– Алин, – громыхнуло сверху, – чуть влево сдвинься. Ну, на пять миллиметров. Да-да, все, стоп! Отлично.
– И с суфлером сегодня что-то, – рассеянно сказала она. В суфлер она даже не смотрела.
Это традиция такая, Ники знал. Когда все слишком гладко, что-нибудь непременно случается. Хоть что-то должно быть “не так”. Иногда они сами выдумывали проблемы, чтобы “не сглазить”.
– Алина, следующим идет Афганистан.
– Я знаю. Кость.
Ники стоял и смотрел, сунув руки в карманы.
Они уже попрощались. Зачем он здесь?..
Тут она вдруг подняла голову, моргнула от изумления и уставилась на него. Прямо ему в лицо своими карими глазищами, “известными миллионам зрителей в этой стране.
– Ники?!
Он очнулся и понял, что давно уже вышел из-под света, который делал его невидимым, и теперь торчит почти посередине студии, прямо под операторским краном.
– Что ты здесь делаешь?!
Он засуетился, оглянулся, стал отступать, вся студия, казалось, пялится на него, и громоподобный “голос с небес” вдруг грянул:
– Минута до эфира, что там у вас, черт возьми?!
– Ники, почему ты не улетел?!
– Я… сейчас улечу.
Секунду она смотрела ему в глаза – только одну секунду.
И вдруг вскочила.
По студии как будто промчался торнадо.
– Алина!..
– Вернись! Сядь!
– Твою мать!.. Что там происходит?! Юра!
– Сорок шесть секунд!
– До эфира сорок шесть секунд, вашу мать!..
Никто ничего не понимал.
Старательно балансируя на тоненьких и не правдоподобно высоких каблуках, которые она надевала только в эфир, Алина Храброва скатилась с подиума, пригнулась, перебежала под краном – студия и аппаратная ахнули десятком перепуганных голосов, – и подбежала к Никите Беляеву.
– Алина!!! – заревело и завыло из всех динамиков. – Тридцать секунд! Вернись!
Ники понял, что она намерена сделать, только в самый распоследний момент. Понял и едва успел раскинуть руки, и поймать ее, и прижать к себе.
Сердце на этот раз точно разорвалось.
– Алина! Вернись!
– Двадцать пять секунд!
– Ребята, что делать?!
– Костя! Останови ее!
Наверху распахнулась дверь, и кто-то побежал, громко топая, по металлической лестничке, чтобы вернуть на место впавшую в буйное помешательство звезду, решившую погубить не только программу, но и все Российское телевидение, так сказать, в целом.
Федеральный эфир смотрят все – не только рабочие и колхозники, не только шахтеры и вахтеры, бурильщики и курильщики, но еще и министры, вице-премьеры, отдыхающие от государственных забот, и парочка-троечка олигархов, и десятка два телевизионных боссов со всех каналов, да мало ли еще кто!..
Она прижалась накрашенной душистой щекой к его щеке, очень близко сияли темные глазищи, всегда приводившие его в трепет – ни у кого, кроме нее, не было таких ярких, таких страшных, таких веселых глаз!
– Алина, что случилось?!
– Алиночка, может, тебе валокордину?!
– Беляев, уходи уже!!
– Ребята, есть у кого-нибудь успокоительное?!
– Алина, умоляю тебя, вернись!
– Алина!!
– Беляев, твою мать, да отпусти ты ее!!
– Пятнадцать секунд!..
И мат до самых небес, до крыши мира, если только туда доходят слова и эфирные волны!..
– Ники, я люблю тебя, – сказала Алина Храброва, и ее голос, усиленный петличным микрофоном, эхом отдался по всей студии и аппаратной, перекрывая ругательства, стенания и мольбы. – Давай. Езжай на свою работу. Только возвращайся.
И, оттолкнув его, дунула на свое место, пригнулась под краном, перебирая немыслимыми каблуками, понеслась по подиуму, чуть не упала – опять общий вздох, как будто стон!
И этот стон или вздох удержал ее на ногах, она не упала. Сметая со стола бумаги, которые разлетелись по сверкающему полу, она плюхнулась в кресло, отъехала, придвинулась, глядя на себя в монитор, прижала “ухо”, и все замерло и остановилось, и в студии опять грянула тишина, и она сказала уверенно, как будто все в порядке, словно ничего и не было:
– Сегодня министр иностранных дел России Игорь Федотов обсудил со своим английским коллегой ситуацию в Афганистане. Примечательно, что встреча руководителей внешнеполитических ведомств проходит в преддверии встречи глав большой восьмерки, открывающейся завтра в Париже. Это свидетельствует о том, что речь на форуме пойдет в основном о проблемах Афганистана.
У нее за спиной с дальнего компьютерного стола медленно и изящно спланировал листок бумаги. Гримерша Даша прижала растопыренную ладонь ко рту.
Замерев, все ждали – сможет или нет?.. Спасет эфир или не спасет?! И только Ники знал – все будет хорошо. Теперь-то уж точно.
Алина Храброва в кадре излучала уверенность и профессионализм, а знаменитая улыбка была уже не такой глянцевой и телевизионной, и несколько миллионов мужчин в этой стране немного опечалились и затосковали, глядя на эту улыбку.
– Ты, блин, даешь, Беляев!
Ники отмахнулся и выбрался из эфирной зоны.
В голове шумело, словно он сильно выпил.
