Занятное прямое прочтение подобного анекдота (а возможно, следование традиции) произвел недавно папа Иоанн Павел. В СМИ рассказывали, что, когда в самолете стюардесса предложила ему непостную еду (или сигареты), он сказал: «Нельзя, начальство близко» и показал пальцем в небо. Впрочем, последний пример уже относится к области анекдота в его традиционном понимании – не вполне достоверная история с реальным человеком, которая, как уверяет рассказчик, произошла на самом деле.
Подведем итог.
СА, как всякий фольклорный жанр, формирует некую модель мира, характерную для тех, кто участвует в процессе рассказывания и распространения анекдота. СА часто являлся своего рода «лакмусовой бумажкой», призванной отделить тех, кто является в данной компании «своим», от тех, кто таковым не является. Если мы попытаемся сформулировать те ценностные категории, которые выявляются в нашей семантической группе, они могут быть представлены примерно так: существование Бога не отвергается, но и жесткое следование канонам той или иной религии высмеивается. Священник такой же человек, как и прочие, да и сам Господь Бог имеет человеческие проблемы. Вместе с тем на Господа Бога и его служителей, вне различения конфессий, все-таки накладываются некоторые ожидания возможности примирения противоборствующих сторон, устранения крайностей, создания гармоничного мира при условии активного участия человека в этом процессе. На наш взгляд, такое отношение к вере и религии было крайне характерно для большой части отечественной интеллигенции советского периода, в среде которой в основном и рассказывали эти анекдоты.
Иконопочитатели и иконописцыСовременные байки[14]
В постсоветской России почитание икон становится очень популярным. Даже не очень церковные люди заходят в храм, чтобы поставить свечку перед той или иной иконой. Многие хотят в доме иметь иконы и даже заказывают их у иконописцев. Но представления об иконе у наших сограждан, несведущих в богословии и далеких от церковной культуры, порой весьма своеобразные. Приведенные здесь истории взяты в основном из реальной жизни, рассказаны иконописцами или услышаны в церковной лавке.
Разговоры в церковной лавке.
– Дайте мне, пожалуйста, икону Николу зимнего.
– Бабушка, у нас нет такого, есть просто иконы святителя Николая Мирликийского.
– Эка, девушка, работаешь в лавке, а не знаешь ничего. Николы разные бывают: летний и зимний.
– Ну, хорошо, а как вы их отличаете?
– Очень просто: зимний – в шапке, а летний – без шапки.
– Скажите, а у вас есть икона, которую вешают в кухне?
– Что вы имеете в виду?
– Ну, чтобы пища освящалась.
– Я такой иконы не знаю. Может, вам нужна «Тайная вечеря»?
– Нет, мне называли другую.
– Какую же?
– А вот вспомнила: «Достойно есть».
Одна женщина походит к киоску и тычет пальцем в медальон Богоматери:
– Дайте мне, пожалуйста, вот эту женщину с ребенком!
– Скажите, а вот на всех иконах Богоматерь нарисована с мальчиком. А с девочкой бывает?
Другой случай: после крещения младенца женщина подходит к ящику:
– А у вас икона Богородицы есть?
– Да. Вот, пожалуйста.
– Нет, а другая есть?
– Какая другая?
– Ну вот, видите, тут с мальчиком, а нам надо с девочкой. Мы ведь сегодня дочку покрестили.
– Дайте, пожалуйста, икону Богоматери. Нет, не эту, а вон ту – сине-зеленую.
– А почему сине-зеленую?
– Так ведь будет год сине-зеленой козы.
Одна женщина долго выбирает икону св. Пантелеймона. Перебрала несколько вариантов.
– Ну как, вы выбрали? – спрашивает продавец.
– Нет.
– Почему?
– Да тут они все с кудряшками. А мне с кудряшками не нравится.
Разговоры в храме
В храме Воскресения Словущего есть большая старинная икона с частицей мощей свт. Спиридона Тримифунтского, к ней приходит много народу, почитающего этого святого.
Однажды пришла молодая женщина и спрашивает:
– Покажите, куда ставить тапочки?..
– Какие тапочки?!..
– Ну, мне сказали, что к Спиридону надо поставить тапочки…
– Зачем?!!
– Сказали, он будет тапочки носить, а за это мое желание исполнит…
В храме Большое Вознесение женщина покупает свечи:
– Скажите, пожалуйста, а кому лучше молиться о детях: Пресвятой Богородице, Божьей Матери или Деве Марии?
Приходит некий раб Божий в храм, купил свечи, обошел все иконы и, явно неудовлетворенный, подходит к священнику:
– Батюшка, а что это у вас в храме иконы не по фэн-шую висят?
Разговоры с иконописцами:
– Ты можешь написать икону Богоматери? Хочу, чтобы в нашей семье была семейная реликвия.
– Какой вам образ хочется иметь, икон Богоматери много?
– Ну с птицей, например.
– Хорошо. Есть такая икона – Голубицкая, или Коневская. Там голубица изображается.
– А с перепелкой можешь?
– Почему с перепелкой?
– А фамилия у меня – Перепелкин.
Приходит к иконописцу бизнесмен и говорит: –Ты напиши мне икону Спаса, но только так, чтоб он не смотрел на меня.
– Как это? Почему?
– А я вот буду ходить по дому, а Он глазами своими будет смотреть за мной. Жутко как-то.
