В одной комнате жил он сам с Варенькой. В другой – его дядя Кузьма Кузьмич.
Каждое утро Андрей Хижина уезжал к берегу моря, где строился подводный завод. Работы у него было много, а после работы он еще учился, и домой он возвращался очень поздно.
Он ехал домой в автобусе, а от автобусной остановки бежал бегом – так не терпелось ему поскорей увидеть свою Вареньку. Он бежал по улице, как спортсмен, – загорелый, белозубый и ловкий, и, врываясь в квартиру как ветер, подхватывал Вареньку на руки.
И он всегда приносил с собой букетик цветов, или кулечек конфет, или какой-нибудь забавный подарок со дна моря.
Варенька была такая маленькая и худенькая, что в трамвае у нее спрашивали:
– Девочка, ты выходишь на этой остановке?
Но она была уже не девочкой. Она тоже работала и училась, и когда приходила домой, то сразу начинали хлопать все двери в квартире, греметь все кастрюльки в кухне, звонить телефон в прихожей, говорить радио в комнате и все предметы вдруг обретали голос и движение.
– Ведь это только подумать, – говорил Андрей Хижина, – двадцать шесть лет я ходил но тем же улицам, по которым ходила ты; ездил в тех же трамваях и автобусах, в которых ездила ты; забегал в те же магазины, в которые забегала ты; и, наверное, я не раз встречал тебя, даже не догадываясь, что ты – это ты!
И они оба смеялись, так это казалось им невероятно.
И хотя он говорил это каждый вечер уже два года, по Варенька слушала его с таким интересом, будто он говорил это первый раз.
А утром Андрей Хижина снова спешил к берегу моря. Он ехал к морю в автобусе, но до автобусной остановки бежал бегом – так не терпелось ему поскорей увидеть свой подводный завод.
После него уходила на службу Варонька.
И дома оставался один дядя.
– Ну, наконец-то! – говорил он. – Слава богу!
Теперь хоть можно подремать спокойно.
Весь день он лежал в своей комнате на продавленном диване, небритый и сонный, в мятых брюках и отвислых подтяжках.
Иногда вечером Андрей Хижина встречал своего дядю на кухне.
– Ну как, дядя, – спрашивал он, – все еще нс надумал идти работать?
– Как же! Надумаешь! Даст твоя супруга подумать! – ворчливо отвечал дядя. – Тут не только подумать – подремать не приходится. То она затеет мыть пол, то говорит по телефону, то к ней придут подруги. Никакого от нее покоя!
И, шлепая домашними туфлями, дядя поскорей уходил к себе, ложился на продавленный диван, закуривал и размышлял: что бы еще такое сказать про Вареньку, которую он терпеть не мог, даже не здоровался с нею, когда они встречались.
Так жили в одной квартире Андрей Хижина, Варенька и дядя Кузьма Кузьмич.
Однажды s осенний ветреный день Варенька простудилась и заболела. Приехала неотложная помощь, впрыснули Вареньке пенициллин и сказали, что надо ее отвезти в больницу.
Она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, как подбитая птичка. Не хлопали двери. Не гремели кастрюльки. Не звонил телефон. Молчало радио.
А по лестнице поднималось Горе.
Оно останавливалось на каждой площадке и вглядывалось в номера квартир.
Лостпица была ярко освещена, по когда Горе выходило на площадку, электрическая лампочка меркла и светила вполнакала и номера квартир разглядеть было трудно.
Горе было неопределенного пола, высокое и строгое, в старой шляпе с большими полями, в широком и длинном пальто. Из глубоких темных впадин глядели красивые и грустные глаза.
Горе остановилось у квартиры номер шестнадцать, прислушалось и открыло дверь.
Оно вошло не нозвонив, не постучав, не спросив разрешения.
В прихожей оно сняло галоши и поставило в угол зонтик.
Андрей Хижина был возле Вареньки. Горе встало за ним.
Оно стояло за его спиной, наклонялось вперед, когда наклонялся он, отступало назад, когда отступал он, ходило по комнате, когда ходил он. Оно ехало вместе с ним в машине, вошло в приемный покой, н когда он взял в свои руки маленькие, горячие и вялые ручки Вареньки, Горе так стиснуло его плечи, что он чуть не вскрикнул от боли.
Андрей Хижина вернулся домой. Вместе с ним вернулось и Горе. Было уже поздно. За окном метался ветер, гнул деревья и раскачивал фонари.
Андрей Хижина не зажег света. Он опустился на стул. Горе стояло за его спиной, обнимало его плечи, давило на них, и он склонялся все ниже и ниже.
– Ну, поплачь, поплачь, сыпок! – шептало Горе. – Как тихо стало в квартире. Как пусто и холодно стало в квартире…
Так прошло время до самого рассвета. До рассвета сидел Андрей Хижина в темной комнате, стиснутый и придавленный Горем. А когда наступил рассвет и по мраке комнаты стали рождаться предметы, он поднялся и надел пиджак.
И Горо спросило:
– Куда ты?
– На работу, – сказал он. – Мы будем сегодня устанавливать опорные фермы.
– Не пущу, – сказало Горе. – Какие там формы, когда у тебя горе?
– Нет, я пойду, – сказал он.
– Пет, не пойдешь, – сказало Горе. – Или ты уже забыл свою Вареньку, как она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, похожая на подбитую птичку?
