Они нырнули в облака. Немногим ниже попали в зону мелкого дождя. Гиппрон спускался медленно, но уверенно.
Дождь перестал. Они пробили облака, словно проникли под крышу, и оказались над тянувшейся в бесконечность равниной подстриженной травы. Ее перерезала дорога, поблескивающая от дождя. Она начиналась из горизонта и вела к гигантскому зданию, Клуб из камня и бетона, крыша которого терялась в тумане. И никакого признака окон. Корсон прикинул, что длина фасада была более километра. Нагая, гладкая, серая стена.
Гиппрон спустился на землю. Корсон выпутался из ремней, и обойдя животное, помог освободиться Антонелле. Гиппрон, явно удовлетворенный, принялся косить траву витками своей гривы и пожирать с громким чавканьем.
Трава была ровной, как на газоне. Равнина, в свою очередь выглядела настолько совершенно, что Корсон засомневался, могла ли она быть естественного происхождения. Дорога была выполнена из голубоватого блестящего материала. Примерно на километровом расстоянии возвышалось здание.
— Ты уже видела это место? — спросил Корсон.
Антонелла покачала головой.
— А этот стиль тебе ни о чем не говорит? — настаивал Корсон.— Эта равнина, трава, это здание?
И поскольку она не ответила, резко спросил:
— И что будет дальше? Сейчас?
— Пойдем к этому зданию, войдем в него. До этого времени никого не встретим. А что будет потом, я не знаю.
— Опасности нет?
Он внимательно посмотрел на нее.
— Антонелла, что ты вообще думаешь о нашем положении?
— Я с тобой, этого мне пока хватает.
Он пожал плечами, сказал:
— Ну ладно, идем.
Он размашисто двинулся вперед, и ей пришлось чуть ли не бежать, чтобы догнать его. Но минуту спустя он уже начал укорять себя за это и снизил шаг. Скорее всего, Антонелла была его единственным спутником во всей Вселенной. Быть может, по этой причине ее присутствие так нервировало его.
Дорога упиралась в почти сливающуюся со стеной, герметически запертую дверь, размерами соответствующую огромности здания. Но когда они прикоснулись к ней, дверь беззвучно ушла вверх. Корсон безуспешно напряг слух. Все это чем-то напоминало гигантскую мышеловку.
— Когда мы войдем, дверь за нами закроется?
Антонелла закрыла глаза.
— Да. Но внутри нам ничто не грозит, по крайней мере в первые секунды.
Они переступили порог. Дверь начала опускаться. Корсон сделал шаг назад. Дверь остановилась, потом двинулась наверх. Простая, одноэлементная реакция. Благодаря этому, Корсон почувствовал себя увереннее.
Ему вовсе не хотелось обследовать здание, о котором он знал так мало, но не мог же он до бесконечности стоять на траве. Рано или поздно они проголодались бы. Не траву же им есть! И, наконец, настала бы ночь. Она могла оказаться холодной и полной врагов. Им было необходимо отыскать убежище. А кроме того, согласно Инструкции, в подобной ситуации им следовало придерживаться наиболее древнего закона войны. Двигаться, не задерживаться на месте. Перемещаться и пытаться застать противника врасплох.
Неизвестного противника застать врасплох нелегко, глаза их понемногу привыкли к полумраку. По обе стороны прохода, исчезнувшего в глубине здания, паутину геометрических конструкций окружали овальные контейнеры. Они тянулись в бесконечность, скрываясь в голубоватой полумгле.
Ближайший контейнер содержал в себе десять полностью обнаженных женских тел, погруженных в фиолетовый газ, который не растекался, хотя, казалось, ничто его не удерживало. Женщины лежали неподвижные, застывшие, словно неживые. Все они были очень привлекательны, возраст — от восемнадцати до двадцати пяти лет примерно. Казалось, их объединяют какие-то общие черты. Корсон глубоко вздохнул и попытался произвести быстрый подсчет, если все контейнеры были с таким содержанием, то только в той части, которую он мог себе вообразить находилось по крайней мере миллион тел.
Он почувствовал на своей шее дыхание Антонеллы:
— Они мертвые?
Корсон протянул руку. Не встретив преграды, она погрузилась в газ. Щекотно. Может быть, эта субстанция обладала антисептическими свойствами. Он нащупал теплое и эластичное плечо. Его температура была не ниже двадцати градусов. В определенном смысле можно было сказать, что эта женщина жива. Он осторожно нащупал запястье. Пульс был неощутим, сердце, наверное, билось, но очень замедленно.
Крайне замедленно.
— Нет, — сказал Корсон, — они не совсем мертвы.
Слабый, ритмичный свет танцевал под телами спящих, напоминая семицветную радугу. Корсон пригляделся, и ему показалось, что он понял значение этого ритма. Это напоминало ему энцефалоскоп, хотя он и не видел ничего подобного. Две первых линии были неподвижны. Он ощутил пробежавшие по спине мурашки.
— Продолженное состояние комы, — прошептал он.— Тело живо, но мозг угас.
