Вдруг он закричал от сильной боли. Туника охватила его руку мощными тисками. Он откатился в сторону, туника взлетела вверх и обрушилась на него. Он выхватил кинжал и проткнул живую кожу. Но та скользила по его телу, накрывая с головой, а девушка наносила по ней яростные удары кулаками, царапала, пыталась сорвать ее, умоляла и всхлипывала. Затем она завопила.
Когда вошли люди, она уже не кричала. И едва глянула на них. Она с невероятной нежностью укрывала песком что-то такое, что они не узнали. Из-под песка торчал уголок ткани.
А из-под длинной туники, облегающей тело девушки, стекали струйки крови...
Всадник на стоногом[11]
Времена изменились — тысячи уст произносили эти слова на протяжении истории, и каждый раз это означало, что человек уже не может приспособиться к своей эпохе и сожалеет, что она не может приспособиться к нему самому. Наверно, также ворчали римские легионеры, пробираясь сквозь леса Галлии; спустя века те же слова, хотя и на других языках, произносили моряки, только теперь вместо звездного неба они смотрели на вращающуюся на оси стрелку. А тысячелетием позже, когда Империя людей охватывала уже почти всю Солнечную систему, старые пилоты точно также сожалели о беге времени и об изменившихся правилах. То, что во времена их молодости было опасным и трудным, стало простым и легким: там, где раньше царило презрение к смерти, теперь владычествовала административная рутина. И они чувствовали себя обделенными, словно у них отняли то, что придает ценность жизни, словно обессмыслили все их мужество. Они забывали о том, что собственные поступки предопределили, если не вызвали, осуждаемые ими изменения.
Но времена не меняются, не меняются и люди. Меняются фронты, на которых они сражались, как, впрочем, меняются климат, цвет небес и количество лун, а время с неизменной скоростью несет нас вперед, и человек по-прежнему может вложить в несколько мгновений все отведенное ему на жизнь мужество. И если всадники перестали быть героями эпохи, то только потому, что лошади вымерзли как вид, ибо люди сегодня с прежней элегантностью восседают на фантастических металлических чудищах, которые несут их в ночи далеких планет.
Нет, времена не меняются.
Возьмем, к примеру, Уран, время начала колонизации этой планеты и пребывания там Жерга Хазеля, чье имя знакомо по учебникам истории и первоклашкам. На склоне лет Хазель большей частью сетовал на перемены, происшедшие со времен его молодости. Он сожалел о размягченности новых поколений, он рассказывал, что в его время можно было в одиночестве годами жить на планете, не выходя из металлического куба станции и ощущая дрожь ее стен под порывами неистовых ветров, и слушать целыми днями голоса, несущиеся в пространстве со скоростью света, чтобы зацепиться за далекие антенны. Все, что говорил Хазель, истинная правда, хотя люди, что читают сегодня его мемуары и посетили Уран и Нептун, подозревают, что он преувеличил. Но их подозрения не имеют под собой оснований. Хазель действительно жил на этих враждебных планетах — несмотря на прогресс они такими остаются и до сих пор,— долгие годы в полном одиночестве собирал научные данные, следил за работой радиомаяка для проходивших линий кораблей и слушал, как ревет, обегая планету, ветер.
Однако добрая часть изменений, о которых он сожалеет, произошла по его вине.
В 2498 году Жерг Хазель, по тогдашним представлениям службы межпланетной разведки, был старым человеком. Ему стукнуло пятьдесят, борода его поседела. Он получил неплохую научную подготовку и был не глуп. Но никогда ничего не совершил, ничего не открыл, никогда не проявил никакой инициативы, равно как ни разу не спас терпящий бедствие корабль. Он вел сравнительно спокойную жизнь на правительственных звездолетах, старел, его рефлексы слабели, а знания устаревали. Пилоты должны быть молодыми, а специалисты — в курсе самых последних достижений науки. Жерг же никогда не был настоящим специалистом. Он слишком долго дышал корабельным воздухом и занимал на звездолете слишком много места. Поэтому однажды утром он оказался на тверди с достаточной силой тяжести, чтобы удержать его на себе.
Его не послали на Землю, ибо знали, что там он почти наверняка умрет. Большую часть жизни он провел в космосе или на других планетах и даже не думал, что наступит день, когда надо будет вернуться на родную планету.
Вот почему ему дали место на Уране. Работа требовала деликатного подхода, хотя на первый взгляд там не надо было особо утруждать себя. Следовало прежде всего выжить в мире, где вода встречается лишь в виде на редкость твердой скальной породы, а аммиачные моря пенятся под метановыми ветрами. На скалистом плато были установлены жилые отсеки звездолета, их надежно закрепили на грунте, и Хазелю оставалось вести внутри станции почти такой же образ жизни, как и в пространстве, с той разницей, что сила тяжести на Уране постоянна и почти равна земной. Хазель должен был провести в этом стеклянно-стальном убежище семь месяцев — собирать данные, помогать местному межпланетному сообщению, поддерживать радиоконтакт с двумя или тремя исследовательскими отрядами, колесящими по планете, и с единственным городом, где обитало двести семнадцать душ,— это было самое крупное поселение на миллионы километров. Заодно Хазель представлял на Уране Правительство и согласно Конституции должен был обеспечивать порядок, свободу и мир. Именно эта последняя обязанность казалась ему вначале самой необременительной.