– Я не забыл ее, – сказал Андрей Хижина, – но я должен идти. – И он повел плечом, чтобы освободиться от цепкой руки Горя.
– Ну что ж, – сказало Горе, – раз должен, так иди, только и я пойду с тобой.
– Нет, – сказал он, – ты будешь мешать мне.
Да тебя и не пустят туда без пропуска.
– Меня? – усмехнулось Горе. – Меня всюду пускают без пропуска.
Но он осторожно отстранил свое Горе, усадил его в кресло у окна и, сунув ему в руки первую попавшуюся книгу – чтобы не скучало, – ушел из дому.
И Горе осталось одно.
Оно полистало книгу, потом поднялось с кресла, побродило по комнате, включило радио, поглядело фотографии, развешанные на стене: ему стало скучно. Оно все видело, все знало, и ничто не могло развлечь его. И, поскучав с полчаса, Горе надело в прихожей галоши, взяло зонтик и отправилось к берегу моря, туда, где Андрей Хижина строил подводный завод.
В бюро пропусков, как часовые, стояли вахтерши в платках и шинелях; командировочные с портфелямп звонили по телефону; ругались шоферы, оформляя документы. Дощатая перегородка с окошечком ограждала дежурного от всех человеческих слабостей.
– Здравствуйте, – сказало Горе дежурному. – Я – Горе Андрея Хижины.
– Что? – спросил дежурный, окинув Горе бдительным взглядом. – Андрея Хижины? – и, порывшись в бумажках, сообщил: – Нет у меня на вас заявки.
– Я знаю, что нет, – сказало Горе, – но вчера его жену увезли в больницу. Если бы вы только знали, как он любит ee! Если бы вы только видели, как он глядел на нее, когда она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, похожая на подбитую птичку!..
Горе говорило так жалостио, что шоферы, вытащив носовые платки, долго отсмаркивались и тяжко вздыхали. Командировочные, прикрывшись своими портфелями, украдкой вытирали глаза. А вахтерши, стоявшие, как часовые, громко плакали, и их слезы прямо ручьями текли на черные казеппые шинели.
И даже дежурный, огражденный перегородкой от всех человеческих слабостей, вдруг всхлипнул и сказал своему помощнику дрожащим и расслабленным голосом:
– Аникушкин! Человек ты или идол! Да проводи же их поскорее к товарищу Хижине!
И Горе проводили к Андрею Хижине.
Андрей Хижипа был на берегу. Могучие подъемные краны высились над ним, широко расставив железные поги. Море лежало тяжелое и черное. Из коды поднимались вышки. Сновали катера. Летали встревоженные чайкп. Иногда далеко в бухте вскипали пенистые фонтаны, и тогда глухие удары сотрясалп воздух и долго потом перекатывались над морем и берегом.
В белой рубашке, с рукавами, засученными до локтей, с разметавшимися на ветру волосами, Андрей Хижина, казалось, затерялся среди гигантских механизмов, но стоило ему поднять над головой свою маленькую загорелую руку, как в тот же миг что-то начинало скрежетать и ухать, звенели туго натянутые тросы, зажигались сигнальные лампочки, и тяжелая волна окатывала берег.
Горе прикоснулось к его плечу.
– Постой, постой, сынок! – сказало оно. – Ты так увлекся, словно у тебя и нет никакого горя.
Неужели ты уже забыл свою маленькую Вареньку?
Он согнулся, будто его ударили.
– Горе мое! – проговорил он с мольбой и упреком. – Мне сейчас очень некогда. Если окажется перекос хотя бы на один миллиметр, все придется начинать сначала.
– Хорошо, – сказало Горе, – делай свое дело.
Я подожду: постою рядышком.
– Нет, – сказал Андрей Хижина. – Я не моту работать, когда ты стоишь рядом. Ты пойди домой, подожди меня там.
И он побежал к арке тоннеля, который соединял берег с подводным заводом.
Горе поглядело ему вслед: в тоннеле поблескивали склизкие ступеньки. Стены там дышали холодом и сыростью.
Нет, Горе не пошло туда. Оно опасалось простуды.
И Горе вернулось в город. Оно вернулось в квартиру Андрея Хижины, уселось в кресло у окна и стало ждать.
Ждало долго. Наступил вечер. Пошел дождь.
На другой стороне площади, как освещенные змейки, проползали трамваи. В комнате было очень тихо. Скреблась мышь. Андрей Хижина не возвращался.
"Может быть, он уже забыл обо мне? – думало Горе. – Может быть, он попросту сбежал от меня?"- думало Горе.
От нечего делать оно стало бродить по квартире и забрело в комнату дяди.
Дядя лежал на диване, как тесто в квашне. Полосатые носки его были продраны. Глаза – заспаны.
Брюки на животе не сходились. Когда он ворочался, чтобы почесать небритую щеку, пружины под ним недовольно поскрипывали. Он радовался, что в квартире не хлопают двери, не гремят кастрюльки, не звонит телефон, не говорит радио. И ничто не мешало ему дремать и думать.
А думал он о том, как глупо и несправедливо подозревать, будто он, Кузьма Кузьмич, – лодырь и не хочет работать! Да разве он не хочет работать? Он очень даже хочет работать! Разве ему не скучно весь день лежать одному? Конечно, скучно. Но не мог же он поступить на работу зимой, когда стояли такие холода! А потом у него на глазу был ячмень.