а в джинсах и свитере. Может назло, показать, насколько ей плевать. Я бы не удивился.
— Здравствуйте, — сказала она и спокойно села на свое место, не дожидаясь, пока для неё выдвинут стул.
Ирма кивнула. Она слишком воспитана, чтобы выражать неприязнь прямо, но все читается по её взгляду, чересчур прямой спине… Женщины пытаются вести разговор, а я тоскую и пью виски.
— Чем вы заняты сейчас? — Ирма сама любезность.
— Развлекаю вашего племянника, ваше сиятельство.
Фейспалм. Они даже про меня забыли, что даже к лучшему. Я методично напиваюсь, тётушка пытается отрезвить меня взглядом, но безуспешно, да и времени у неё нет — забрасывает Лизу плохо замаскированными колкостями.
— Я слышала, что вы играете на скрипке, и взяла на себя смелость…
Я даже оторвался от своего виски. Слуга, что тенью стоял за стулом Ирмы отлучился и вернулся со знакомым мне футляром. Блядь. Лиза приняла его, обняла, прижала его к себе, словно баюкая, и растерянно посмотрела на меня. Я видел, что она растеряла всю свою напускную храбрость, и трижды проклял тот миг, в который Ирма решила меня наведать.
— У меня…
— Подожди.
Я тяжело поднялся — виски сказывается. Прошёл к себе, отыскал завернутый в бумагу смычок и вернулся. Тётя сидит каменным изваянием, на лице ни капли эмоций, Лиза обнимает скрипку. Я бросил на стол перед ней смычок, бумага захрустела, сам смычок опрокинул бокал с вином, оно окрасило скатерть красным. Лиза развернула бумагу, а я трусливо опустил взгляд. Не хотел видеть её глаз сейчас. Слишком… слишком личное.
Робко, настраиваясь, зазвучали струны. Я подумал, что Ирма в сущности ещё такой ребёнок, как бы не звучало странно. Она слишком привыкла жить по правилам. Будь здесь Ванда, она бы просто рассмеялась ей в лицо, а я бы утешал Ирму, пытаясь объяснить, что не все люди такие, как ей хочется. Есть плебеи, как говорила она.
Звук обрушился на меня внезапно. Я поднял голову — Лиза глаза закрыла, руки её, которые недавно дрожали уверенно держат скрипку и смычок. И мелодия… я ожидал чего-то грустно-лиричного, но звуки яростные и дерзкие. Маленькая скрипка и тоненькая Лиза словно противостоят всему миру. Мелодия коварна — она стихает, словно крадётся на цыпочках, а в следующий момент снова обрушивается всей своей мощью. А потом — плачет и ластится, словно прося прощения. Я закрываю глаза. Мелодия изгоняет из меня боль, ей просто не остаётся места, я до краёв полон музыкой. А потом становится тихо…
— Возьми, — говорит Лиза.
Она протягивает мне смычок и рука её снова трясётся.
— Это твоё.
Она не отвечает. Я молчу, молчит Ирма. Лиза собирает вещи, то есть упаковывает скрипку и смычок потом так же молча уходит, остаётся только истерзанная на мелкие части рыба в тарелке и красное пятно на скатерти.
— Дьявольская соната Тартини, — сухим голосом говорит Ирма. Она тоже словно сдулась, устала играть роль, которую считала подходящей. — Что с ней случилось?
— Не знаю, — честно отвечаю я. — Я допускаю, несмотря на всю невозможность этого, что Лиза вовсе не Ванда.
Мы молчим ещё несколько минут, а потом Ирма снова становится Ирмой.
— Как ты говоришь её фамилия? Муромская? Я знаю о двух хороших семьях с такой фамилией. Одна, к сожалению, прервалась во время революции, а вот вторая… Слышишь, Богдан? Нужно поднять родословную этой девочки, не мог же такой талантливый ребёнок родиться в простонародье…
Глава 20. Лиза
Это был мой смычок. Сначала я даже не поверила, но сама скрипка его узнала, мне показалось, что даже струны у неё задрожали, завибрировали. И я даже не думала, что играть — просто играла. Мне хотелось скорее сбежать, унести свое сокровище… слишком много всего свалилось.
— Прости, — сказала я скрипке уже в своей комнате. — Я правда надеялась, что смогу его забрать. А потом…
А потом случилось много всего ужасного. Я достала смычок и тщательно его рассмотрела — точно, мой. Только камни заменили, а двух самых крупных, которые мама продала в девяностые вообще не было. Теперь — есть. Чистые, красивые. Я тоже хотела продать только камни, но вредный мужик в ломбарде сказал, что все они мелкие, и возьмёт он только со смычком. Мне кажется, он надеялся, что я оголодаю и в один прекрасный момент принесу и скрипку…
Мне хотелось плакать. Темно уже, дом совсем пустой, тихо, даже старуха не придёт с ужином — накрывали же в столовой. Мне неожиданно хочется, чтобы пришёл Черкес. Мы бы занимались сексом, а потом бы он уснул, и я бы не чувствовала себя так одиноко, хоть в те короткие часы, пока он спит рядом. И я не могла уже мечтать о том, чтобы внезапно оказаться за тысячи километров отсюда — мне нужно узнать, что там у Виктора…
Черкес не пришёл. Сидит наверное, со второй своей старухой. У которой прямая, как палка, спина, выбеленные сединой волосы и бриллианты в ушах. Она смотрит на меня, словно, на насекомое. На таракана. Агафья и та приятнее, по крайней мере не юлит, рубит все, что думает… Я решила не отказывать себе в малостях и разревелась, тем более сегодня ко мне не пришёл даже кот. Обнимаю скрипку, дерево футляра греется от моей кожи, реву.
