А может, артисты понимались телевизионным начальством в широком, так сказать, глобальном смысле этого слова.
Мир – театр. Люди – актеры. Старик Шекспир, кажется, придумал.
Надо бы с Бахрушиным поговорить, почему каждая программа – такая скукотища, но ему сейчас не до нее и не до программы.
Ольга Шелестова пропала, и это моментально стало известно всем. Она пропала, а Беляев, который находился там с ней и который сегодня должен снимать Алину, вернулся целым и невредимым.
Неясно было, что там произошло и что будет дальше, так как никаких тел пока не нашли – ни бахрушинской жены, ни троих других, пропавших с ней.
Ужасно было так думать об Ольге – тело, – и Алина знала, что это ужасно, и все-таки думала.
Несколько дней все шушукались по углам и курилкам, передавали друг другу какие-то немыслимые слухи, а девчонки-ассистентки даже бегали на третий этаж, где был кабинет начальника, чтобы посмотреть, как “он переживает”. Алина, узнав об этом, их разогнала и велела администратору получше смотреть за персоналом. В результате все оскорбились – и девчонки, и администратор, – но бегать перестали.
Бахрушин решительно и бесповоротно ни с кем и ничего не обсуждал.
Несколько дней все маялись неизвестностью и сочувствием, Зданович сунулся было с вопросами, но Бахрушин его выгнал. В компании булькали и пузырились какие-то слухи, всплывали на поверхность разнообразные версии, одна страшней другой.
Вчера… Вчера “МИД России сделал официальное заявление”.
Оно пришло по ленте, и в редакции о нем узнали раньше всех.
Заявление как бы окончательно определило положение. Ольга и трое других журналистов стали называться “пропавшими без вести”, и все, что нужно, и все, что бывает всегда в подобного рода бумагах, в этой тоже присутствовало – решительный протест, силы реакции, информационная война, мировой терроризм, и призыв сплотиться, и обещание сделать “все возможное”.
Бедный Алеша Бахрушин.
Что ему до “официального заявления” и призыва сплотиться!..
– Давай я к нему съезжу, – предложила Алине мама, когда услышала обо всем по телевизору. – Ну, как он там один! Ну, хоть… уберусь у него!
И вытерла глаза. Мама всегда сочувствовала попавшим в беду изо всех сил.
Алина Храброва была убеждена, что самое правильное в этой ситуации – это сделать вид, что ничего не происходит.
Он не примет сочувствия и вряд ли будет рад, если кто-то поедет к нему убираться, как за покойником! Он не станет ничего и ни с кем обсуждать – по крайней мере, с подчиненными, – а если те полезут с соболезнованиями, в лучшем случае разгонит их.
Костя Зданович совершенно растерялся, и программы в последние дни выходили плохие, просто из рук вон.
Алина была убеждена, что даже этот великий Беляев с собачьим именем Ники, мастер красивых картинок, ничего не изменит.
В середине сегодняшнего дня, после нескольких дней молчания, в редакцию позвонил Бахрушин и равнодушным голосом сказал, что назначает на вечер летучку.
Ни голос, ни обещанное собрание, ни даже то, что позвонил он сам, а не секретарша, ничего хорошего не сулили.
Алина перевернула следующую страницу. Ей казалось, что от страницы к странице программа становится все скучнее.
Вернулась Даша с чашкой. Из чашки поднимался пар, и в мутно-желтой жидкости плавал пакетик.
– Только ромашковый, Алин. Зеленого нету.
Алина отхлебнула ромашкового, сразу напомнившего детство, простуду, распухшие железки и строгий голос врачихи – “полоскать, полоскать ромашкой!”.
Она подержала за щекой и с отвращением проглотила.
В “артистическую” заглянул режиссер. За спиной у него маячила редакторша Рая, бледная и нервная.
Она всегда ближе к эфиру становилась бледной и нервной. Алина ей улыбнулась.
– Алин, у нас полчаса, – сказал режиссер.
– Да, знаю.
Даша с костюмом на вытянутых руках протиснулась мимо ее кресла.
– Чуть юбку подглажу, и все, можно надевать.
Алина кивнула, отложила верстку и нацепила “эфирные” туфли на высоченных каблуках. Ей нужно было еще раз, последний, заглянуть в компьютер, и с некоторых пор она боялась в него заглядывать. Впервые за много лет телевизионной работы.
Тебя никто сюда не звал. Убирайся обратно. Здесь не любят прохиндеек и проституток. Здесь не станут с тобой шутить. Убирайся, или ни один любовник не опознает твой разукрашенный труп.
Черные буквы на белом экране.
Алина зашла в свою каморку, осторожно села, чтобы не дай бог не порвать “эфирные” колготки о неудобную канцелярскую мебель, подвигала “мышью” по коврику и зашла в программу. Компьютер мигнул, загружаясь.
Она никому об этом не говорила, не могла. Даже Бахрушину тогда не сказала.
Она до смерти перепугалась.
И даже не идиотских угроз или оскорблений, а того, что это оказалось так близко к ней. В ее собственном компьютере. В ее собственной верстке. В том, что было, или казалось, самым главным.