Он видел уничтоженные города и разрушенные планеты, горящие флотилии и людей, гибнущих тысячами, миллионами, но никогда не встречал чего-либо столь спокойного и волнующего, как этот мавзолей. Неужели какой-то народ выбрал такую судьбу? Не был ли этот травяной покров снаружи кладбищенским газоном? И имело ли смысл поддержание этих тел при жизни, если никогда не будет в них души более, чем в растении? Сколько времени могло продолжаться это? Поддержание этого состояния велось автоматически, об этом говорили едва заметные, более тонкие чем волос, нити, скрывающиеся под кожей.
Он помчался как ненормальный, рассматривая следующие контейнеры. Прежде чем остановиться, обливаясь потом, он пробежал чуть ли не километр. Но не нашел ни одного мужского тела. Разумеется, он не мог видеть содержимого расположенного выше контейнеров, тянущихся чуть ли не до потолка помещения, но он был почти уверен, что и там находятся только женские тела. И ни одному из тел, которые ему попадались, не было больше двадцати лет. И все они были на редкость привлекательны. Они принадлежали ко всем расам, которые он знал. Обнаруженное в самом начале сходство было вызвано определенной системой классификации. Волосы той, которую он обследовал, были смолисто-черными. Последняя, до которой он добежал, была яркой блондинкой. С другой стороны прохода контейнеры наполняли негритянки с чуть ли не голубоватой кожей.
И все это вместе представляло собой коллекцию. Кто-то. или что-то поступил как энтомолог. Он вспомнил одно из сражений. Им пришлось драться в музее насекомых. На стендах были выставлены не только земные бабочки, но и их аналоги с сотен других планет. Выстрелы и взрывы вздымали облака из крыльев мертвых насекомых. Воздух казался тяжелым от сухой разноцветной пыльцы, горячих телец — даже маски не помогали. В конце концов музей запылал, и в вихрях разогретого воздуха он увидел рои бабочек, пустившихся в свой последний полет.
Разумеется, пигментация кожи и цвет волос не были единственными критериями отбора. Разница в цвете глаз могла наблюдаться по вертикали, но он не мог взобраться выше, не мог проверить эту гипотезу.
Может быть, мужчины располагались в другом блоке? Или, может, коллекционер интересовался исключительно женщинами? Это, вне сомнения, означало бы, что коллекционер был человеком, правда, невероятно могущественным, но человеком. Чужак, к примеру, урианин, не имел бы никаких причин, чтобы коллекционировать исключительно женские тела.
Он медленно направился в сторону выхода. И неожиданно в голову ему пришла мысль. Он обнаружил лагерь пленных, или скорее — пленниц. Где-то там, во времени и пространстве, боги войны, ведущие небывалые еще войны, основывали лагеря невольниц. Побежденные откупались, рассчитывая лишь на свой вкус и подчиняясь обычаю, старому как само человечество, наикрасивейшими из пленниц. Судьба же хуже смерти. Наконец-то выражение это приобрело буквальный смысл. А поскольку боги войны мало заботились о жизнеобеспечении своих рабынь, они не желали иметь хлопот ни с жилищем, ни с пропитанием, ни с охраной. История полна примеров, как вожди гибли от руки одной из своих невольниц. Боги войны поразмыслили над прошлым и сделали свои выводы. Устранив у своих жертв разум. Когда им того хотелось, они по своему капризу возвращали их к жизни, снабжая механической, искусственной личностью, годной разве что для робота. Обработанные таким образом девушки не были способны ни на желательные поступки, ни на интеллектуальные усилия, ни на творческую деятельность. Если говорить о их разумности, то она была ниже даже, чем у самых неразвитых из человеческих обезьян. Но богов войны это не заботило. Они не ожидали от женщин ни шуток, ни чувств, ни понимания. Должно быть, они были кошмарными невротиками. А кроме того, они были некрофи-листами в самом прямом значении этого слова, — подумал Корсон.
Отвращение и ненависть. Корсон попытался убедить себя, что по другому проявлялась натура землян во время войны с Урией. Он порылся в памяти. Но вспомнил генерала, который приказал ликвидировать тысячу урианских заложников в первые же часы конфликта. Вспомнил другого военачальника, отплясывающего на руинах разрушенного города. Тот был город людей. Но обитатели его не имели права попытаться договориться с урианами. Он вспомнил Верана, беглеца с Аэр-гистала, который, если бы только увидел в том пользу для себя, не остановился бы ни перед одним преступлением.
Корсон чувствовал, как в нем зреет желание убивать. Он сжал челюсти и кулаки. Перед глазами потемнело. Он словно сжался сам по себе, пока адреналин впрыскивался в кровь. Немного спустя напряжение спало, напоминая о себе только легкой дрожью. Неужели мерзость толкает только на мерзость? Неужели эта окровавленная морда и есть лицо человечества? Неужели оно несло на себе, словно этакого демона-искусителя, призрак отчаяния и неизбежных смертей? И могло ли оно избавиться от него и стать, если не самим собой, то хотя бы чем-то иным или чем-то большим ?
Диото. Он подумал об утопии, выросшей на руинах войны, о мире, не знающем принуждения, имеющем одно правительство на шесть веков и совсем не имеющем армии. Об ином лице человека, которое стоило бы взять под защиту, но не путем насилия и бесчестия. Но как помешать насилию, не прибегая к насилию? Как вырваться из порочного круга справедливых войн?