Последние слова я незаметно для себя произнес вслух.
— На войне — просто, но не просто в душе человека, — запротестовал Петр.
— Хорошо, что ты еще так думаешь. Война сделает свое дело — выжжет все в твоей душе, и станет она как пустыня. Вот посмотришь.
Эти слова я говорил Петру, а адресовал Кравчуку. Мне очень хотелось, чтобы он услышал.
— Ты стал совсем другим, — сказал Петр, задержав на мне свой удивленный и несколько растерянный взгляд.
— Ты тоже. Не дрожишь при виде убитого, когда переступаешь через него или лежишь рядом. А помнишь, когда мы впервые с тобою увидели убитых в снегу на обочине дороги?..
— Ладно, все помню.
Петр взял меня крепко под руку и повел за перегородку.
— Я тут на тебя все эти дни получал паек. Хотели было тебя уже списать, но я протестовал, кричал, просил не спешить.
Он усадил меня на ящик из-под снарядов, разогрел пшенный суп в котелке, полученный утром. Каждый день Петр ходил на кухню, получал суп, держал его на морозе, потом выбрасывал ледяной круг из котелка и снова получал. Мы с ним еще долго говорили о полковых новостях. Кравчук нам не мешал.
Из медсанбата я принес дивизионную газету, из которой мы узнали, что окружена целая армия немцев на нашем участке фронта. Петр перечитывал выдержки из сводки Совинформбюро и тут же добавлял от себя:
— Что мы, лыком шиты? Не зря же наши хлопцы прямо с марша бросились в атаку. Ты представляешь, как они вышли на опушку — и вдруг перед ними ровное поле… Они бежали с длинными винтовками наперевес, проваливаясь в снегу, падали и снова бежали. У меня это не выходит из головы!
У меня тоже не выходило. Оба мы думали о них, часто вспоминали тех, с кем пришлось встретиться в ротах, шагать на параде.
— А ты знал, что окружена вражеская армия? — спросил я его.
— Что-то слышал…
— Выходит, что мы окружали армию немцев и ничего не знали?
— Наше дело окружать, — вмешался Кравчук. — Потолковали, и хватит. Принимайтесь за дело. Без нас разберутся, что и почему. К вечеру надо полсотни винтовок подготовить. Придет пополнение. И на дивизионный склад придется ехать за снарядами.
Перед нами лежала большая куча сваленных, как дрова, винтовок. Их надо было отремонтировать, вычистить, смазать, согревая теплом своих рук. А потом мне или Петру, на другой полуторке, предстояло ехать ночью за боеприпасами на дивизионный склад по той же дороге.
— Я поеду, — сказал Петр. — Ты отдыхай.
Утром за снарядами приехал старшина полковой батареи Кудряшов. От него мы узнали, что наш однокашник по училищу Миша Селькин, которого мы все звали музыкантом, на днях погиб под деревней Хорошево. Сколько мы ни пытались добиться от Кудряшова каких-нибудь подробностей гибели Селькина, ничего он сказать не мог.
— Не верится мне, что музыканта больше нет, — вздохнул Петр.
Миша и в самом деле был музыкант. Каждую свободную минуту, если ее удавалось чудом выкроить, Селькин бежал в полковой музвзвод, который одновременно являлся и похоронной командой, и вместе с музыкантами или один играл на самой большой трубе. Случалось это не так часто, так как служил он артиллерийским мастером в полковой батарее и почти неотлучно находился на огневых позициях. Куда бы он ни шел, ни ехал, он всегда что-то мурлыкал. Его большие, всегда задумчивые глаза оживлялись только тогда, когда речь заходила о музыке, но даже при этом он оставался застенчивым и каким-то нескладным, несобранным человеком. Еще мы знали с Петром, что Миша был необыкновенно впечатлительным. Стоило заговорить о доме, о родителях и особенно когда речь заходила о матери, как на глазах у него показывались слезы. Никто не знал, с чем это было связано. Сам он никогда не рассказывал о доме. Об отце почему-то не вспоминал.
Вместе с Кудряшовым Петр отправился на батарею, чтобы осмотреть пушки и заодно разузнать некоторые подробности. Я отпустил его сам, воспользовавшись тем, что Кравчук, уезжая в артснабжение дивизии, оставил меня за старшего. Вернувшись с огневых, Петр долго молчал, потом проронил:
— Надо нам его найти и похоронить. Что же мы с тобою за друзья, если этого не сделаем…
— А что, он не похоронен?
— Никто не знает. Я разузнал место, где стояла батарея… Пушки выкатили на прямую наводку. Он подносил снаряды из укрытия. Пошел за снарядами и больше не вернулся. Батарея сменила огневые. Там он, наверное, и остался. Кто-то его видел около ящика со снарядами. Вот и все.
Оба мы понимали: похоронить надо, но как это сделать, ни он, ни я не знал. У нас не было на это времени.
Решили переговорить с Кравчуком откровенно, потом передумали, попросили у Кравчука разрешения поехать на поле собрать оружие.
— Ничего вы там в снегу не найдете, — сказал на этот раз довольно равнодушно Кравчук. — Не выдумывайте.
