– Ники Беляев, – подсказала Алина. Неизвестно почему, его имя, попробованное на вкус, вдруг понравилось ей. – Но он просто оператор.
– Он мужчина, – возразила Малышева, – а этого уже достаточно. Я на той неделе разговаривала с академиком Серегиным, это такой великий специалист в области человеческого мозга, и он сказал мне совершенно удивительную вещь. Я врач, но об этом не знала.
– Малышева, – удивилась Алина, – неужели есть вещи, о которых ты не знаешь?!
– Есть, – призналась Малышева. – Вот, например, про мужские мозги.
– Всем известно, что ничего такого не существует в природе.
– Как раз наоборот, – серьезно сказала Лена. – Оказывается, мозг мужчины на пятьдесят граммов тяжелее женского. В масштабах мозга это огромная разница, Алин. Гигантская. Космическая. Кроме того, мужские нервные клетки имеют гораздо больше отростков, чем женские, а это означает наличие дополнительных ассоциативных связей. Мужчина мыслит гораздо шире и глубже, он так устроен физиологически, представляешь?
– Нет, – пробормотала Алина, уязвленная против собственной воли.
Выходит, они и вправду умнее?! Ни при чем тут мужской шовинизм?!
И она спросила:
– А равноправие?
– С этим беда, – весело ответила Малышева. – Причем именно на уровне конструкции, устройства.
Пока мы не поправим конструкцию в целом, они все равно будут умнее нас. Все гении – мужчины. Главное, про это и так было известно, а сейчас просто нашлось научное объяснение. Так что твой оператор все равно умнее тебя, по крайней мере, потому, что он мужчина.
Алина категорически не желала признавать, что Ники Беляев умнее ее.
– А вдруг я Мария Кюри и мой мозг тяжелее всех мужских мозгов, вместе взятых?
– Ну, это вряд ли, – безмятежно сказала Лена. – Судя по тому, как ты разошлась из-за Баширова и из-за этих посланий, ты как раз и есть типичная женщина.
Тобой управляет твой гормональный статус.
– Тьфу на тебя, Малышева.
– Но это научный факт. Мужчины гораздо более пригодны для творческой и всякой такой работы, чем женщины. Женщины пригодны для каких-то простых и объяснимых действий. Академик Серегин мне сказал, что для женщины самая подходящая работа – это, например, надзиратель в тюрьме. Всех построил, всем раздал задания, потом проверил их выполнение и выдал обед. Все.
Тут Алина заподозрила, что Малышева над ней смеется, но та не смеялась.
– Так что поговори с этим Беловым…
– Беляевым.
– Поговори с ним еще раз. Скорее всего, это правильно – вряд ли в программе сидят все сорок человек как раз в тот момент, когда ты получаешь эти гнусные послания. А из остальных вполне можно выбрать подходящего. Только ты обязательно с ним посоветуйся.
Из-за его лишних пятидесяти граммов.
– Ленка!
– И найми охранника.
– Не буду.
– Тогда попроси Ахмета. Пусть он тебе даст своего.
– Лен, я никогда и ни о чем не стану просить Баширова. Он просто мой друг и больше ничего. Он и его жена. Они прекрасная пара, и вообще все эти слухи…
– Наплевать на слухи, – перебила Малышева, – он просто тебе поможет, и все. И потом, он-то как раз в курсе, что ты с ним не спишь! В этом его преимущество перед всеми остальными людьми, если не считать лишних пятидесяти граммов.
Телефон, висевший на шее у Алины, издал пронзительный писк и осветился фиолетовым светом. Сообщение.
Алина нажала кнопку и прочитала. Послание было от редакторши.
“Срочно возвращайся в “новости”, у нас беда с подводками”.
Она вздохнула и одним глотком допила остывший чай.
– Опять что-то случилось с какими-то подводками.
Надо идти.
– Я тоже сейчас поеду, – озабоченно сказала Малышева. – Младший сын уже три раза звонил, я обещала, что сегодня пораньше приеду.
– Пораньше – это во сколько?
– Это значит раньше трех часов ночи. В два, к примеру.
И они улыбнулись друг другу.
Два часа ночи значительно раньше, чем три. Даже лишних пятидесяти граммов не надо, чтобы понять это!
Алина возвращалась на место и рассеянно думала, что такое могло приключиться с подводками. Или система опять висит? Такое иногда бывало – система висла и приходилось всю программу собирать “вручную”, на бумаге. Никто “из молодых” не умел как следует обращаться с бумагой и ручкой и не понимал, для чего они вообще нужны. Все приходили в ужас и застывали перед зависшими компьютерами с ужасом кроликов, ожидающих, что вот-вот удав подползет и проглотит их целиком, не жуя.
Это называлось форс-мажор, и только Бахрушин умел как-то ловко свести потери к минимуму. Он улетел в Душанбе, а оттуда в Кабул, и Алине придется “разруливать” ситуацию самой.
Даже если так, ничего страшного, она вполне может читать и по бумаге, и никто об этом не догадается!
Ключ от комнаты был у нее на общем кольце, и только достав связку, она с досадой вспомнила, что не заперла дверь. Украсть у нее было решительно нечего, но зато днем по зданию прогуливался вредный пожарник, заглядывал во все комнаты и нещадно штрафовал всех, кто дымил “в помещении, не оснащенном для курения”. Напрасны были стенания и мольбы, напрасно было убеждать его, что все давно уже оснастили помещения пепельницами, а больше для курения никакого специального оборудования не требовалось, он все равно штрафовал.
