И Карл Валерьянович помахал новым блокнотиком, готовым к записям.
– Ешьте, Полина Сергеевна, – сказал он, поднимаясь со стульчика. – Ваш любимый киви, между прочим.
Он ушел. Полина тупо смотрела ему вслед, как сова, разбуженная ярким летним днем. Ключ повернулся два раза, и шаги, скорые и легкие, удалились прочь по коридору.
И тогда глаза Полины посветлели, губы скривились.
– Какая сволочь, – сердито пробормотала она и принялась за еду: для этого она распечатала пакетик с одноразовыми столовыми приборами.
Личных вещей у Полины почти не было: ее нарядили в безразмерную ночную рубашку, похожую на простыню, и отобрали все остальное, включая обувь.
Туалет и душ оказались в ее распоряжении – они находились в палате, – но там не было шампуня или геля для душа, только кусочек детского мыла.
Развлечений Полине тоже не полагалось: большую часть времени она смотрела в окно, которое почти целиком заслонял шершавый ствол чудовищно толстого дуба и его корявые ветви, покрытые волнистыми листьями.
Теперь же у нее появилось отличное развлечение: придумать себе новую память и жизнь! Или не терзать воображение и согласиться на Тоньку-проститутку или Олечку-кастрюлечницу?
Полина отодвинула блюдце с киви, намазала булочку маслом и отпила морса из стаканчика. Кто сказал этому вивисектору, что она любит киви? Неужели – Глеб? Тогда он ее плохо знает… Или – не знает вовсе.
Тени от ветвей дуба перебрались ближе к центру комнаты. Снова раздались шаги, и Полина, сдвинув поднос в сторону, притворилась спящей. За дверью послышались: мурлыкающий говорок Карла Валерьяновича и гудение голоса Глеба: он явно уговаривал, увещевал кого-то с нежностью. И этот кто-то лепетал, задыхаясь, звенящим женским голоском.
Полина напрягла слух и услышала только: «Кристина Олеговна… Кристина Олеговна…», «Девочка моя…» и «… моей маме, пожалуйста…»
Эти звуки, голоса и шаги, раздавались в одно и то же время – Полина ориентировалась по теням на полу. Видимо, Свету Соболь водили куда-то, ослабевшую от инъекций и иллюзий, пачками вбиваемых ей в голову, а она вяло сопротивлялась – просилась к маме или что-то вроде… Иногда она просто хныкала, действительно похоже на маленькую девочку.
При звуке этого ласкового словечка у Полины от ярости леденели руки, и волоски на затылке начинали подниматься дыбом. От любви к Глебу не осталось и следа: его обман был слишком велик для того, чтобы его можно было переварить, обрядить в оправдания и одарить индульгенцией. Полина в глубине души сознавала, что так же точно она поступила бы с любым обманом – пришла бы в ярость и не позволила вешать себе лапшу на уши ни под каким соусом, сколько бы сахару туда ни подсыпали.
Раньше она бы нашла тысячи причин, по которым ее можно обмануть и остаться правым. Теперь же в ней все чаще и чаще просыпалась огненная Диана, разбуженная то ли сильным ударом по голове (Полина подозревала, что этот мультяшный способ никто толком никогда не проверял), то ли знакомой обстановкой больницы и теми же препаратами, которые ее когда-то усыпили.
Просыпающаяся Диана была спокойнее, расчетливее и хладнокровнее Полины. Она умела ждать и выжидала момент, когда можно будет вырваться на свободу, сохранив рассудок.
Проснувшаяся Диана заставляла Полину есть, чтобы окрепнуть и предпринять попытку к бегству.
В первый же день Шелепа обрисовал все ее возможности побега так:
– Дверь палаты будет закрыта на ключ. Окна я запереть не могу, но здание старое, второй этаж располагается довольно высоко – не нужно ломать себе руки-ноги зря. Территория за забором и довольно обширная – помощи не докричитесь. У нас здесь нет охраны – все-таки, мы не преступники и никого насильно удерживать не собираемся… Просто – не нужно, Полина Сергеевна. Покалечитесь же. Слабенькая вы, сонная. Голова у вас кружится, тошнит…
Полине оставалось только лежать в постели и до умопомрачения копаться в собственных мыслях.
К сожалению, память Дианы к ней все не возвращалась. Проплывали порой смутные образы, больше похожие на сны, чем на воспоминания, но в остальном вся память состояла из дня сурка, в который вогнал ее Глеб.
Зато теперь у нее была полная уверенность в том, что она – Диана и что ключ к ее прошлому находится в руках у Петра Соболя, – а его, Петина, сестра находится здесь, рядом с ней!
Это в Светиной квартире по-хозяйски обосновался Глеб, в Светиной квартире держали Полину перед визитом Шелепы, в Светиной квартире красивая розовая девичья спальня и музыкальная шкатулка с балериной – все верно, ведь Света и была когда-то балериной.
Интересно, будет ли она потом ощущать смутную тоску по танцу, как Полина ощущала тоску по свету и цвету, сепии и черно-белым пейзажам, неосознанно выстраивая в голове композицию несуществующего кадра – однообразного вида из окна спальни?
Голоса за дверью давно стихли, Полина размышляла, в задумчивости покусывая пластиковую вилочку. Наверное, их со Светой роднило то, что не нашлось близкого, кто смог бы остановить их на пути к улыбчивому толстячку-психотерапевту. Света жила одна, вдали от семьи. Диана тоже держалась особняком.
