Она стянула с шеи платочек и, плавно нажимая кнопку спуска, выкрикнула:
– Алле! Оп!
Платочек, подкинутый ее рукой, взвился в воздух, обе девушки ахнули, провожая его полет взглядами.
Полина отдала фотоаппарат подбежавшей маленькой блондинке, и та сразу же сунулась смотреть получившийся кадр.
– Ой, как здорово! Ася, посмотри, как здорово!
Ася сначала подняла Полинин платочек, потом тоже приблизилась и наклонилась над фото. Ее сдержанное лицо засияло:
– Вы профессиональный фотограф? – спросила она. – Спасибо!
– Нет, – сказала Полина, повязывая свой платочек. – Не за что.
И она ушла с мостика, опьяненная моментом: миг, когда два удивленных девичьих лица, устремленных к небу, попались в рамку кадра, показался ей ароматным, как яблоневое цветение, крепким, как кальвадос, и прекрасным, как мечта. Она шла и видела перед собой, как расширяются глаза девушек, как разламываются их подготовленные для фото и будто пластиковые маски, и как они обе, словно бабочки из плотного кокона, рвутся навстречу небесной синеве своими настоящими, истинными ликами: юными, свободными, очарованными миром вокруг.
Взять бы ей волшебной силы у объектива! Научиться бы вскрывать приставшие намертво маски: вот ее маска, маска хорошей жены и надежного тыла. Р-раз, разломить пополам и выпустить на волю настоящую Полину, увидеть ее, узнать – какая она?
Или вот – маска Глеба. Твердая, как камень, маска языческого божества или – индейского тотема. Словно бык, он идет напролом, словно гризли, возвышается над маленькой-маленькой Полиной.
Маска Марго. Глянцевая, разрисованная, словно маска театра кабуки. Кто за ней? Почему так испуганно бегают глаза в узких прорезях?
Петя Соболь. Он в маске-шлеме, блестящем шлеме рыцаря, с белоснежным плюмажем и солнечными бликами на забрале. Где же настоящий он? Затерялся в прошлом, под осенним дождем, все еще гуляет под руку с девушкой своей мечты?
Размышляя о масках, Полина добралась до указателя «Сакура-химэ», а почти сразу за ним, за низким деревянным заборчиком, обнаружилось и здание самого клуба.
Полина открыла калитку. Клуб окружали пышно разросшиеся кустарники, сразу же притушившие свет до нежно-зеленого. Звуки внешнего мира тоже погасли, растворившись в шепоте листвы и лепете скрытых где-то в глубинах садика родников…
Полина медленно пошла по песчаной дорожке, окруженной каменными изваяниями неизвестных ей существ: она присматривалась и узнавала их и не узнавала одновременно. Вроде бы, среди них был и лис, но почему-то со множеством хвостов, и енот, но почему-то с огромной мохнатой мошонкой, в которую он обернул свое жирненькое тельце, как в плащ.
Легкий стук бамбуковой палочки, раздававшийся то и дело из зарослей поросшего сиреневыми цветами кустарничка, привел ее на берег крошечного прудика. На его берегах, выложенных плоскими камнями, пирамидкой возлежали красноухие черепахи: большая, поменьше и совсем кроха.
В прудике плеснул хвостом белый, в огненных красных пятнах карп. За ним показался еще один, и вместе они закружились в воде. Снова стукнул бамбук, и Полина нашла источник звука – легкая и полая внутри трость из дерева, переполняясь водой, стекающей из фонтанчика, падала вниз, стремясь избавиться от своего груза, и тогда и раздавался этот приятный стук.
Потом трость снова возвращалась на место, чтобы снова набраться воды.
Здесь было так спокойно, так хорошо! Полине захотелось скинуть туфли, усесться на камень рядом с черепахами и опустить ступни в воду, чтобы карпы потерлись о них своими боками. Закрыть глаза и слушать, как вода играет с бамбуком – вечность…
– Вот вы где, химэ[1], – раздался мягкий женский голос, и возникла на дорожке стройная фигура, украшенная шелком красного кимоно.
Губы на красивом гладком лице тоже были красными, глаза подведены и украшены такой же алой тенью у уголка.
Полина ахнула от неожиданности.
– Здравствуйте.
Женщина молча и очень изящно поклонилась, согнувшись в талии. Ее черные волосы легко скользнули по плечам. Выпрямилась она с улыбкой.
– Мы ждали вас, химэ. Вам понравился наш пруд, может, понравится и наш офуро?
– Это японская ванна? – порывшись в памяти, догадалась Полина. – Я с радостью: недавно хотела поплескаться в бассейне, но не удалось, пусть будет хотя бы ванна. Только – будьте добры, скажите мне сначала, что за зверек стоит за вашей калиткой? Вроде бы енот, но какой-то странный…
– Это Тануки-сан, – без малейшего удивления ответила ее провожатая, семеня по дорожке перед Полиной. – Он действительно енот, и у него есть одна странность: яички Тануки-сана облачены в огромную пушистую мошонку, которой он, как неводом, ловит рыбу. Поэтому он и стоит на тропинке у пруда. Еще Тануки-сан приносит в наш дом счастье и благополучие, и за это мы прощаем ему некоторые вольности.
– Вольности? – Полина, представив, как ночами Тануки-сан при свете луны вылавливает из пруда бело-красных рыбин, не смогла сообразить, что еще за вольности может позволить себе этот зверь.
