— Евгений Александрович, — негромко сказала она в очередной свой приход, — к вам гости.
И буквально через долю секунды к нему в палату вошёл он — его последний покровитель, его собеседник и продолжатель дела, которому была отдана целая жизнь.
Георгий Григорьевич, поздоровавшись, присел рядом на поставленный медсестрой стул и, поправив накинутый наспех белый халат, с усталостью в голосе спросил:
— Ну, как ты, Евгений Александрович?
— Ты знаешь, Георгий Григорьевич, я частенько теперь вспоминаю тридцатые годы и своё увольнение, — с трудом повернувшись на кровати на левый бок, негромко заговорил Тучков. — С одной стороны, отвлекаюсь, с другой — по-новому мучаюсь. Такая была бурная жизнь! А как всё обернулось. Обидно. Все последние восемнадцать лет всё не то…
— Ты только не нервничай, — перебил его Карпов. — Тебе же нельзя нервничать.
— Да ладно, Георгий Григорьевич, или ты думаешь, я от этого дольше проживу. Судьбу не проведёшь! Так вот, представь себе, выполнив свою историческую миссию на протяжении десяти лет, я получаю повышение. В 1932-м меня назначают заместителем полномочного представителя ОГПУ по Уралу. Полпредом тогда был сам Рапопорт Григорий Яковлевич, бобруйский еврей. В 33-м я снова возвращаюсь в Москву, а его на Сталинградский край опять полпредом. В 35-м он получает звание комиссара ГБ 3-го ранга, а в 36-м его снимают с работы и увольняют. Работал он начальником инспекции по качеству продукции Наркомата пищевой промышленности СССР.
Представляешь? И это комиссар московской ВЧК с 1918 года! А дальше что? В 37-м арест, в 38-м расстрел.
— Если ты помнишь, — вновь перебил его Карпов, — тогда, в 35-м, генеральские звания комиссаров ГБ получили 40 человек. Именно они и проводили ту самую «большую чистку» с 36-го по 38-й, а к 41-му из них в живых осталось только двое.
— А мне и до сих пор непонятно, всё что происходило тоща. Неужели среди нас, чекистов со стажем, были одни враги?
— На этот вопрос у меня и теперь нет ответа.
— А я вот пытаюсь его найти. Но пока не получается. В 33-м назначают меня заместителем Особоуполномоченного при коллегии, сначала ОПТУ, затем НКВД. Занимался я там «спецпроверками» по нашим коллегам. Дело тонкое, сам понимаешь, и выезжать приходилось, и выяснять происхождение, и факты какие-либо подозрительные проверять. Словом, не был я последним человеком. Дело делал всегда честно и до конца. Даже с октября 37-го по декабрь 38-го доверили мне исполнять обязанности Особоуполномоченного, звание майора госбезопасности присвоили. Помню, делом самого Медведева занимался. Он же за связь с «братом-троцкистом» был из партии исключён. Мне вот поручили. Дмитрий Николаевич тогда проживал в гостинице «Москва» у другого чекиста, Полещука. Многое скрывал, а мы его под «колпаком» держали. Всё знали. Но надо отдать ему должное, был он настойчивым человеком и отчаянным. Весной 38-го даже голодовку объявил. Да ещё где? В центральном вестибюле Курского вокзала, под портретом Сталина! Мы и об этом знали. В результате наверху приняли решение о его восстановлении в органах. Стал он и Героем, и полковником, и писателем. Правда, умер уже в 56-м. А что я? В один прекрасный день меня вывели в резерв и уволили.
Был это октябрь 1939 года. Да ещё как: «за невозможностью дальнейшего использования», на пенсию.
— Срок действительной службы у нас завершался в сорок пять лет, а тебе сколько тогда было? — поинтересовался Карпов.
— Сорок семь. Но ведь обязательная служба считалась до пятидесяти пяти. Да если ты помнишь, уволить тогда могли в аттестационном порядке по служебному несоответствию и за невозможностью использования в связи с сокращением штатов или реорганизацией. А ещё по приговору суда, по аресту судебными органами и невозможностью использования на работе в Главном управлении госбезопасности.
— Что теперь говорить. Многие сотрудники, вообще были уволены без какого-либо объяснения причин. У тебя хоть объяснение есть: «за невозможностью дальнейшего использования», да и пенсия… А ведь основным методом чистки и было увольнение из органов. Слышал я, что в 1939-м было уволено более семи тысяч сотрудников, а арестовано более девятисот.
— Хочешь сказать, что могла быть и пуля?
— Не хочу, но предполагаю, что тебе ещё повезло. А если бы ты срок мотал, неужели этот вариант был бы лучше?
— Не знаю я, Георгий Григорьевич. Не знаю. Но всё равно обидно, ведь верой и правдой служил, а оно видишь как…
— Дело это уже прошлое, а тебе надо думать сейчас о настоящем.
— В настоящем у меня уже ничего нет. И теперь, когда я здесь, когда у меня нет будущего, остаётся вспоминать. Копаться, перекапывать, прямо как на даче в огороде. Даже боль не так беспокоит в раздумьях.
— Встретил я тут недавно своего подчинённого по Ленинграду Николая Кузьмича Богданова. Теперь уж генерал, — Карпов чуть ближе подвинулся на стуле к кровати.