Они обе ощущали опустошенность: Диана переживала профессиональное выгорание, Светлана была разбита после неудачи на большой сцене.
Им обеим требовалась поддержка, которую готов был оказать приятный в общении красавец-мужчина средних лет и его знакомый психотерапевт.
Снова послышались шаги: Полина закрыла глаза, а рот – открыла, как глубоко спящая непробудным сном. На этот раз в ее комнату заглянули: она слышала звук открываемой двери и почуяла холодок чужого взгляда.
Потом дверь закрылась.
Тени от дуба поползли дальше. Через некоторое время они добрались до подножия Полининой кровати, и тогда в комнату вкатился сияющий улыбкой Петр Валерьянович с подносом в руках. На этот раз Полину угощали супом-пюре и вареным картофелем с цветной капустой.
– Вставайте, Полина Сергеевна! Обед и витаминки!
Она долго и вяло копошилась в кровати, пытаясь сесть ровно. Петр Валерьянович в конце концов помог ей приподняться и ловко высыпал содержимое стаканчика с таблетками в ее приоткрытый рот.
– Идей не появилось? – спросил он, осматривая ее лоб и меняя повязку. – Или до сих пор голова болит?
– Болит… – вяло ответила Полина. – Я придумаю… я обязательно придумаю.
– Поторопитесь, – сухо сказал Шелепа.
Ему хотелось как можно быстрее приступить ко второму этапу эксперимента.
– Неужели вам неинтересно стать кем-то другим? – поддел он Полину. – Ведь вы можете придумать себе жизнь заново! Эта возможность есть только у вас – ни один человек в мире больше такой не располагает.
– Буду думать, – односложно ответила Полина, – посплю и буду думать…
– Тошнота есть?
Полина медленно кивнула.
– А рвота?
Отрицательный жест, и все же ее долгое недомогание тревожило.
«Сотрясение сильнее, чем я думал, – решил про себя Шелепа, – или… оно маскирует другое тяжелое повреждение головного мозга?.. Надо с кем-то проконсультироваться… и почему я не нейрохирург?».
Он ушел. Тени от ветвей дуба перебрались на кровать Полины, расположившись крестом на ее груди. Она лежала бледная, дыша еле слышно. Тени, сначала густо-черные на белом фоне одеяла, начали таять, выцветая сначала в пепел, потом – в ровную синеву летнего вечера. Да, был уже июнь! Июнь пришел, пока Полина играла роль Спящей красавицы, без надежды на поцелуй прекрасного ринца.
Июнь пришел, и появился тополиный пух – он иногда забирался в открытые форточки, по-старинному оснащенные фрамугами. Легкое катание пуха по полу Полина наблюдала неоднократно, лежа на постели на животе и бессильно свесив руку.
Сейчас ее шаги были невесомее пуха. Она подобралась к окну, придерживая просторную ночную рубашку, похожая в ней на белку-летягу редкого белого окраса. Так же легко она забралась на подоконник.
Слабость рассеивалась от прикосновений свежего ветра, проникающего через медленно открывающуюся щель окна. Обычная слабость долго валявшегося в постели человека.
И все равно – это было опасно. Это было смертельно опасно.
С бешено бьющимся сердцем, с ледяным комом ужаса в груди, Полина осторожно перекинула наружу одну за другой ноги. Дуб, ее знакомец, сотни раз рассмотренный издалека, оказался не так уж близко, как предполагалось. Близко подбиралась только одна его ветвь: толстая, змеящаяся, в наростах и выступах, она вся была утыкана мелкими веточками с метелочками листвы.
Места ее слияния со стволом Полина не смогла разглядеть.
Инстинкт самосохранения долго не давал ей сделать движение вниз, к этой ветке. Полина невольно вспоминала, как шагала под поезд ее любимая Анна Каренина, как боялась она и думала, что похож этот порыв на первый шаг в холодную воду…
Нащупав босой ногой колкую кору дуба, Полина отпустила на секунду подоконник и начала падать. Все перевернулось: черное небо укатилось резвым мячиком и ударилось об угол черепичной крыши, верхушка дерева воткнулась в него и легла горизонтально.
В следующую секунду Полина вцепилась во все, во что смогла – прилипла к ветке, обнимая ее, обдирая живот и ноги, руками схватилась за маленькие веточки, прижалась щекой.
Грохот сердцебиения заглушил все. Мир пульсировал с этим грохотом в унисон.
Полина потащилась по ветви дальше, оставляя за собой клочья белой ткани, пряди рыжих волос и кое-где – почти незаметные на коре капельки крови.
Добравшись до ствола, она заскользила вниз, скрипя зубами от боли, и оказалась в узкой развилке.
Отсюда до земли оставались какие-то полтора метра. Полина успела мысленно возблагодарить дуб, не оставивший ее в беде и помогший ей спуститься живой и невредимой, как наверху, в ее комнате, зажегся свет.
Полина запаниковала – наверху тоже кто-то заметался, ища ее сначала в душе, потом в узком шкафу, но не пройдет и полминуты, как он сообразит, что окно открыто не просто так, выглянет и увидит ее, Полину, белеющую во мраке, как мишень, как лебедь на черной глади пруда.