Он мог выходить из станции. В его распоряжении были скафандры и машины. У него хватало воздуха, припасов и медикаментов на вдвое или втрое больший срок. Но рассчитывать он мог только на себя. У него вырезали аппендикс и кое-какие лишние органы еще до того, как он впервые покинул Землю, поэтому с точки зрения здоровья одиночество его совсем не пугало. А в моральном плане он давно к нему привык.
Нам нетрудно представить, каким было существование Жерга Хазеля. Он внимательно следил за графиком прохождения правительственных кораблей. Конечно, в четырех жилых комнатах и на двух складах царил идеальный порядок. Он ежедневно ворчал по поводу тех дел, которые ему надо было исполнять или не исполнять, но тщательно заносил все наблюдения на бортовую пленку, и неизменно выходил на связь без малейшего опоздания.
Вероятно, Хазель был счастлив, хотя и не признавал этого. Он уже свыкся со своей славной посредственностью, повторяя, по-видимому, сам себе, что любой исследователь пространства, даже безвестный, может считаться на Земле героем. Но что-то вызрело в нем за все годы полетов и месяцы ожиданий, и это что-то должно было излиться наружу в подходящих обстоятельствах. Он не подозревал, что стоногие, от топота которых содрогались стены станции, в скором времени окажутся связанными с ним одной судьбой и послужат тем средством, которое откроет его самому себе и всей удивленной Солнечной системе. По правде говоря, еще ему не подвернулся случай проявить себя. И пока он наблюдал за стоногими.
Стоногие были единственными живыми существами, известными тогда на Уране: их просто трудно было не заметить. Первые исследователи, оказавшиеся поблизости от них, вначале решили, что наблюдают сейсмический толчок или невидимое извержение, сотрясающее промерзшую почву. Потом они увидели, как пляшут горы. Но то были не горы, а стоногие: почти суеверный страх не позволил людям приступить к научным исследованиям. Это были серьезные ученые с устоявшимися представлениями, которые изучали новые планеты, а отнюдь не ищущие приключений юные безумцы. Готов биться об заклад, что их охватил благоговейный страх, когда первый стоногий едва не растоптал лагерь, а они даже не подумали, что столь огромное существо можно убить. Скорее всего, они стали подыскивать заклинания, которым оно могло бы внять.
Итак первая экспедиция даже не подумала о живых существах, впрочем, как и вторая, которая не удосужилась проверить то, что наблюдала или предполагала первая. Третья экспедиция сделала первую попытку обосноваться на Уране, а потому ей пришлось считаться со всеми факторами, в том числе и со стоногими. Она сфотографировала стоногих целиком, а потом по частям — их ноги, их глаза, или то, что считалось глазами. Экспедиция облетела стада стоногих, которые весело резвились на лиловых равнинах Урана, без страха переплывали аммиачные моря и издавали довольный рев, ощущая на коже ветер, что мчит со скоростью сотен километров в час, который для них был тем же, чем для девушек легкий бриз. Одного стоногого даже убили и разделали на части. Думаю, на него сбросили бидон с жидким кислородом, а последующая химическая реакция отправила зверя пастись в иные луга. Люди совершили эту акцию, чтобы низвергнуть стоногих с божественных высот до уровня дичи. Однако, насколько я знаю, больше эту операцию не повторяли. И им в тот день повезло, ибо они потеряли всего троих, но и это было тяжелой утратой, ибо человек, перенесенный за многие миллионы километров, стоит столько же, сколько равный ему по весу слиток самого драгоценного металла во вселенной.
Они удостоверились, что стоногие являются животными, что они, вероятно, не умнее земного червя или шмеля, что они растут с рождения до смерти, что их плотность относительно невелика и уравновешивается плотностью атмосферы Урана, чем объясняются их гигантские размеры, что они больше походят на воздушные шары и должны цепляться за грунт многочисленными отростками, чтобы их не унесло ветром, что они совершают сложные, но постоянные переходы по планете, и эти их миграции скорее всего связаны с положением спутников. У них было куда больше ста конечностей, но по милости одного журналиста, и в глаза не видевшего ни одного животного, за ними сохранилось название стоногих. О них ходило множество шуток, но я знаю немало космических волков, которые, лицезрев однажды стоногого, уже не могли без содрогания видеть гор, из опаски, что те вот-вот пустятся в пляс. А это были храбрые люди, с кожей, побледневшей от долгих лет плавания вдали от Солнца.