И думается, как назло, о самом страшном. Вспоминаю тот вечер, несколько лет назад. Была жуткая метель, середина февраля. Мы готовились уезжать — время пришло. Василька где-то черти носят, мама волнуется… ему всего девятнадцать тогда было, но он у нас всегда бродил сам по себе. Может из-за того, что погода такая ужасная, а может потому что тянули до последнего, теперь бежать придётся, мы удачно взвинчены, а мама так вообще всегда волнуется. Наконец дверь открывается, мама стремительно срывается с места, бросается в прихожую, я за ней.
— Мам..
У Василька голос растерянный и взволнованный. Одновременно — радостный. Прихожая типовой советской квартиры тесная, тёмная, мне не видно, что там происходит, но брат наконец сбрасывает ботинки и проходит в комнату. Заносит кулёк торжественно, водружает его на диван, развязывает, разматывает… Я даже не сразу понимаю, что внутри. Оно маленькое, несуразное, шевелится…
— Это чьё? — удивляется мама.
— Моё, — радостно отвечает брат.
Мама уводит его на кухню. Они яростно спорят. Мама доказывает ему то, что мы не можем взять ребёнка, что это слишком опасно… а брат говорит, что матери ребёнка восемнадцать лет, и что она глупая, как пробка, и ребёнок ей не нужен, и что оставить малыша тут не менее опасно… Вдруг она его просто на улицу выбросит? Она даже рожала дома! Они все говорят, а я смотрю на причину переполоха.
Похоже, малыш родился совсем недавно. Он хлопает глазами, веки припухлые, сам взгляд растерянный, словно не понимает, куда делось то тепло, что окружало его все время, где он… Касаюсь его кожи, она совсем тонкая, такая нежная, розовая… На малыше даже памперса нет, между ножек он обмотан куском белой марли. Разматываю — девочка. Они все спорят, а я одеваюсь, еду на такси до ближайшей круглосуточной аптеки, покупаю крошечные подгузники, смесь, бутылочку, перекись для обработки пупка.
У меня никогда не было своих личных животных. Толком не было друзей. Зато у меня была эта девочка. Недолго тоже, две недели… потом, после долгих скандалов, мама все же нашла выход.
— Они мне должны, — сказала она. — Много должны. Целую жизнь. И они правда, очень хорошие люди. Мы оставим девочку им.
Мама так и называла её — девочка. Василёк обижался на неё, пропадал днями, и малышка была целиком моей. Мне нравилось в ней все, даже то, как она верещит — кричать по ночам она начала на десятый день. Я баюкала её, прижимала к себе, носила, такую лёгкую на руках, обрабатывала пупочек, который никак не хотел заживать… Я не хотела отдавать её никому, но пришлось.
И да, малышка без имени единственное, к чему я привязана помимо скрипки. Но господь мой, как Виктор мог узнать о ней, если я сама даже думать на эту тему боялась? Мамина паранойя, наверное, все же передалась мне, мне казалось, что даже у стен уши. Уж в этом доме то точно, он, как самый страшный оживший сон. Интересный сон… Я мечтала, как выберусь из всего этого дерьма и заберу малышку. Её никто не должен был найти, не было никаких документов, ничего… Я себя успокаиваю, но страшно. Я должна выбраться навстречу Виктору, во что бы то ни стало.
Я уснула, а Черкес так и не пришёл, хотя я надеялась проснуться ночью от его прикосновений. Когда так страшно, хочется искать поддержки у кого угодно, даже у того, кого боишься. Агафья привычно пришла с утра пораньше, но без подноса.
— Хозяйка накрыла в жёлтой гостиной завтрак.
— Господи, какая честь быть на него приглашённой, — зевнула я.
Волосы заплела в косу, надела футболку и шорты, пусть подавятся. На ноги тапочки. Все, к выходу в свет готова. Дорогая тётушка в костюме жемчужно серого цвета. А она стара, очень стара, держится за мир, должно быть, из одного лишь упрямства. Но глаза её ясные, маразмом и не пахнет. И да, сумасшедшей она не кажется, а я уже привыкла к тому, что все здесь сумасшедшие. Поздоровалась, сижу ковыряю ложкой выданный мне завтрак. Тётушка переговаривается с племянником, я даже не вслушиваюсь. Мне хватает своих дум.
— А кем работали ваши родители? — наконец она вспомнила и обо мне.
— Мама преподавала музыку.
— А отец?
— Ума не приложу, в жизни его не видела.
Старуха поджала губы, но затем взяла себя в руки и выдавила улыбку. Замечательно просто. Учитывая, что Черкес на меня и не смотрит, а у меня внутренности трясутся от страха, который я стараюсь не показывать. Самое поганое — за завтраком, в положенное ему время последовал обед, по всем правилам сервированный в огромной столовой. Но в этот раз все пошло не по плану и я изрядно развлеклась.
— Извините пожалуйста, — открылась дверь, когда мы уже собирались приступить к еде. — Но там дед.
— Какой дед? — удивился Черкес.