Вряд ли тот обманывал его, хотя вполне мог.
Или не мог?
Весь день Бахрушин провел в гостинице, потому что боялся, что явится Гийом, а его не будет на месте! Это было очень глупо, потому что здесь все про всех знали все и вряд ли бы афганец явился в его отсутствие, – и все-таки сидел в номере.
Читать он не мог. Компьютера с собой у него не было. Да если бы и был, это ничего бы не изменило!
Он лежал на продавленной кровати, проваливаясь почти до самого пола, по которому немилосердный сквозняк гонял оброненную кем-то бумажку, смотрел в окно на стоящий во дворе БТР и все время заставлял себя не думать.
Он вспоминал дачу, отца, детство – будто перед смертью, – и вяло удивлялся тому, как с разгону, словно ударившись лбом в стену, остановилась жизнь, и он, Алексей Бахрушин, тоже остановился, и неизвестно теперь, сможет ли когда-нибудь двинуться дальше!
Гийом явился под вечер.
В дверь постучали, и Бахрушин, ожидавший этого стука целый день, сильно струсил, когда услышал его.
Пришлось даже несколько секунд посидеть на продавленной сетке, прийти в себя, прежде чем подняться и открыть.
Гийом был один – по крайней мере, в коридоре никто за ним не маячил.
Он кивнул Бахрушину, и тот кивнул в ответ, пропуская его в комнату. Афганец огляделся, остановил взгляд на его рюкзаке, потом на папке со всеми добытыми здесь документами и опять посмотрел на Алексея Владимировича.
– Я нашел тех, о которых мы говорили вчера, – сказал Гийом по-английски. У него был какой-то такой английский, который Бахрушин почти не понимал. Афганский, наверное. – Их трое. Женщины среди них нет.
– Так, – сказал Бахрушин.
Ладони стали мокрыми, а сердце маленьким-маленьким, похожим на грецкий орех с искривленной серединой и каменной скорлупой.
– Женщина жива?
Гийом помолчал.
– Все живы. Я сказал вчера. Ничего не изменилось, Он двинулся в середину комнаты, и бородатая тень проползла по противоположной стене и замерла возле самого окна.
– За тех троих хотят пять миллионов долларов. За женщину только видеокассету. Гарантией того, что кассету никто не видел, станет отсутствие информации.
– Какой информации?
– Если пленку получит хоть одна разведывательная организация, Акбар тотчас же узнает об этом. В этом случае женщину немедленно убьют. И тех троих тоже.
– У меня нет кассеты, – сказал Бахрушин, прислушиваясь к мерному подрагиванию грецкого ореха с левой стороны груди.
Если он разорвется, скорлупа не выдержит, значит, все, конец. Ольге больше никто не поможет.
– Если вы найдете кассету и перед тем, как вернуть ее Акбару, поставите в известность свою разведку, ваша жена умрет. Я бы не советовал вам это делать. Мы умеем убивать.
Может, он сказал что-то другое, но Бахрушин понял его именно так.
– Я не собираюсь информировать никакую разведку! Но у меня нет кассеты!
– Найдите деньги, найдите кассету, и вы получите обратно вашу жену и тех троих. Это разумные условия.
– Ну да, – согласился Бахрушин. – Конечно.
Ники приехал в “Интерфакс” уже под вечер. Украденный из сумочки телефон лежал у него в рюкзаке, и он против воли все время думал – зачем?!
Ну зачем?!
Конкуренция? Честолюбие? Извращенное представление о собственном величии?!
Он, Ники Беляев, никогда не понимал ничего подобного, и ему было противно, как будто случайно он наступил на лягушку и раздавил ее, а теперь не знает, что ему делать – с лягушкой, с ботинком, с собой!
В “Интерфаксе” ему сказали, что Толя Борейко простудился и слег с температурой и теперь объявится не раньше чем через неделю.
– Как – через неделю?! – заревел Ники. – Он мне сейчас нужен!
Но Толины коллеги такого его энтузиазма не разделяли и продолжали уверять его, что раньше тот никак не поправится, и Ники опять выдумывал черт-те что, чтобы раздобыть Толин домашний адрес.
Когда он в конце концов его получил, времени почти не оставалось. Он должен непременно вернуться к эфиру, чтобы с Алиной больше ничего не стряслось – никто ведь не знает, что он разгадал загадку!
Большинство не подозревает даже, что загадка была.
Слава богу, жил Толя в самом центре Москвы, на тихой и спокойной улице Чаянова, от которой до 5-й улицы Ямского поля рукой подать.
Темнело, и дождь все шел, и Женя Глюкк на “Радио-роке” говорила о том, что в Петербурге сегодня очень ветрено и ветер даже унес в море какую-то баржу.
Ники позавидовал барже. Ему очень хотелось в море, и чтобы было холодно, и брызги летели, и ветер рвал кожу на лице, задувал в глаза, и стальная вода ходуном ходила под днищем, так что на ногах удержаться было непросто! Это вполне соответствовало его теперешнему состоянию.
Ники оставил включенными фары – специально, чтобы машина заранее ждала его, – зашел в подъезд.
Сетчатый старинный лифт не работал, и он побежал пешком, перепрыгивая через три ступеньки и думая только о том, как бы ему не опоздать на эфир.
Дверь была чем-то похожа на Толю – гладкая, малиновая, и ручка в завитушках.
Ники позвонил и прислушался. Долго ничего не было слышно, а потом раздались шаги и страдающий голос:
– Кто там?