Однажды оштрафовал председателя, хотя его секретаршам строго-настрого было запрещено пускать пожарника в кабинет. Все равно он прорвался.
“Закон на всех один”, – заявил он секретаршам, когда те вбежали, чтобы его гнать. Председатель сидел в кресле, смотрел волком, а пожарник выписывал штраф.
Говорили, что он переодетый фээсбэшник и за всеми таким образом шпионит.
Алина забыла запереть дверь, а на столе у нее пепельница с окурками, а пожарник наверняка уже в засаде!
Она влетела в свою каморку, зажгла свет и первым делом кинулась к пепельнице – чтобы поскорее замести следы преступления, повернулась с ней в руке, и сильнейший удар в лицо сбил ее с ног.
Пепельница выпала, окурки посыпались медленно, как в кино.
Она еще успела подумать, что ковер светлый и теперь останутся пятна.
Жалко.
Ники проснулся мгновенно, как всегда – просто открыл глаза и осознал себя вне сна.
Только в этот раз с осознанием вышли сложности.
Несколько секунд он не мог понять, где он и что с ним.
Белый потолок. Унылые стены. Подушка, измятая, как лицо алкоголика. Тощее одеяльце, сползшее почти до пола. Рука затекла так, что он почти ее не чувствует.
Больница?.. Гостиница города Апатиты?.. Военный госпиталь под Кабулом?.. Приют для бездомных в Ольстере?..
Он стремительно сел, охнул от боли в руке и все понял.
Он дома. Все в порядке, он жив и здоров, никакого приюта или госпиталя.
За тонкой “хрущевской” стеночкой неаппетитно стучала посуда и пахло как-то не по-утреннему тяжко – то ли горелым маслом, то ли луком. Ники не выносил эти утренние запахи, с самого детства терпеть не мог, а они повторялись изо дня в день.
Он потер свою руку, которую все кололо, – сто лет назад в Грозном не слишком меткий снайпер прострелил ему кисть. Целился в голову, но промахнулся. Камера закрыла Ники голову, а кисть была раздроблена, и полевой хирург в госпитале в Ханкале по одной складывал мелкие косточки в новую кисть. Складывал и матерился. Ники все слышал, потому что наркоза на всех не хватало. Ранение в руку считалось легким, и наркоз Беляеву не полагался.
Хирург ругался, а Ники выл сквозь сцепленные зубы.
Теперь рука время от времени становится как будто чужой, искусственной, и сложенные вместе раздробленные кости начинают цеплять друг за друга, выворачиваться наружу.
Он с отвращением посмотрел на свою кисть, немного сплюснутую как раз там, куда угодила пуля.
Значит, так.
Ванна. Очень много очень горячей воды.
Кофе. Очень большая белая кружка с синими буквами “Би-би-си” на боку. И много сахара.
Две сигареты – с первым глотком и с последним.
И в машину, и на работу, по утренней, задыхающейся от автомобилей и утопающей в дожде Москве, под “Радио-роке” и бодрую Женю Глюкк, которая непременно скажет что-нибудь занятное или остроумное, а он непременно подпоет Шевчуку, если тот вновь грянет про “последнюю осень”.
И “дворники” мотаются по стеклу, и в мокром асфальте дрожат огоньки машин, и разноцветные зонты на пешеходном переходе, и троллейбус впереди, похожий на мокрого голубого слона, и мысли ни о чем, как всегда бывает по утрам.
И впереди самое лучшее, самое приятное, что только есть в жизни, – длинный и складный рабочий день.
Надо только дотянуть до работы. Ни с кем не разговаривать, ни на кого не смотреть, не раздражаться, не…
Была еще тысяча всяких “не”, которые всегда одолевали его дома и о которых он постоянно себе напоминал.
Потерпи, чего там!.. Нежный стал, твою мать, все тебя раздражает. Ничего, не растаешь, потерпи. Скоро в командировку, слава богу.
Он натянул джинсы, вытащил из гардероба полотенце, которое всегда носил с собой, в ванной не оставлял, как в коммунальной квартире на полтора десятка “коечников”, и открыл дверь.
Тяжелый запах хлопнул его по носу. Ники взялся за нос.
В коридоре ему попался пузатенький и плешивый мужичонка в выцветших трусах и шерстяной спортивной кофте на молнии – отец. Ники, не говоря ни слова, посторонился и пропустил его.
Ники перестал его замечать приблизительно лет с восемнадцати.
Отец же в подпитии непременно начинал испытывать отцовские чувства и лезть к нему с вопросами, и учить его жизни, и напоминать о том, кому он, Никита, собственно, и обязан всем.
В данный момент по утреннему времени отец был мрачен и трезв, и поэтому все обошлось.
Но только до двери в кухню, которую нужно было миновать, чтобы попасть в ванную.
– И ты тут! – сказали из кухни громко. – Да когда ж это кончится-то! Когда тебя пристрелят наконец-то, а?
– Не дождетесь, – пробормотал Ники и протиснулся мимо тщедушной женщины в цветастом халате. Ему нужно было включить чайник, чтобы сварить кофе.