Тот человек, похоже, отлично знал, как лишить ее самообладания, и сделал это безукоризненно. Пока что у нее получалось скрывать от всех, что она боится компьютерной верстки, но надолго ли ее хватит?! И что она станет делать, когда не хватит?!
Лет пять назад приключилась с ней неприятная история.
Какие-то придурки повадились краской из баллончика малевать на двери ее машины гадкое слово. Всем во дворе было известно, кому принадлежит эта машина, и все относились к ней уважительно, даже место для нее всегда оставляли, да и двор на Ленинских горах был спокойный, солидный и хорошо устроенный.
Потом завелись эти самые придурки. Скорее всего, они откуда-то набегали именно затем, что испоганить ее машину, вряд ли этим занимался кто-то из своих.
Алина перекрасила дверь. Потом перекрасила еще раз. Потом это превратилось в своего рода соревнование – она перекрашивала, а слово возникало на нем вновь, как по мановению некой ведьминской палочки – ведь наверняка такая существует, раз уж есть волшебная!
Потом приехал отец и долго бушевал и доказывал дочери, что “нужно немедленно обратиться в компетентные органы”.
Дочь решительно не желала ни в какие органы обращаться.
Придурков поймал сосед, о котором Алина не знала ничего, кроме имени – Иван – и того, что каждое утро он выходил бегать со своей громадной, черной, страшной собачищей.
Собственно, собачища их и поймала.
Как-то утром машина под окнами закричала страшным голосом. Муж, как обычно, спал – Алинины проблемы никогда его особенно не интересовали, – и она выскочила на балкон в ночной рубашке и валенках. Холодно было. Зима.
Возле своей машины, под желтым светом фонаря, она разглядела собаку, равнодушно сидящую на заднице, соседа и еще кого-то.
– Спуститесь, – негромко попросил Иван. – Сигнализация сработала, выключить бы.
– Я сейчас! – крикнула Алина.
– Да не торопитесь, – так же негромко сказал сосед. – Мы вас подождем.
Алина нацепила горнолыжный комбинезон, привезенный вчера из химчистки и оставленный в пакете под дверью, сунула ноги в унты, которые на заказ шили для нее в Красноярске, натянула куртку, схватила ключи и выскочила на лестницу.
Когда она вывалилась из подъезда, сосед все так же приплясывал возле ее машины – в джинсах и глупой спортивной курточке. Собачища равнодушно сидела.
– Здрасти, – весело поздоровался Иван.
– Здравствуйте, – пробормотала Алина и, вытянув руку, остановила наконец заунывные вопли своей машины. Короткий писк, и все смолкло. – Господи, что случилось?
– Да ничего, – сказал сосед, продолжая приплясывать, – все отлично. Я на полчаса раньше вышел, специально. Хотел поглядеть, кто это вам пакостничает.
И увидел. А вы хотите?
Алина перевела взгляд вниз и налево, куда он кивнул. В грязном сугробе сидели двое, таращились из него, как перепуганные совы. Собачища, оказывается, не просто так сидела на заднице, а со смыслом – перекрывала пути к отступлению.
– Ну чего, братва? – весело спросил сосед. – Что теперь делать-то будем?
Братва жалась друг к другу и испуганно молчала.
Они оказались юнцами лет по восемнадцать, а Алина думала, что это какие-то дети безумствуют.
– Ну, объясните тете, какого хрена вы ей всю машину испоганили? Что ни день, она на покраску едет, как на работу! А?!
Братва молчала и, видимо, намеревалась промолчать весь допрос, но тут собачища повернула к ним башку, разинула пасть и гавкнула, как будто пушка стрельнула.
Эхо прокатилось по заснеженному сталинскому двору и умерло вдалеке, за “ракушкой” пенсионера Федотушкина.
Братва вздрогнула. Алина вздрогнула тоже и уронила в снег ключи. Собака больше не гавкала, и это почему-то еще больше удручило братву, которая тут же стала сбивчиво объяснять, что она шутила. Братва то есть.
– Вот и хорошо, – похвалил Иван, не переставая прыгать. – Вы так больше не шутите, ребята.
Те поклялись, что больше так шутить не будут, и сосед опять их похвалил.
А потом он заставил их надпись с двери оттереть.
Это было невозможно – замерзшая краска не оттиралась ни в какую, уж Алина за последнее время про это узнала все! А он заставил.
– Рукавом, – равнодушно сказал он, когда юнцы стали вопрошать, каким образом они будут оттирать. – Не хотите, можете языками слизать, мне без разницы.
И приступайте, приступайте, это дело небыстрое!
И они начали оттирать.
Они слюнявили пальцы, скребли ногтями, скулили, косились, стояли коленями в снегу, плевали на дверь и терли обшлагами курток, и сосед не ушел, пока они не оттерли все.
– Придется еще раз покрасить, – сказал он Алине, оценивая работу, – былая красота не достигнута. Зато проблем у вас больше не будет, это точно.
– Спасибо.
– Сволочей учить надо, – напоследок сказал сосед. – Никакого другого способа борьбы нет. Если учить не получается, значит, травить надо, как колорадских жуков. А вы за ними подчищаете! Им только того и нужно, развлечение какое у них шикарное! Из-за них, поганцев, звезда машину каждый день красит!