ужках, где души одиноки, как головы в дантовом аду, вмерзшие в лед. Да, в споре Улыбки и Смеха я – на стороне Смеха. В нем сохранилось что-то от древних уз вдохновения и веры, он размораживает гордых, рассеивает мрак тайны, и люди забывают о себе перед лицом того, что выше их, того, перед чем они не могут устоять. Святой любит хорошие вещи и отказывается от них; сноб принимает их и презирает. Но когда он услышит что-нибудь уж очень хорошее, даже он не может сохранить презрение. В этом чудовищном случае даже он, сноб, не улыбается, а хохочет.
Пепем Г. ВудхаузНесколько слов о юморе[16]
Внимательный читатель, конечно, заметил, что рассказы мои в сущности – юмористические; и теперь самое время предложить ему очерк о юморе, который просто обязан рано или поздно написать каждый член нашей гильдии.
В XVI веке «юмор» определяли как «смущение в крови» и, хотя делали это, скорей всего, из вредности, не так уж ошибались. Правда, я бы сказал «смещение». Чтобы стать юмористом, надо видеть мир не в фокусе, другими словами – страдать небольшим косоглазием. Тем самым вы относитесь несерьезно к очень важным установлениям, а люди хотят в них верить и тоже смотрят на вас искоса. Статистика говорит нам, что 87,03 % косых взглядов обращены на юмористов. Солидный человек все время боится, как бы мы чего не выкинули, словно нянька, чей питомец проявляет склонность к преступности. Возникает та напряженная неловкость, какая царила в замке, когда по нему бродили шуты. Полагалось их как-то использовать, но особой любви они не вызывали.
– И что он порет? – шептал жене король или, скажем, граф. – А ты еще его подначиваешь! Вот утром, с этими воронами…
– Я просто спросила, сколько ворон уместится в жилете бакалейщика. Так, для разговора.
– А что вышло? Звякая, как ксилофон, он покрякал – ненавижу эту манеру! – и ответил: «С утра – добрая дюжина, а если светит Сириус – поменьше, роса вредна при цинге». Ну что это такое?
– Это юмор.
– Кто тебе сказал?
– Шекспир.
– Какой еще Шекспир?
– Ладно, Джордж, успокойся.
– В жизни не слышал ни про каких Шекспиров!
– Хорошо, хорошо. Неважно.
– В общем, ты ему скажи, чтобы он ко мне не лез. А если еще раз треснет этим поганым пузырем, я за себя не отвечаю.
Юмористы чаще всего – люди мрачные. Причина в том, что они ощущают себя изгоями или, скажем так, экземой на теле общества. Интеллектуалы презирают их, критики кое-как терпят, ставя вне литературы. Люди серьезны, и на писателя, не принимающего их всерьез, смотрят с подозрением.
– Вам все шуточки, а Рим-то горит! – укоризненно замечают они.
Лучше бы жалеть юмористов, лелеять, они ведь очень ранимы. Огорчить вы их можете в одну секунду, спросив: «Что тут смешного?», а если все-таки засмеялись – сказав, что они, в конце концов, «просто юмористы». Слова эти бьют их наповал. Засунув руки в карманы, выпятив губу, они поддают ногой камешки, сопоставляя свою участь с участью бродячей собаки.
Вот почему в наше серое время трудно найти смешной рассказ, не говоря о пьесах. Драматурги соревнуются в мрачности. Поскольку десять пьес из двенадцати с треском проваливаются, можно предположить, что они неправы. Если бы, поступившись весом и важностью, они стали помягче и повеселей, всем было бы лучше. Нет, я не против кровосмешений и безумия, но всему своя мера. Смех тоже не повредит.
В театре давно уже не смеются. Там слышишь только тихий, свистящий звук, который издают встающие дыбом волосы, да резкое кряканье, когда актеры произнесут одно из тех коротких слов, какие прежде употребляли в кабаках низшего пошиба. Вспомнить смешно, что, когда слово «черт» впервые прозвучало на Нью-Йоркской сцене (если не ошибаюсь, в пьесе Клайда Фитча), поднялось Бог знает что: вызвали полицию, а может, и войска.
Конечно, переход будет медленным и нелегким. Поначалу, услышав смех, зрители решат, что кому-то стало плохо, и зашепчутся: «Врача, врача!» Но понемногу привыкнут, и мы снова ощутим в зале не похоронную атмосферу, а что-то более приятное.
Самый печальный юмор в наши дни, я думаю, русский. Чего вы хотите? Когда живешь в стране, где всю зиму надо тереть снегом посиневший нос, особенно не разрезвишься, даже при помощи водки.
Хрущева, по-видимому, считали заправским шутником (тот, кто так не считал, живя при этом в Москве, таил свои чувства), но ограничивался он эйзенхауэровской шуткой о гольфе и русскими поговорками. Если есть на свете что-то безрадостней русской поговорки, прошу мне об этом сказать. «У нас, – сообщал он своим соратникам, – говорят: курица переходит дорогу, а умный человек боится разбойников». Тут лицо его трескалось поперек, глаза исчезали, как устрицы, когда их тушат – и соратники догадывались, что, если на секунду запоздают со смехом, следующая их работа будет в Сибири. Может быть, придет время, когда Россия обратится к историям о муже и жене или двух ирландцах на Бродвее, но я в этом не уверен.