– Толь, это Ники Беляев. У меня к тебе дело.
– Хто? – изумился из-за двери простуженный голос. – Хто это?
Ники вздохнул и легонько стукнул в притолоку кулаком. С потолка посыпалась штукатурка.
– Это я, Ники. Ты чего, забыл меня, что ли?! Открывай давай, у меня к тебе дело!
– Беляев, это ты, что ли?!
– Я, я, открывай!
За дверью возникла некоторая пауза.
– А какое дело? Я болею.
– Важное, – рявкнул Ники.
– Да я ничем сейчас не занимаюсь. У меня температура. На больничном я!
Этот диалог из-за двери начал Ники раздражать, но Толя, видимо, решил ни за что не пускать его в дом.
– Я тебе деньги привез, – быстро сказал Беляев, – из Кабула передали. Чего-то они там тебе недоплатили!
– Деньги? – усомнился Толя. – Ну, ладно, я открою, только ты мне их в щелку просунь, а сам не входи.
Говорю же, болею я!
– Открывай, придурок! – пробормотал Ники и опять легонько стукнул в притолоку. – Что еще за базар тут у нас!
Загремели замки, дверь чуть-чуть приоткрылась и высунулась Толина рука.
– Давай.
И рука покрутилась в воздухе.
Но в вопросе прохождения сквозь стены с Ники трудно было сладить. Он чуть откинулся назад, приналег плечом, ударил, за дверью послышался какой-то не правдоподобно тонкий визг, и она наотмашь распахнулась.
Ники с грохотом ввалился в полутемную прихожую, что-то упало, покатилось и, кажется, разбилось.
– Черт, черт, черт!..
В темноте кто-то стонал, завывал и даже хрюкал, по полу катались какие-то вазы, громыхали и звенели, что-то рушилось, и Ники нашел наконец выключатель.
При ярком свете все разъяснилось.
Стонал, завывал и хрюкал Толя Борейко. Два металлических индийских кувшина сказочной красоты раскатились в дальние углы просторной прихожей. Никелированная вешалка валялась на полу, а рядом с ней консервативный серый плащ и шляпа. По всей видимости, Толина.
– Привет, – сказал Ники, тяжело дыша. – Ты чего не открываешь?
Толя застонал еще пуще и приложил к носу платок.
– Ты совсем с ума сошел, Беляев?! Что ты себе позволяешь?! Придурок! Ты мне нос разбил!
Но Ники не мог оторвать взгляд от его платка.
Платок был белоснежный, сложенный треугольником, как солдатское письмо в войну.
Точно такой же Ники подобрал на полу в разгромленной Ольгиной комнате. Он нашел его и точно знал, чей это платок, а потом забыл о нем, идиот!
Он обо всем позабыл в Москве!
Очевидно, что-то изменилось в его лице, потому что Толя вдруг попятился, побледнел, отнял от носа руку, поскользнулся, и даже шарф упал с упитанной шейки.
– Ты… ты что, Беляев? Тебе чего? Что тебе надо-то?!
Ники улыбнулся.
От его улыбки с Толей сделалось нечто вроде истерического припадка. Он вскрикнул и куда-то побежал, но Ники схватил его за шиворот.
– Где видеокассета, Толя?!
– Ка… какая кассета?
– За которой ты приходил в Ольгин номер. Там, в Кабуле. Где, Толя?
– Я не знаю! Я никуда не приходил! Зачем мне ваши кассеты, когда я только на диктофон!..
– Толя, – нежно попросил его Ники. – Ты мне не ври. Сам видишь, я себя не контролирую, а веса во мне сто килограмм! Я ведь придавлю и не замечу, Толя! Что ты делал в ее номере? Отвечай, быстро!
– Не был я в ее номере, – закричал Борейко жалобно и сглотнул. По упитанной шейке прошел комок. – Не был! С чего ты это взял?!
– С того, что там был точно такой же платочек, – Ники вырвал у него белоснежный треугольник и сунул к самым его глазам. Толя отшатнулся и стал косить. – Я нашел. Показать тебе?
– Не надо.
– Я могу. Откуда он там взялся, а?!
– Я… я утром забыл, когда заходил. Я… у меня насморк, аллергия, и я… с платком… я забыл просто!
– Ты не ври мне, Толя, – посоветовал Ники все так же нежно. – Ты тем утром куда заходил?
– К… к вам. Я к вам заходил, ты не помнишь, что ли!
– Ты заходил в мой номер. Мы были в моем номере, а не в Ольгином! Откуда в Ольгином взялся твой платок, твою мать?!
Ники Беляев никогда не матерился. По крайней мере, никто никогда не слышал, чтобы он матерился, и Толя Борейко неожиданно для себя вдруг осознал, что все… всерьез.
Настолько всерьез, что еще чуть-чуть и этот бледный до зелени, смуглый огромный мужик его убьет.
Ничего не поможет – ни стенания, ни мольбы, ни уговоры, ни упоминания слабого здоровья и хронических недомоганий. Разве всем этим проймешь такого!
– Ты приходил за кассетой, да? Ты и забрал ее. Там двери, в этой гостинице, пальцем можно открыть! Ты знал про посылку и про кассету. Откуда ты узнал?
– От Масуда.
– От кого?!
– От Масуда, – прохныкал Толя. – Пусти меня, Ники, я дышать не могу!
– Я тебя сейчас пущу, – пообещал тот. – Говори быстро, ну!.. Масуд – корреспондент “Аль Джазиры”, да?