Он глупо и смущенно улыбался, и телевизионный народ на лестницах смотрел на него как-то странно. Он все поддергивал рюкзак на плече, хотя тот никуда не падал и не сползал. Ему казалось, что все на свете должны знать, что именно минуту назад сделала Алина Храброва!
Господи, она чуть не сорвала эфир, только чтобы сказать ему, что его любит!
– Беляев! Ники, ты как здесь?.. Ты же, вроде, того?..
На войну уехал?
– Уезжаю, – ответил Ники и захохотал. – Прямо сейчас.
– Беляев, ты что? Пьяный?
– Да ладно!
– Беляев, ты рано начал, в самолете пить надо, а ты чего? Давай уезжай, еще нарвешься на Бахрушина, он тебя в два счета… того. Обходной лист будешь подписывать!
Ники отмахнулся. Ему ничего было не страшно, ни Бахрушин, ни обходной, ни война.
Алина Храброва после унылого утреннего прощания возле слившихся в объятиях негритосов на всю эфирную студию, почти на весь мир, сказала ему – всем! – что любит его, и велела возвращаться – как он мог после этого чего-то там бояться? Или не вернуться!
Ровно через сутки, прижимая к груди камеру в синем кофре, как убаюканного младенца, он, прищурившись, смотрел на стрекозиную тень от вертолета, которая странно неслась впереди и сбоку, изгибалась на склонах, проваливалась в ущелья и снова возникала.
Потом он стал задремывать под мерное стрекотание вертолета и прорывавшийся через шум разноязычный говор военных корреспондентов, летевших с ним, и просыпался, только когда пот начинал щекотать за ухом. Тогда он вытирал лицо и шею свободным концом банданы и снова задремывал.
Он совсем не спал в самолете, все думал – как она смогла?!
Ему?! Почти на весь мир?!
Он улыбался и оглядывался по сторонам, не слышит ли кто его мыслей.
Алина Храброва иногда слышала его мысли, а он слышал ее – вот что это такое?! Разве так бывает?!
Во рту сохло, и Ники отлично знал, что будет дальше – пот, заливающий глаза, белые разводы на майке, таблетки от обезвоживания, гадкая вода и песок, песок везде – в волосах, в ушах, в носу, в глотке.
И единственная забота – чтобы только камера была цела, наплевать на остальное! И арабская речь, и злые глаза повсюду, и американцы, попирающие вечные пески подошвами рифленых ботинок, и “виртуальная война”, когда снимают все, что угодно, – своего собрата-корреспондента на фоне развалин и выдают его за пленника или беженца, – и недовольство, что сюжет слишком длинный или что слишком короткий, и воды опять нет, и связи нет, а он должен, должен ей звонить, он же обещал!..
Он проснулся оттого, что кто-то, протискиваясь мимо, наступил ему на ногу. Вертолет, разметая желтую пыль, стоял на бетонной площадке. Люди выбирались наружу, тащили рюкзаки и прыгали на выжженную солнцем землю. Винт крутился, пыль лезла в горло, и на улице было так жарко, что казалось, будто ныряешь в струю раскаленного газа, и все время хотелось из нее выбраться. Ники знал, что выйти из нее удастся только в Москве.
Не скоро.
Он поудобнее перехватил камеру, закинул на плечо рюкзак и выпрыгнул самым последним. Жестокое солнце, как профессиональный боксер, ударило в лицо так, что потемнело в глазах. Ники выпростал дужку очков из ворота черной майки, нацепил их и махнул пилоту рукой – все, больше никого нет. Недалеко слева теснились какие-то низкие серые зданьица, за ними палатки, и еще один вертолет, а за ним верблюд, привязанный к какому-то шесту.
Мир, в котором предстоит жить и выжить.
В ту самую минуту, что Никита Беляев тащил рюкзак и камеру к серому глиняному сараю, поминутно моргая от слез, потому что песок и солнце скребли по глазам, как будто теркой, Алина Храброва вышла из раздвижных стеклянных дверей аэропорта имени Шарля де Голля. Ей нужно было найти стоянку такси, чтобы доехать до отеля, а она понятия не имела, где ее очки, без которых она ничего не видела.
Ники всегда знал совершенно точно, где они.
Флаги развевались на длинных стержнях, упирались в серое небо. Вечерело, и желтые фонари на шлагбаумах мигали сквозь тонированное стекло размытым светом.
Мимо прокатили коляску с угольно-черным веселым младенцем, который сосал ухо белоснежного зайца.
Какие-то молодые мужчины хохотали у стойки и посторонились, не глядя на Алину и давая ей пройти. Часы “Тиссо” крутились на высокой подставке, с разных сторон показывали разное время – реклама.
В динамиках прозвенели колокольца и ангельский голос что-то длинно и сложно сказал по-французски.
Алина не знала французского языка. В джинсах и легкомысленной кофточке она сильно мерзла – в самолете было жарко, и она почему-то решила, что внизу тоже очень тепло, а оказалось сумрачно и странно холодно.
Куртка осталась в чемодане, и ей не хотелось ее доставать.
Она долго и рассеянно рылась в сумочке, одна среди разноцветной, равнодушной, веселой и озабоченной толпы, внутри разнообразия чужих языков, запаха кофе и сигарет, блеска рекламы и огней витрин, думая только о том, что он вернется к ней, а когда нашла наконец очки и шагнула на тротуар, оказалось, что идет дождь.