ще десятка три карманчиков.
Все операторы носили такие.
– Я не спала!
– Спала!.. Говорил же, чтобы не таскалась за мной, а ты хоть бы раз послушалась!..
– Ники!
– Сначала картинку сниму, а потом синхрон запишем с командиром, о'кей? Стемнеет, и я тогда…
– Давай, а я пока договорюсь.
Ники кивнул, прилаживая камеру, и через плечо показал ей, где именно этот самый командир, куда ей идти. Ольга и без него нашла бы, но у него было такое представление о заботе.
Ты там присматривай за ней, Ники.
Ну, не вопрос, старик!..
Дебилы и шовинисты.
Немедленно по возвращении вступлю в партию Маши Арбатовой, если у той уже есть партия, а если нет, немедленно создам свою и вступлю в нее – буду бороться за женское равноправие.
С равноправием, оказывается, большие проблемы.
Ольга улыбнулась, поправляя на плечах необъятный Никин рюкзак. Опять предстояло лезть в гору – что, черт возьми, это за страна, одни только горы и больше ничего! Камушки все-таки попали в ботинки, и теперь там скверно терлось, словно носки были из наждака.
Если не вытряхнуть, к вечеру ноги разнесет так, что завтра ни за что не удастся обуться, а от ботинок и шнурков часто зависела жизнь.
Можешь бежать, остаешься в живых. Не можешь… значит, не можешь.
Командиру на вид было лет под пятьдесят, а потом оказалось, что двадцать восемь. Здесь всем, кто старше двадцати, сразу будто пятьдесят, а после сорока наступает глубокая и трудноопределимая по возрасту старость – морщины, седые бороды, узловатые руки, потухшие усталые глаза. Зато звали его изумительно – Гийом.
Его звали Гийом, и он говорил по-английски – большая удача и огромная редкость.
Должно быть, Ольга понравилась ему, а может, просто в нем взыграло любопытство, потому что он моментально бросил свой “боевой пост” в камышовой будке, которая ничем не отличалась от полутора десятков других таких будок, в которых Ольга уже успела побывать, вышел на улицу, поманив ее за собой, и что-то длинно и быстро сказал по-английски.
Она не поняла.
Какие-то бородатые люди проводили их настороженными и подозрительными взглядами. Вдалеке бабахало и как будто что-то осыпалось с продолжительным шорохом, и она подумала быстро – где там Ники?..
– Минутку, – попросила Ольга по-английски, – говорите немного помедленнее, пожалуйста. Я не поняла.
– Вы не поняли не потому, что я говорил быстро, – возразил он энергично. – Вы просто не слушали меня.
– Простите.
– Ничего страшного. Я предложил проехаться на позиции. На моей машине. Вы ведь русская журналистка?
– “Новости” Российского телевидения.
– Должно быть, вы очень храбрая женщина, если решились воевать.
Он так и сказал – воевать.
– Я не воюю, – быстро возразила она. – Пресса… никогда не воюет. Пресса только освещает войну.
– Ясно, – сказал он мрачно. – Поедете со мной?
Почему-то по-английски все это звучало как-то очень буднично и почти неинтересно, вот она однозначность и даже некая “плоскость” английского языка!
По-русски так говорить было невозможно. Ольга представила себе, как по-русски станет объяснять Ники, что уехала “на позиции” с местным командиром и что он, Беляев, скажет ей в ответ, и тоже именно по-русски!
На позиции девушка провожала бойца. Темной ночью простилися на ступеньках крыльца.
Машина – запыленный армейский “уазик” – завелась не с первой попытки, долго и надсадно кашляла, зато когда завелась, Гийом так рванул с места, что Ольга стукнулась виском в стойку – больно и унизительно.
Они все тут так ездили, “без башки”. Ники, как известно, время от времени очень уважал такой стиль вождения.
Ветер подхватил концы ее косынки, и она с трудом затолкала их под ткань, почти вырывая волосы.
– А почему у вас европейское имя?
– Моя мать француженка. Она дала мне французское имя.
– Она живет в Афганистане?
– Разве здесь можно жить? – вдруг спросил он и коротко взглянул на нее. – Вы смогли бы?
Ольга растерялась – какой-то на редкость странный ей попался командир. И журналист в ней моментально взял верх над всем остальным – обязательно надо договориться с ним о какой-нибудь длинной съемке, чтобы она смогла позадавать свои вопросы! Только где? У него дома? А у него есть здесь дом? Или в камышовой будке?
Портрет матери-француженки на голой стене или, еще лучше, синхрон с ней – трогательная история давней любви французской девушки и афганского юноши, и этот мятежный мальчик, их сын, воюющий за независимость своей родины.
Если у войны есть лицо, значит, это будет лицо Гийома, а Ники снимет так, что все заплачут, как только увидят его на экране!..
– Моя мать давно на небесах, – сквозь ветер почти прокричал рядом предполагаемый герой ее блестящего репортажа, и она моментально расстроилась – не из-за того, что он сирота, а из-за того, что материал мог выйти менее блестящим. – Она умерла, когда мне было два года, и отец привез меня сюда.
– Вы здесь выросли?
