За такие речи один из мальчишек схватил его за грудки и, прижав к шкафчику в коридоре, сунул ему под нос кулак. «У меня идея, — сказал Донни. — Если хочешь драться, почему бы не сделать это там, где нас увидят девчонки? Или девчонки тебя не интересуют? Тебе нужны парни? Здесь их достаточно. Давай же, ударь меня!»
Спасаясь от школьной скуки, Донни постоянно курил марихуану: от нее прояснялась голова, и размышлять над разными сложными вопросами становилось гораздо проще. Еще подростком он разработал собственную метафизику, выстроенную по правилам формальной логики, подобно геометрической теореме, и как-то раз, выкурив косяк, изложил ее своему приятелю Джерри: человеческое поведение подобно волне, волна имеет массу, как частицы света, на массу действует сила тяжести, а сила тяжести, как известно из космологии, определяет судьбу Вселенной, следовательно, поведение индивидов — хорошее или дурное, правильное или ошибочное — способствует либо вечной вибрации, либо холодной и безжизненной энтропии, порождая огонь или лед, тьму или свет; каждый из нас вносит в это свою лепту, и свобода воли важна именно потому, что на карту поставлена судьба Вселенной. «Само выражение „сила тяжести“ говорит о важности наших поступков, так что, Джерри, брось жмотничать, и дай мне разок затянуться кальяном». «Погоди, — ответил Джерри. — По-моему, ты промахнулся. Ты исходишь из того, что поступок подобен волне. На этом строится вся теория». «Карма, — сказал Донни. — Причина и следствие. Хватит тянуть резину, давай сюда кальян». «Действия — это не волны», — сказал Джерри.
Родители в конечном счете превратились для Донни в фоновую помеху, надоевшую музыку в автомате. Их нравственное влияние мало-помалу сошло на нет, и постепенно он научился лгать им уверенно и с наслаждением: «Заседание шахматного клуба дома у Джерри… Мы идем на хоккей… Пятнадцатый ежегодный слет международного общества корзинщиков…» Так было не всегда. Случалось, что в детстве отец вышагивал взад-вперед перед Донни и его сестрами, выстроенными как пожарный расчет, а их мать безмолвно наблюдала, как муж мечет громы и молнии, трясясь от ярости, неадекватной обстоятельствам. Противоречивые стремления поддержать супруга и защитить детей лишали ее способности действовать. Отец же мог сказать — как было однажды: «Я еще раз спрашиваю и надеюсь в конце концов услышать честный ответ: кто из вас трогал утром мой проигрыватель и поцарапал пластинку Синатры?»
Потом он запер их в спальнях на два часа сорок пять минут, предупредив, что, поскольку никто из троих не признал свою вину, ясно, что кто-то из них лжет, а это гораздо более тяжкое преступление, чем трогать проигрыватель, а значит, ставки растут и дело осложняется, что вызвало у Донни самые мрачные предчувствия в отношении грозивших последствий. Невиновный всегда страдал из-за трусости виноватого, малодушие последнего было столь же губительно, как гнев отца. Преступная сторона отлично понимала нравственную сложность ситуации, однако отдавала должное и стратегии отца, умопомрачительно, по-средневековому бесчестной и хитроумной: разделяй и властвуй. «Кто из вас? — спросил отец. — Кто это сделал? Или вы хотите провести взаперти весь день? Или вы намерены просидеть там все выходные? Я вам это устрою. И если виновный не отыщется, в понедельник вам придется пропустить школу. Я хочу знать, кто поцарапал мою пластинку и кто сказал „нет“, хотя должен был ответить „да“. Одно дело, если бы речь шла только о пластинке, это я еще мог бы понять, но вы солгали мне, а лжи я не выношу. Если вы лжете, значит, я не смогу верить вам и впредь, а члены семьи должны доверять друг другу. Так кто из вас поцарапал мою пластинку?»
В конце концов Донни не выдержал. Он получил десять ударов ремнем по голому заду; десять — число символическое, его отец был приверженцем десятичной системы мер, — не слишком много, но и не мало, наказание, которое можно было вытерпеть, но которое было не простой формальностью, а причиняло настоящие страдания. Он видел, что отец сдерживается и все же стремится сделать ему больно, чтобы отбить у него желание лгать. Он бил его ремнем, который вытащил из собственных брюк; после экзекуции он заправил рубашку в брюки и вдел ремень на место. Наказывая сына, он без умолку кричал пронзительным, злым голосом: «Не лги, не смей лгать, никогда не смей мне лгать!»
Когда все было позади, отец опустился на стул и поправил ремень. «Послушай, — сказал он, помолчав, — я не хотел тебя наказывать. Хотя нет, беру свои слова назад. Я был вынужден наказать тебя, мне нужно было дать тебе урок, и наказание было единственным способом это сделать. Пластинка — это ерунда. Понятия добра и зла, Донни, — вот что важно. В конце концов, всегда можно купить новую пластинку. А теперь подтяни штаны и застегни ремень. И перестань хныкать, как девчонка».
«Не надо так говорить, — сказала мать Донни. — Мне это не по душе». «Придержи язык», — ответил отец.
