Но кое-что в Мэрилин беспокоило сэра Лоренса Оливье. Потом, когда микрофоны остались позади и лимузин уносил его прочь, он признался своему продюсеру Солу Колину: «Знаешь, Сол, я все гадаю, не совершил ли я ошибку?» Об этом сэр Лоренс Оливье узнает позднее, но в тот же год.
С некоторых пор знакомство с Мэрилин стало вызывать у людей противоречивые чувства. У писательницы Дороти Мэннинг поначалу сложилось впечатление, что «от стеснительного, напряженного существа с голосом маленькой девочки, которая с трудом подбирала нужные слова, не осталось и следа… Вместо нее появилась уравновешенная женщина. Веселая, раскованная, менее застенчивая, она с легкостью в считанные минуты могла повести оживленную беседу, в то время как большинству звезд для этого требовались часы».
Встретив Мэрилин в тот же день вторично, Мэннинг с удивлением отметила про себя резкую перемену в ней. Она писала: «Во всем облике ее чувствовалось, что Мэрилин снова испытывала затруднения, она как будто стала меньше, незаметнее, вернулась нервозность и неуверенность в себе. Теперь это была странная, озадаченная девочка, которая своей беззащитностью трогает ваше сердце».
Мэннинг в мягкой манере выразила то, что не ускользнуло от взгляда сэра Лоренса Оливье. Вспоминая их первую встречу, сэр Лоренс напишет: «Вы не слишком погрешили бы против истины, если бы назвали ее шизофреничкой».
Первая запись о посещении Мэрилин психиатра относится к 1954 году, когда она еще состояла в браке с Ди Маджо, Шесть месяцев она пользовалась услугами психоаналитика, о котором ничего не известно.
Лечащие врачи Мэрилин ничуть не сомневались в том, что она нуждалась в помощи психиатра. Доктор Милтон Готтлиб, оказывавший Мэрилин гинекологическую помощь, говорит: «Она была неуверенной, испуганной реальностью жизни. Очень встревоженная молодая женщина».
Доктор Эллиот Гордей, терапевт Мэрилин с 1948 до середины пятидесятых годов, говорит: «Я практически устранился от дела, потому что она не хотела найти себе подходящего психиатра. Люди могли бы лучше понять причину ее смерти, если бы они послушали, что говорила она тогда в моем кабинете. С ее стороны было множество суицидальных попыток, гораздо больше, чем это известно официально. К 1954 году она уже вовсю пользовалась медикаментозными средствами — и не только снотворными пилюлями, но и наркотикосодержащими, к которым привыкают. В конце концов я ей сказал, что не хочу быть в это замешанным и не намерен спокойно наблюдать за тем, что должно произойти».
Однако достоверных сведений о том, что Мэрилин принимала наркотики, нет. Сыщики, нанятые Джо Ди Маджо для наблюдения за личной жизнью Мэрилин, доносили ему, что видели в ее квартире «шприцы для подкожных впрыскиваний, два или три флакона с каким-то порошком и прочие принадлежности». Как бы там ни было, но ясно одно, что женщина, сбежавшая из Голливуда в Нью-Йорк, остро нуждалась в помощи.
Милтону Грину Мэрилин сказала, что психиатрическое лечение прекратила. Грин же посоветовал ей продолжать и обещал найти высококлассного психоаналитика. Постепенно он сам убедился в шизоидных тенденциях Мэрилин и послал ее к женщине-психиатру, доктору Хоенберг. Кабинет ее располагался на Ист-Сайд в Нью-Йорке. Мэрилин приходила туда пять раз в неделю на протяжении почти всего 1955 года.
Ли Страсберг, проводивший занятия в Актерской студии, полагал, что сеансы Мэрилин у психиатра «освободили» ее для обучения актерской технике на основе «общего погружения». Артур Миллер заметил, что год психиатрического лечения в значительной мере помог Мэрилин. «Теперь она более ясно видит суть вещей, — сказал он, — обнаруживая, что в прошлом жизненном опыте во многих ситуациях не одна она бывала неправа. Она чувствует, что психотерапия сильно изменила ее».
Придет час — и Миллер начнет задаваться вопросом, какую ощутимую пользу приносил психоанализ. Некоторые в открытую заявляли о своем недоверии к нему. Вот что со своей профессиональной точки зрения говорил по этому поводу Билли Уайлдер, режиссер картины «Зуд седьмого года»: «В этом мире существуют замечательные плутишки, подобные Монро. В один прекрасный день они оказываются на кушетке психоаналитика и выходят от него мрачными, зажатыми существами. Для Монро лучше не пытаться исправиться. Ее очарование заключается в том, что у нее обе ноги левые».
Являя собой мешанину чувств и настроений, Мэрилин не укладывалась в обычные нормы и стандарты. Генри Розенфельд видел в ней женщину, которая «от страха покрывалась красными пятнами при мысли о новом знакомстве».
Писательница Адель Флетчер как-то ожидала Мэрилин к обеду в апартаментах Эльзы Максвелл в «Валдорф Тауэре». «В номер Эльзы она приехала, опоздав на три часа, как раз в то время, когда у нее была назначена встреча в студии Сесила Битона. Позже я узнала, что перед уходом она трижды перемывала голову и делала укладку. Ее все время заботила собственная внешность, она боялась, что будет выглядеть не лучшим образом и люди начнут говорить, что ее красота увядает».