– Можно и так сказать, – то ли согласился, то ли не согласился он.
– А… ваш отец? Тоже военный?
– Мой отец остался там, где и был. Во Франции. Я никогда его не видел. Мы приехали.
“Уазик” остановился на склоне какой-то очередной горы, которая, по Ольгиному мнению, ничем не отличалась от остальных. Те же серые склоны, покрытые редкой растительностью, жемчужная пыль, лысый горный череп странной формы. Но, наверное, чем-то все же отличалась, потому что Гийом, встав на одно колено на сиденье, стал показывать вдаль, а Ольга послушно посмотрела в ту сторону, куда указывал загорелый и не слишком чистый палец.
И недаром. В середину горы, как будто в висок черепа, вдруг с тонким свистом ввинтилось какое-то тело, и через секунду ударил взрыв, а потом еще один. Поднялась пыль, заволокла гору, а снаряды все продолжали падать, дробить череп.
– Что это?!
– Американцы.
– Зачем они бомбят гору?!
Гийом покосился на нее и усмехнулся.
– Война.
– Там… позиции талибов?
– Должно быть, да.
– А вам об этом неизвестно?
– Мне нет.
– Так там есть талибы или нет?
– Американцы думают, что есть.
– А вы как думаете?
– Я не думаю. Это не мое дело, – сказал он.
Они все так разговаривали – непонятно было, всерьез или нет. Понятно только, что они в грош не ставят европейцев с их идиотскими вопросами.
– Не имеет значения, есть там талибы или нет, – вдруг добавил Гийом и плюхнулся обратно на сиденье.
Пистолет зацепился за что-то и неудобно задрался, и он с досадой дернул и отпустил портупею. – Важно, что американцы близко.
– Что значит – близко?
– Вчера высадился десант. Спецназ. Мы ждем приказа о наступлении.
– О наступлении… куда?
– На позиции талибов. В Мазари-Шарифе.
Ольга лихорадочно соображала, как бы “раскрутить” его на большое интервью. Про Мазари-Шариф и позиции талибов и так все знали. Впрочем, информация об американским десанте, выданная им как бы просто так, была абсолютно сенсационной, если только он… не врал. Вполне мог врать.
Они то ли все время лгали, то ли путались в выдаваемых сведениях – и непонятно было, специально иди нет.
Опять бабахнуло и взорвалось, выплеснулся песок, взметнулась пыль. Ольга вцепилась ногтями в ладонь, но моментально разжала пальцы, потому что снова заметила его насмешливый и колючий взгляд.
– Господин командир, я хочу попросить вас об интервью.
– Мне нечего вам сказать, кроме того, что я уже сказал. Американцы близко. Скоро начнется настоящая война.
– Значит, сейчас война не настоящая?
Он пожал плечами и перевел взгляд на гору.
Ольга в кармане включила диктофон, уверенная, что сделала это ловко и незаметно. Что-нибудь наверняка запишется. Если давать это под картинку, которую снимет Ники, да под перевод, про качество записи никто и не вспомнит.
Кроме Бахрушина, конечно. Он все заметит, и отдел технического контроля заметит, и будут потом неприятности, потому что Бахрушину наплевать, что материал сделала его жена, а ОТК наплевать, что материал прислали из Афгана. Главное, что их волновало, – чтобы качество было соответствующим.
А о каком качестве может идти речь, если диктофон в кармане, говорит Гийом на скверном английском, а рядом бабахает и рвется!..
– Так вы согласны?..
– Я готов говорить с вами сейчас. Что там будет дальше, знает один Аллах.
– Большое спасибо, но мне бы хотелось переговорить с вами в более… неформальной обстановке. У вас дома, например.
– Джабаль-ус-Сарадж. Знаете такое место?
– Это где-то на севере. Почти граница, правильно?
– Там мой дом. До него далеко.
– У вас большая семья, господин командир?
– Жена и двое детей.
И тут Ольга не удержалась.
Нельзя было спрашивать об этом, никак нельзя, да еще один на один, да еще так далеко от “центра цивилизации” в виде камышовой будки, и от Ники тоже…
– Ваши дети тоже будут воевать, когда до них дойдет очередь?
Он опять усмехнулся своей непонятной арабской усмешкой.
– Они родились, чтобы воевать.
– И сколько им лет, этим воинам?
Он помолчал, как будто не сразу смог вспомнить.
– Два года и четыре.
Ольга вдруг разозлилась так, словно ей действительно было дело до детей этого полевого командира с непонятным именем Гийом, непонятной судьбой и домом в Джабаль-ус-Сарадже.
– Замечательно. Вы даже не знаете, как дети растут, потому что они живут где-то на севере, а вы здесь, ждете, когда американцы начнут штурм! Но вы уже знаете, что они будут воевать!
– Наши дети рождаются только за этим. Ибо только на это есть воля Аллаха.
– Чтобы ваши дети убивали наших?! Именно этим озабочен ваш Аллах?! Неужели вы верите, что ему больше нечем заниматься, кроме этой поганой войны?!
– Кому? – спросил Гийом, помедлив, и опять посмотрел как-то странно, но ее уже несло, и она не могла остановиться.
– Да вашему Аллаху!