– Он большой выпивоха, – через плечо и шепотом сказала женщина, укоризненно качая головой. Она словно боялась, что Тануки-сан, выпивоха и рыбак, услышит ее и обидится. – Сюда, Полина-химэ.
Она свернула к домику, деревянному и приземистому, хоть и расползшемуся вширь.
У домика была длинная и широкая деревянная терраса без перил, нагретая солнцем так, что Полина с удовольствием остановилась погреть ступни, потому что туфли свои она так и держала в руках.
– Добро пожаловать!
С легким шорохом, напоминающим шорох заснеженных ветвей, открылись тонкие двери, обтянутые рисовой бумагой, а за ними склонились в поклоне такие же яркие и улыбчивые, как и провожатая Полины, женщины.
Именно они и приветствовали Полину мелодичным хором.
– Здравствуйте, Полина-химэ!
– Добро пожаловать, Полина-химэ!
Не успела Полина обернуться, как оказалась в нежных руках женщин, щебечущих вокруг нее приятные и веселые слова. Ее кружили в танце ярких шелестящих шелков, в звоне колокольчиков: сняли с нее и пиджачок, и блузку, облачили в белейшее и приятно пахнущее лилиями полотняное кимоно, завязав его особыми завязками у пояса.
По коридору, освещенному солнечными дорожками, проникающими сквозь бамбуковые занавеси, Полину привели к офуро.
Увидев огромную кедровую бочку, плавающую в облачках ароматного пара, Полина пожалела, что назвала это место «ванна». Это была баня, настоящая восточная баня. Погрузившись по грудь в бочку, Полина присела под водой на маленькую скамеечку и опустила голову.
С ней вместе в бане осталась женщина-провожатая, в том же белом кимоно, что надели на Полину, и частым деревянным гребнем она принялась расчесывать Полинины волосы, смочив их ароматной водой из бочонка поменьше.
Легкий плеск воды, нежнейшее тепло и нега от гребня, массирующего затылок, виски и лоб, расслабили Полину так, как никогда в жизни она не расслаблялась: ее тело, белевшее под колыхающимся паром, казалось, превратилось в такое же паровое облако. Горячее и легкое, оно принадлежало Полине и только Полине: оно было красивое и доброе к ней, это тело, ее единственный и неповторимый дом.
Словно растворяясь в древесных ароматах офуро, чутко реагируя на нервные покалывания в основании шеи, когда гребень тянул ее волосы назад, Полина думала: я – жемчуг, и вот морские волны качают меня; я – пальмовая ветвь, и вот ветер приносит меня к берегу; я – белая голубка, и вот я вижу зеленые земли далеко внизу; я качаюсь, я лечу, я пою…
Она не сразу поняла, что слышит музыку не внутри себя, а со стороны: тихонько дребезжали струны какого-то инструмента, и тихий напев слегка надтреснутого, но приятного голоса звучал над ухом.
Когда ее обдали свежей прохладной водой из другого, небольшого бочонка, а потом еще раз и еще раз, а после растерли жесткой варежкой-мочалкой до розового блеска, до пылающего жара кожи и снова облачили в легкое белое кимоно, пришла легкость и в мысли.
Полина была Полиной, принадлежала сама себе и могла наслаждаться этим чувством, чувством единения с тем, кем являлась, и может быть, нет никакой трагедии в том, что Глеб скрывает страшную тайну, из-за которой Полинин брак развалится.
Ну – развалится… Не будет Глеба и Полины. Но будет – Полина, всегда Полина, неизменная Полина, и не так уж это и плохо…
– Прошу вас, химэ.
Полина, повинуясь настроениям этого дома, тоже слегка согнулась в поклоне.
Перед входом в церемониальную залу девушки помогли Полине надеть еще одно кимоно: из легчайшего шелка, розовое, с нежнейшим зеленым узором, и подали широкий пояс с большим бантом сзади.
– Ваш оби, химэ… – сказала одна из девушек и показала на свой пояс-оби, повернувшись спиной.
Полина поняла, где расположится бантик, и подняла руки, чтобы ее нарядили в этот чудной кушак.
Запищали-заиграли какие-то дудки и свирели, снова послышался голос дребезжащего инструмента, Полина вошла, оставив обувь у входа, и мягкими шагами прошла по циновкам к женщине-распорядительнице чайной церемонии. К Мальвине.
Это определенно была она, хоть Полине и показалось, что выглядит она куда старше, чем на фото. Возможно, ей около сорока-сорока пяти. Это ощущение складывалось от того, что смотрела Мальвина так, как смотрят взрослые женщины, занятые самыми изначальными вопросами в мире: рождения и смерти. Так смотрят опытные добрые акушерки и те, кто распоряжается церемониями на похоронах, и делает это исключительно профессионально.
– Присаживайся, сестрица, – сказала Мальвина и положила руку на циновку рядом с собой. – Я угощу тебя свежим зеленым чаем с пирожными.
Полина увидела тарелочки, зеленый порошок, венчики и маленькие чашечки без ручек, и блюдо с разноцветными колобками. Пирожных нигде не было видно, и хорошо – Полине не хотелось переедать сладкого.
– Мои сестрицы называют тебя «химэ» – это значит «принцесса», а я буду называть тебя Полина-сан, что значит – «госпожа». Меня зовут…