Перечитал – и заметил, что, по забывчивости, так и не определил, что такое юмор. (Авторы и лекторы вечно спрашивают: «Почему мы смеемся?» Если я отвечу, хорошенький у них будет вид!) Итак, определить я забыл. Лучше приведу слова из книги д-ра Эдмунда Берглера «Чувство юмора».
Вот, пожалуйста: «Смех – защита против защиты. Обеими реакциями мы обязаны неосознанному эго. Жестокость суперэго снимается тем, что мы обращаем кару в удовольствие. Суперэго упрекает эго и за такую подмену, а это создает новую защиту, образуя тем самым триаду, в которую входит смех».
То есть как – непонятно? Ну знаете! Молодец, Эдмунд. Так и держи, и не дай тебе Бог засмеяться.
Религия и наукаАлександра СеменоваВынужденные диалоги[17]
Предыстория: на необитаемом острове в ожидании спасения оказываются Богослов, Ученый и Профан. Так как природа позаботилась об их крове и пище, то в свободное время герои позволяют себе порассуждать, так как иных развлечений немного.
Профан: Скучновато! Хоть бы с нами оказался Малахия Андреев…
Ученый: Сомневаюсь, что он просто так, без гонорара, стал бы Вас веселить.
Профан (удивленно): Да?! (подумав) Очень может быть… А жаль… Я привык после трудового дня отдохнуть на фоне телевизора.
Богослов: У вас есть уникальный шанс отдохнуть на фоне этого великолепного пейзажа. Нечасто, думаю, вам приходилось днями ничего не делать и наслаждаться свободой от суеты и будничных забот.
Профан: Знаете ли я – профи! (Ученый и Богослов переглянулись.) Я зарабатываю, чтобы потом интересно отдохнуть, а здесь вынужден тупо смотреть на этот океан и ждать спасения.
Ученый: Зачем же ждать спасения, можно самим выбраться отсюда, надо только подумать как. Вы не согласны, господин Богослов?
Богослов: Спасение – это духовный путь человека от его рождения и до скончания дней. Его нельзя ждать, к нему можно только стремиться, постоянными усилиями приобретая хотя бы малый шанс на него.
Ученый: Тогда мы никогда не выберемся с этого острова, а надежда на то, что нас спасут, очень мала, судя по высоте солнца, мы находимся далеко в стороне от путей сообщения. А в огромном океане этот островок может быть не замечен никем. Так что наше спасение зависит только от нас. Или в стремлении к спасению души Вы готовы пожертвовать своим телом?
Богослов: Зачем же делать столь категоричные выводы?! Наше спасение с этого острова – лишь малый эпизод нашей жизни, в которой человек чаще всего не помнит самого себя. И может быть, этот остров – это подарок свыше, чтобы мы постигли всю красоту и благолепие жизни.
Профан: Благо чего? Лепки?
(Ученый расхохотался)
Богослов (вздохнув, терпеливо пояснил): Благолепие жизни. Благолепие – это величественная красота.
Профан: Как-то мудрено вы изъясняетесь. У меня вообще впечатление, что мы, простые люди, вас вовсе не интересуем. Живете в своем замкнутом мире какими-то своими отжившими представлениями.
Ученый: Наследие Средневековья… Странно, что в XXI веке оно преследует нас и даже претендует на авторитетность и значимость. Возможности современной науки восхищают любой просвещенный ум. Еще немного, и биотехнологии подарят человеку вечную жизнь на земле, зачем же нам тогда Бог, а тем более дьявол.
Бог ослов: Но ведь современная наука как смертельно опасная игрушка!
Ученый (снисходительно улыбаясь): Вы не правы, коллега по несчастью. Это суеверие и страхи, порожденные невежеством.
Бог ослов (с жаром): Конечно, для вас – это суеверие! Но что мы видим?! Век инженерных технологий сменился информационным, а теперь на пороге биотехнологии: да здравствует СТЯЖАТЕЛЬСТВО вечной жизни на земле! Зачем вам Бог, а тем более дьявол…
Ученый: Нам действительно ни Бог, ни дьявол не помогут. Можно согласиться с гипотезой, что Бог создал этот мир, неважный, надо сказать, с болезнями и катастрофами и тому подобным, но преобразить мир и сделать совершенным должны мы. Это прекрасная цель для человечества, стремящегося к прогрессу.
Профан: (раздраженно): Этот ваш прогресс у меня в печенках: только разоришься и освоишься с какой-нибудь штуковиной, как тут же предлагают что-нибудь новое, усовершенствованное: сам черт ногу сломит.
Богослов (поморщившись): Ученые, к сожалению, никогда не задумывались, что все их блестящие открытия ничего не меняют в сущности: люди все так же потребляют ноу-хау и даже не знают, как много интеллекта и труда в них заложено. Для большинства это все та же дубина или палка-копалка, которой они раньше осваивали мир, а теперь решают свои бытовые проблемы. Их современные дома по существу ничем не отличаются от первобытных пещер: там находится семья, там есть очаг, еда, одежда. Там можно укрыться от непогоды и неприятеля. Что же меняется по существу?! Ничего, к сожалению. Даже способы войны стали изощреннее и чудовищнее в своем цинизме. Наши первобытные предки были намного гуманнее, он и не мечтали уничтожить полмира, а то и весь мир, как об этом красочно повествуют блокбастеры.