Одному иконописцу-реставратору было поручено подновить старую роспись в храме. Храм был старообрядческий, строгий, и мастер старался как мог.
Приходит староста проверять работу, смотрит, а архангел Михаил с бородой нарисован.
– Ты что же это, архангела с бородой нарисовал?
– Так ведь он же старообрядец!
– Слушай, ты можешь мне написать хорошую икону? Я заплачу.
– Ну конечно. Какой образ ты хочешь? Какого святого?
– А такого, от которого всегда везёт!
РазмышленияГилберт Кийт ЧестертонСмех[15]
Если мы предложим поговорить о смехе, наши собеседники откликнутся одним из двух способов. Одни засмеются, и поступят совершенно правильно, потому что практика лучше словопрений, а человек, вздумавший написать о смехе статью, действительно смешон. Но если у них хватит ума засмеяться, у них, я думаю, хватит ума и уйти – так что спор наш не состоится, или, точнее, мы только на секунду скрестим шпаги слов.
Если же собеседники не засмеются сразу, они сделают вот что: состроив яростно-серьезную и мрачную гримасу, они примутся толковать о первобытной психологии и безусловных рефлексах питекантропа; а проболтав так месяц-другой, придут к выводу, что «смех в конечном счете можно возвести к одной из разновидностей инстинкта жестокости». По нынешнему обычаю они употребят научные термины как можно менее точно. Инстинкт жестокости доказан не лучше, чем инстинкт жевания стекла. Некоторые сумасшедшие жуют стекло; жевали его и выдающиеся люди – кажется, небезызвестный сэр Ричард Грэнвил увлекался этим. Некоторым людям свойственно извращение, называемое жестокостью; но, если мы скажем, что первобытный дар смеха развился из этого извращения, мы ничего не объясним. С таким же успехом можно возвести поэзию к первобытному увлечению наркотиками. Конечно, все эти полунаучные, скороспелые теории никак не связаны с серьезной наукой, но они построены на весьма конкретном нравственном (или, точнее, безнравственном) основании. Они хотят убедить нас, что человек унаследовал все свои черты от сомнительного существа, называемого питекантропом, и что этот питекантроп, до отвращения отсталый, томился во тьме злобы и страха.
Такая теория поистине смехотворна. Вы можете рассмешить ребенка самой простой нелепицей, например, если наденете очки плюшевому мишке. Неужели нам предлагают поверить, что в пещере детской головки просыпается троглодит, наслаждающийся мучениями непривыкшего к очкам медведя или терзаниями близорукого дядюшки, на время лишенного очков? Больше всего дети смеются от нелепиц, вроде знаменитого стишка о корове, перепрыгнувшей через луну. Неужели мы должны считать, что они радуются страданиям теплокровного млекопитающего в холодных космических просторах? Без сомнения, необычность, нелепость ситуаций развеселит их гораздо раньше, чем они подумают об ее неудобствах. Почему нелепость веселит – вопрос глубокий, и мы не ответим на него, если не взглянем совсем иначе на человеческую историю. Мы ничего не поймем, если у нас не хватит терпения уважать тайну многих тайн и ждать просветляющих, а не затемняющих объяснений. Пока что позволю себе предположить, что это связано скорее с достоинством, чем с низостью человека.
Удивительно ли, что век, умудрившийся свести смех к мраку и злобе, утерял дар смеха? В нашей литературе и искусстве, может быть, больше юмора, но смеха в них меньше. По вине ли недоброй теории или чего другого, веселье стало печальней, стало суше, если не злее. В наше время не возражают против улыбки, но терпеть не могут смеха. Разница между улыбкой и смехом сводится к трем пунктам. Во-первых, улыбка легко переходит в усмешку. Во-вторых, улыбка – дело частное, даже субъективное, а смех совместен и объективен; может быть, смех – один из последних пережитков свободной воли. И наконец, смех беззащитен, смешон, человечен до смирения. Нашу стадию культуры можно определить так: люди улыбающиеся критикуют людей смеющихся. В любом современном романе вы прочитаете: «Григсби вздернул подбородок и высокомерно улыбнулся». Но долго придется вам искать роман, в котором написано: «Григсби откинул голову и высокомерно захохотал». В ту минуту, когда Григсби настолько забудет о своем достоинстве, что захохочет, он потеряет хоть часть своего пресловутого высокомерия, за которое его так ценят в лучшем обществе и так хотят отлупить в худшем. Ошибается тот, кто думает, что в мире стало меньше жестокости с тех пор, как стало меньше старых добрых драк. Просто теперь только Григсби имеет право на жестокость, а люди попроще и посмирнее не имеют права побить его. В уме улыбающегося Григсби во много раз больше жестокости – больше злости, попросту говоря, чем в душе замахнувшегося сапогом Уэллера или пишущего к нигу Дик кенса. В том-то и дело, что см ягчение манер не смягчило чувств. Приходится признать, что в наши дни и в помине нет того дружелюбия, которое звенело в грубом кабацком хохоте. В те времена люди могли, конечно, невзлюбить чужака или изгоя. Но друг друга они любили куда сильнее, чем наши интеллектуалы. В стране бретгартовских головорезов, размахивающих ножами и пистолетами, или в погребке, где м-ра Бардла треснули бутылкой по голове, было больше чувств, или, если хотите, сантиментов, чем в наших интеллектуальных кр