Как-то летом они отправились на пароме на Аляску, и там на верхней палубе была девочка с рыжими волосами и рюкзаком; она расставила шезлонг, разложила на нем спальный мешок и всю дорогу читала Джона Мюира и грызла орешки. Пока корабль шел к Ситке, они с Донни вместе курили травку и совали руки друг другу под одежду. Юным любовникам приходилось нелегко, поскольку по вечерам пассажиры не торопились ложиться спать, надеясь увидеть северное сияние и любуясь незаходящим солнцем, а значит, не было ни темноты, ни возможности уединиться. Тем не менее они ухитрялись находить укромные уголки, где она прижималась к нему, совала ему в брюки холодную ладошку и жарко шептала на ухо что-нибудь вроде: «Люби ту, что рядом».
Тогда ему было шестнадцать. По дороге он заболел, и свидания пришлось прекратить, но в Ситке он снова увидел ее в Центре охраны дикой природы — там устроили специальную церемонию в честь выздоровления орла, которого предстояло выпустить на волю. «Как ты?» — спросила она. «Лучше, — ответил он. — Кажется, я тебя люблю». «А я тебя — нет. Что такое любовь? Ты перепутал любовь с похотью».
Оказавшись на свободе, орел пролетел пару сотен ярдов, уселся на сук и посмотрел назад. Некоторые туристы принялись аплодировать и подбадривать его криками, но в таком поведении было что-то неуместное, точно они пришли смотреть футбольный матч, и вскоре воцарилась тишина. Все стояли и ждали, что будет делать орел.
«Нет, я правда тебя люблю, — настаивал Донни. — Я понимаю разницу». «Нет мальчишки, который ее понимает, — отрезала рыжая девочка. — Не говори глупостей».
Соблазненный и покинутый, он бродил по парку, где проходил фестиваль камерной музыки. Она тоже оказалась там, но, когда он приблизился к ней, сказала: «Ты не для меня». — «Почему?» — «Ты чересчур впечатлительный». — «Что ты имеешь в виду?» — «Слишком нервный. Чересчур много думаешь. Не мой тип. Я приехала сюда не за духовными поисками. Я не желаю обсуждать, есть Бог или нет». «Извини, что испортил тебе каникулы», — сказал Донни. «Пошел ты», — ответила она.
Энн рассказала свою историю, соблюдая хронологическую точность, как будто самое главное было в последовательности событий. Закончив, она вытащила четки:
— Я говорю чистую правду. Клянусь Иисусом, отец.
Отец Коллинз поскреб бровь, покачал головой и вздохнул.
— Это… как бы это сказать… не знаю… Это просто… поразительно.
— Отлично сказано, — заметила Кэролин.
— Вы сделали очень серьезное заявление.
— Я рассказала только о том, что видела. И слышала.
— Вы видели и слышали Деву Марию?
Энн кивнула.
— Но другие ее не видели. Только вы. Ни ваша подруга, ни те люди, которые отправились с вами в лес.
— Я не видела ничего, — сказала Кэролин. — И не слышала.
— А я видела и слышала, — сказала Энн.
— Так же, как видите и слышите меня? — спросил священник.
— Нет. Не совсем.
— Тогда как?
— Я не могу это описать.
— Ну хорошо. Как она говорила? Как я?
— У нее был женский голос.
— Но это был человеческий голос?
— Он доносился издалека. Как будто из-под воды.
— Человек не может говорить под водой, — заметила Кэролин.
— Кажется, я понял, что она имеет в виду, — сказал священник. — Это образное выражение. Не следует понимать его буквально.
— Я имею в виду, — сказала Энн, — что, если бы вы могли разговаривать под водой, ваш голос звучал бы примерно так же.
— Ясно, — кивнул священник. — А у вас не было ощущения, что вы слышите ее слова не так, как мои, не через воздух? Я говорю про звуковые волны. Может быть, они звучали у вас в голове, как при телепатии? Или вы слышали их своими ушами?
— Голос был у меня в голове.
— Так это был телепатический голос? Он был похож на мысли? На ваш собственный внутренний голос? Ваши собственные мысли, произнесенные чужим голосом?
— Ее голос звучал у меня в голове. Так она разговаривала со мной.
— Но вы видели, как шевелились ее губы? Это было что-то вроде пения под фонограмму? Ее губы шевелятся, а у вас в голове звучит ее голос?
— Ее губы не шевелились, нет.
— Вы это видели? Она стояла достаточно близко?
— Ее губы не шевелились. Это точно.
— Как далеко она стояла?
— Примерно в двадцати ярдах.
— Как вы думаете, вы могли бы ее потрогать? Протянуть руку и прикоснуться к ней? Или ваши пальцы… не знаю… просто прошли бы сквозь нее? Она походила на привидение или на человека из плоти и крови?
— Она была прозрачной. Так мне показалось. Я плохо объясняю.
— Видели ли вы какую-то рябь? Вроде той, что бывает на воде? Или ничего, только воздух?
— Скорее что-то вроде тумана. Что-то похожее на облако.
— Почему вы так говорите?
— Мне так показалось.
— Таково ваше впечатление?
— Да, впечатление.
— То есть она была похожа на облако?
— Ну да, пожалуй.
— Вам не показалось, что она похожа на сон? Что-то вроде сна?
— Нет. Вряд ли. Я знаю, это мне не приснилось. Нет, на сон это было не похоже.
— Чем это отличалось от сна?