужден еще раз задать вам тот же вопрос. Таково правило. Вы действительно хотите вернуться туда, откуда я вас извлек? Теперь же?
— Это самое горячее мое желание,— говорит он.
Его голос звучит фальшиво. Фразу он позаимствовал из набора готовых формулировок, загромождающих его память. Ведь он боится. Но верит в свою искренность.
— Да будет так. Прощай.
Он вернулся туда. В плавящийся под жестокой лаской этого солнца город, в цикл жизни и смерти. Еще секунду он будет видеть приближение смерти, и, может быть, уже сожалеет, и что-то прояснилось в его голове, ему стало понятней, что такое длительность и вечность плоти. Слишком поздно и никогда не поздно. Все известно. Однажды, если этот термин имеет смысл, я или кто-нибудь другой вновь выловит его. В самых тайных закоулках души человека таится искорка неведения того, что такое время, и опыт его бесполезной смерти повернет вспять всю жизнь и, может быть, достигнет того мгновения, когда надежда на собственную жизнь возобладает над ожиданием собственной смерти.
Таковы люди. Я встречаюсь с этим не впервые. У некоторых из них, живших в определенных условиях, развивается неодолимое желание к самоуничтожению, ведь человека выковывает окружение. Я знаю об этом куда больше, чем люди, прожившие свою первую жизнь. Оки живут вместе с собственной тенью, а эта тень скрывает от них настоящее и толкает их в будущее, а они не могут воспрепятствовать своему духу лететь навстречу концу — всю свою жизнь они вдыхают запах своей смерти и обреченно ждут ее. Мне известен кусочек их тайны. Эта тень — их второе я. Эта тень — все, что они хоронят в себе из страха не понравиться другим, все лучшее, что они мечтают иметь. Они не могут жить без своего второго я, и второе я пожирает их. Человек тяжело переносит общение с себе подобными. Они бегут по секундам жизни, уносясь от того, что несут в себе. И именно это они должны оставить здесь, свою тень, толкающую их к смерти, и все свои мысли, которые рождаются ради одного — заглушить вечный страх. Они должны оставить свою тень здесь.
Люди не умирают. Уйдя отсюда, они уже не умирают. Ничто и никто — тем более человек — не смогло бы вынести ожидания смерти, присутствия тени внутри себя в течение вечности.
До своей смерти город выглядит словно растрескавшаяся гора, чей каменный скелет несет в себе миллионы ячеек. Коридоры с запертыми дверями и ровными стенами. Выйдя из праха, они принялись громоздить над своей головой тот же прах. Каждая трещина, каждая нора заселена. В это время жизненное пространство, которое человек выбрал для себя, называется комнатой. Когда-то было иначе. А для некоторых жизненным пространством было их тело. Для этих зеркалами стали стены, словно меньшая хрупкость жилищ спасала их от страха.
Это солнце уничтожило их стены и оставило их обнаженными.
Этих двух я нашел вместе — они так плотно сплелись друг с другом в любовном объятии, что пришлось извлечь их одновременно. Такое иногда бывает. Люди не выбирают мгновения собственной смерти. Я отделил их друг от друга и уложил рядом.
Мужчина открыл глаза, посмотрел на меня и спросил:
— Что случилось?
— То самое и случилось,— ответил я, делая упор на первые два слова, чтобы он сразу понял. Я мог бы ему показать город, вернее то, что от него осталось. Но время терпит. И в этом нет особой необходимости. Он помнит вспышку, а кроме того, он умен.
— И мы не умерли?
В его голосе слышится недоумение.
— Смерти не существует,— отвечаю я.— Вам стоит привыкнуть к этой мысли. Вы мертвы, и вы уже не мертвы. Но это неверно. В этом виде, в каком вы есть, вы не мертвы.
Он внимательно рассматривает свои руки.
— Я жив,— говорит он.
Это не вопрос, а констатация факта. Он кладет ладонь на бедро женщины и понимает, что она крепко спит. Он снова смотрит на меня.
— Бы нас спасли.
— Я пришел за вами. Туда, где вы были. За такими, какими вы были. За мгновение до того.
— Мы занимались... — начинает он и колеблется, чувствуя, что больше удивлен, чем смущен. Я принимаю равнодушный вид и говорю равнодушным тоном. Мне известно, что люди этой эпохи разработали целую гамму сложных ритуалов и тончайших запретов в отношении всего, что относится к интимным взаимоотношениям. Ьо всяком случае, они соблюдают их перед посторонним.
— Вам следует разбудить ее,— советую я.— Лучше, если это сделаете вы сами. Достаточно одного жеста.
— Подождите, я должен понять.
У него властный голос. Чувствуется, у него есть смутная догадка по поводу моей персоны.
— А город? Ничего не осталось?
— Земля. Фундаменты. И пепел над ними. От известного вам города не осталось ничего.
Он глубоко вздыхает. Я знаю, наступает момент неверия. И одновременно это — момент прозрения, понимания того, что случилось, что он жив, что город разрушен...
— Откуда вы?
Мой ответ прост:
— Из настоящего.
Ему я не могу ответить иначе. Для меня настоящее суть любой момент, за исключением некоторых объективных ограничений. Но и он не относится к разряду обычных людей. Люди такого склада редко встречаются здесь, а потому я даю откровенный ответ на вопросы этого человека. В этом состоит моя задача. Ведь каждый человек уникален.
— А в чем ты перемещаешься?
Он удивил меня. Не столько вопросом, сколько тоном. Люди могут удивить нас своим радикальным отличием от нас. Они не просто иные. Они могут быть непредсказуемы. Этот именно таков. Он — полная противоположность машине. Он не рассчитывает ситуацию, а реагирует на нее.
— Во времени,— отвечаю я.
Он молча ждет. И его молчание скрывает в себе вопрос. Я чувствую, что должен посвятить ему уйму времени и многое рассказать. Особого значения это не имеет. Но всегда труднее иметь дело с умными людьми этой эпохи. Их надо переубеждать.
— Я прибыл из будущего. Из очень далекого будущего, в котором люди достигли звезд и путешествуют во времени. Моя задача вырывать из лап смерти всех людей за секунду до их кончины и переправлять их в это будущее, где каждого ждет подходящий ему мир.
Мои слова заинтересовали его.
— Невероятно и логично. Такое возможно. Если люди хоть раз научатся оживлять мертвецов, они сделают это. Хотя бы из чистого любопытства. Следует предположить, что из вашего далека разница между друзьями и врагами не имеет смысла. А значит, лучше вернуть в строй всех. Но ради чего? Ради выигрыша нескольких лет?
— Нет,— твердо говорю я.— Люди больше не умирают.
Он рассмеялся и уселся на край стола.