— И что он говорит?
— Да не говорит, а, представь себе, благодарит.
— Как это?
— Я-то уже запамятовал, а он помнит, как я, проезжая по служебным делам через Лугу в Псков, остановился отдохнуть в Лужском райотделении НКВД, где он тогда работал начальником. Оказывается, на мой вопрос, как идут дела, он поделился своими терзаниями молодого работника. Доложил, что, несмотря на все требования сверху, материалов для ареста на лиц из гражданского населения, подозреваемых в шпионской или антисоветской работе, больше нет. А я ему сказал, что арестовать их придётся, так как всё равно штаб или оперсектор заставят это сделать. При этом ещё и предупредил — смотрите, ни в коем случае не допускайте избиения следователями арестованных. Учтите, что за эти дела когда-нибудь ЦК партии потребует ответа. Однако и им, и мной занимаются в Комитете партийного контроля до сих пор. Мне же в прошлом году даже выговор объявляли, строгий, с предупреждением. Но всё никак не успокоятся. Длится эта канитель до сих пор.
— И что теперь инкриминируют? — попытался было приподняться Тучков, но Карпов рукой остановил его движение.
— Да всё то же самое. Грубое нарушение социалистической законности, производство массовых арестов ни в чём не повинных граждан, применение извращённых методов ведения следствия, а также фальсификация протоколов допросов арестованных.
— Как же это так, ведь почти двадцать лет прошло, — удивился Тучков.
— Как ты знаешь, десять — уже давность лет. А тут покоя ни я, ни другие не даём кому-то. Не нравится им, что дело продолжаем делать. И хорошо делаем. Вот всё и пишут.
— Зависть, Георгий Григорьевич, проблема извечная!
В обед Тучкову было плохо. Прибегала медсестра и сделала очередной укол. Евгений Александрович всё-таки заснул. Боль на время отступила. А вечером медсестра не выдержала и спросила:
— Скажите, Евгений Александрович, а кто этот человек, который к вам сегодня приходил. Большой начальник, генерал?
— И большой начальник, и генерал. Представьте себе, деточка, в 43-м он был назначен самим Сталиным председателем Совета по делам Русской православной церкви. И до сих пор находится на этой почётной должности.
— Ого! — воскликнула медсестра. — Здорово!
— А представьте себе, деточка, что ваш покорнейший слуга в двадцатые годы занимался практически этими же вопросами. Правда, мы тогда боролись с церковью, а не лобызались…
— Да что вы, Евгений Александрович, неужели так?
— Так, всё именно так, деточка. Боролись. А когда победили, то наступило время Георгия Григорьевича Карпова. И ему повезло гораздо больше. Но не мне. Тяжёлое было время… Интереснейшее. А вам, деточка, интересно? — он вопросительно посмотрел на медсестру.
— Да, конечно, Евгений Александрович.
— Тогда слушайте… Родился я в 1892 году в деревне Теляково Владимирской губернии Суздальского уезда Коварчинской волости. Рано остался сиротой и воспитывался своей старшей сестрой. Она была глубоко верующим человеком и меня пыталась воспитать в том же духе. В 1903 году я окончил четыре класса церковно-приходской школы и ушёл из родной деревни в Иваново-Вознесенск, где по найму работал, сначала мальчиком в конторах и магазинах, а затем конторщиком. Первое рабочее место — мальчик в кондитерской, а с 1911 по 1915 год служил конторщиком в кожевенно-обувной мастерской в городе Шуе. Оттуда меня призвали в армию, где мне невероятно повезло. Сначала служил писарем в управлении Радомского военного комиссара, а затем в штабе Западного фронта в Минске. Осенью 17-го вступил в партию большевиков и принял участие в двух революциях и тогда же был избран от гарнизона солдат членом Совета рабочих и крестьянских депутатов в городе Юрьеве-Польском. После победы советской власти я вернулся в Иваново-Вознесенск, а уже отсюда меня направили на работу в ЧК. Так что с 1918 года я заведовал там юридическим отделом. А потом меня направили в Уфу к находившемуся там представителю Ивановского губкома Николаю Жиделеву, посланному для заготовки хлеба для ивановских рабочих. Там же, в Уфе, как член партии, был взят на учёт и был мобилизован на работу в армию, в военные части по формированию отрядов особого назначения. Ведал я делами 1-го Уфимского коммунистического батальона. А через несколько месяцев Уфимский Губком направил меня на руководящую работу в Уфимскую ГубЧК. Там я работал с 1920 по 1922 год заведующим секретным отделом.
В общем, делал я на Урале революцию и, надо же такому случиться, познакомился там со своей будущей женой Еленой Александровной. Она была дочерью бухгалтера из Златоуста, так сказать, из интеллигенции. Неплохо знала французский язык, что и сыграло в нашем знакомстве судьбоносную роль. Благодаря знанию этого языка я помог ей устроиться к нам на работу. И вот надо же, до сих пор живём вместе. Правда, первый ребёнок умер у нас в младенчестве. Голод ведь тогда был страшный. Трудно было взрослым, а чего уж про детей говорить. Но в 23-м году, уже в Москве, родился у нас второй сын, Борис. Наше счастье и отрада…