Помощник Мэрилин Питер Леонарди в 1955 сказал: «Перед каждым интервью или появлением на публике она сидит и сидит, и витает где-то мыслями. Иногда она часами пялится в окно, думая о чем-то и дергая себя за прядь волос. Иногда беспокойство ее бывает таким сильным, что ее начинает подташнивать».
Работая, Мэрилин часто заносила свои мысли и замечания по игре в записную книжку. «Чего я боюсь?» — прочитал в ее блокноте один любопытный коллега. «Я знаю, что умею играть. Но я боюсь. Я боюсь, хотя не следовало бы, я не должна бояться. Черт!»
Милтон Грин видел, как Мэрилин на его глазах постепенно привыкала к барбитуратам. Борясь с бессонницей, она могла принять снотворное в три часа ночи, зная, что в шесть ей нужно вставать и ехать на деловую встречу. По дороге к месту назначения, чтобы выйти из ступора, она снова принимала лекарства, на этот раз стимулянты, часто дексамил. К тому же Мэрилин стала много пить, сочетая выпивку с пилюлями.
В 1955 году Мэрилин сообщила Милтону и Эми Грин, что сделала очередной аборт. К этому времени — к двадцати девяти годам — их уже было тридцать. Во всяком случае, эту цифру называла Эми Грин сама Мэрилин. Можно не сомневаться, что это был новый удар по ее неустойчивой психике. Эми Грин не знала, кто был предполагаемым отцом, а Генри Розенфельд предпочитал не афишировать свои отношения с актрисой.
Несмотря на уверенность в завтрашнем дне, которую ей сулила дружба с Артуром Миллером, Мэрилин вела себя так, как будто все еще оставалась безнадежно одинокой. Чаще, чем когда бы то ни было, потакала она своему желанию звонить людям глубокой ночью или перед рассветом. Милосердные друзья были готовы прийти к ней на помощь в любое время суток и соглашались до рассвета колесить с ней по Манхэттену или во тьме городских предместий. Мэрилин уже боялась оставаться ночью одна.
Ли Страсберг пытался решить эту проблему, пригласив ее ночевать к себе в дом. «Она пребывала в расстроенных чувствах, — вспоминал он. — Она нуждалась в семье. Ей хотелось принадлежать кому-то. Не в том смысле, чтобы заниматься любовью, а просто для поддержки, потому что, когда она принимала таблетки, они воздействовали на нее так, что ей хотелось принять еще. А мы их не давали ей. По этой причине у нее появилась привычка приезжать и оставаться. Я немножко подержу ее, а потом она идет спать».
В мае 1956 года журнал «Тайм» подготовил о Мэрилин большую хвалебную статью. Эта работа заняла у журналистов много месяцев. Они брали интервью даже в столь отдаленных местах, как Токио, Париж и Лондон. Эзра Гудмен, знавший Мэрилин через Сиднея Сколски, несколько недель провел в Лос-Анджелесе, собирая о ней всевозможные сведения. Дотошный, он через сито пропустит созданный ею миф о своем прошлом. Он переговорит с ее школьными учителями, коллегами, врачами и психиатрами и соберет для «Тайма» обширнейший материал.
Гудмен придет к выводу: «Как следует из психиатрических наблюдений, она, вероятно, испытывает к себе настолько сильное отвращение, что пытается найти с миром общий язык не путем приспособления к реальности, а путем воссоздания себя и окружающего ее мира, в ней есть что-то загадочное, почти магическое, такое, чему пока еще никто не в силах дать определение, что-то, что вознесло ее туда, где она сейчас пребывает, несмотря на прошлое, которое неминуемо должно было сделать из нее шизофреничку, привести в больницу для умалишенных или превратить в валяющуюся под забором алкоголичку. Вероятно, тем качеством, которое делает ее столь привлекательной в глазах многих людей, является ее неуверенность, ее несчастливость и сомнамбулическое шествие по жизни. Но загадка по имени «Мэрилин Монро» пока еще не разгадана. Сомнительно, чтобы год амбулаторного наблюдения, подглядывания и полицейского надзора мог справиться с этой задачей. Вероятно, это под силу только психоаналитику».
По словам Гудмена, журнал «Тайм» большую часть его материала выбросил и опубликовал заздравную статью об актрисе, уверенно идущей по гладкой дороге, которая ведет ее к еще более славному будущему. Вероятно, ничего иного публика и не ждала, и не потерпела бы.
Норман Ростен, наверно, самый близкий из ее нью-йоркских друзей, видел, что Мэрилин была в большой беде. Он надеялся, что это может быть уравновешено другой ее стороной, женщиной «разумной в смысле выживания».
Выживание для Мэрилин означало идти вперед, а идти вперед значит больше сниматься. И никого рядом не было, кто сказал бы ей об обратном. Даже если бы и был, скорее всего, она не послушала бы. В течение первых семи лет своей карьеры Мэрилин снялась в двадцати четырех картинах. На протяжении остальных семи, с 1955 года до своей кончины, она сделала только пять. Первый из них, как она пообещала журналу «Тайм», доказал, что она на самом деле была «настоящей актрисой».
1. Северный олень (англ.).
Глава 20
В феврале 1956-го, проведя год в добровольном изгнании, Мэрилин вернулась в Голливуд, где ей устроили бурный прием. Около самолета поджидали ее сотни фотографов. Толпа, отпустив Мэрилин, волновалась еще добрых два часа.