— Ветер сдул снег, на поле чернеют замерзшие трупы, и около них лежат винтовки и пулеметы, — доказывал Петр.
Я его поддержал и настаивал на том, что надо поехать и поискать как следует. Оружия там осталось много, хватит на целый батальон…
— Ладно, валяйте. Только без пулеметов и автоматов не возвращайтесь.
Не успели мы собраться, как Кравчук вдруг передумал и объявил нам свое новое решение:
— Двоих не пущу. Один может попытать счастье. Там много мин немцы оставили. Подорветесь… А кто будет оружие приводить в порядок? Езжай один, — указал он на Петра.
Я еще раз попытался его убедить — пустить нас вдвоем, но Кравчук и слушать не хотел.
— Не время.
— Не время? — повторил я и сразу же спохватился.
Спор с ним ничего хорошего не предвещал. Начальник был прав. Отпустить за оружием он еще соглашался, а заикнись насчет похорон, съязвит — непременно предложит написать рапорт с просьбой о переводе на службу в похоронную команду. Обо всем этом я размышлял, пока Кравчук меня не спросил:
— Ну, что задумался?
Мне хотелось ему сказать, что убит человек, и сказать так, чтобы до него дошло, а живым некогда его похоронить. Живые не могут сказать правду и отпроситься на похороны. Дальнейшие мои размышления привели к тому, что и отпрашиваться в такой обстановке неудобно. И я наперед знал, что скажет Кравчук. Наверное, мог сказать он и о том, что лежит там ваш товарищ не один, а вместе со всеми и что теперь он не лучше и не хуже других, похоронная команда не оставит его одного на снегу…
— Я поехал, — сказал Петр.
Он отправился на санях на злосчастное поле, на всякий случай прихватив с собою лопатку. Мы договорились, что если найдет, то отвезет в братскую могилу нашего полка. Селькина знала вся похоронная команда, поэтому мы надеялись, что они воздадут ему последние почести.
Кравчук вспомнил о Петре, когда наступили сумерки короткого зимнего дня. К вечеру подул резкий ветер, поднялась поземка, затуманило. При такой погоде даже пушку трудно найти на поле, а о винтовке и автомате и думать нечего.
Возвратился Петр поздно. На санях было несколько винтовок. Лицо его покраснело и посинело от холода. С утра ничего не ел и не пил. Кравчук посмотрел на сани, потом на Петра и ничего не сказал. Уже после того, как Петр немного отогрелся у печки и выпил кипятка, я осторожно спросил его:
— Ну что?
— Нашел. Отвез…
На следующий день он рассказал сам. Ему хотелось поделиться, высказать все то, что накопилось на душе. Мне показалось, что он за вчерашний день еще больше переменился. Говорил мало, все о чем-то думал. Временами у него вырывалось то, что он не мог удержать в себе. После похорон Петр сразу как будто повзрослел.
— Смотрю, разбросаны снарядные ящики. А рядом он. Лицо в снегу, но я его сразу узнал по короткой шинели… Ну, расстегнул шинель, достал из кармана гимнастерки красноармейскую книжку, комсомольский билет, письмо домой. Не успел отправить. Вот…
Петр протянул мне документы и помятый треугольник, на котором химическим карандашом был написан адрес матери.
— Трудно было одному с ним… У братской могилы все его узнали. Положили рядом с другими, накрыли шинелью и засыпали. Речей не было, музыки тоже. Один я снял шапку на морозе. Могила — у дороги, справа, когда спускаешься в глубокую балку, перед самой деревней. Вот так, — сказал Петр. — Я похоронил, а ты пиши матери.
Селькин — наша первая потеря из числа курсантов, пришедших в полк из училища. Потом нам пришлось не раз хоронить однополчан, которых мы хорошо знали на этой, казалось, бесконечной дороге от Москвы до Берлина. Похороны у небольшой деревушки, на краю глубокой балки, за которую он отдал жизнь, были первыми для нас с Петром. До этого мы еще никого не хоронили и не знали, как это делается.
— Мне было страшно, — как-то признался Петр потом, — одному с ним, на санях. Замерзший, без шапки… Наверное, не сразу умер. Кого сразу, тот лежит распластавшись, как мне говорили.
Долго совещались с Петром, как и что написать матери. Решили отложить. Пусть сначала немного свыкнется с тем, что от него не будет писем, что о нем ничего не слышно. Нам казалось, что надо подготовить ее. Может быть, ей так легче будет перенести страшное горе. Месяца через три мы послали письмо.
6
На нашем участке постепенно утихали кровопролитные бои. Впервые наши войска окружили целую армию гитлеровцев. Командование поставило задачу — уничтожить попавшие в мешок войска противника, расширить коридор, который отделял окруженных от основного фронта. Наш полк принимал участие в выполнении этого приказа. Уже не раз батальоны пытались овладеть селом на пути к Старой Руссе, но успеха не имели. Застопорилось продвижение и наших соседей. Сказывались большие потери, усталость, не хватало боеприпасов, танков, все еще слабым оставалось прикрытие с воздуха. Велики были трудности в войсках, но передний край стабилизировался, трудности преодолевались непоколебимой уверенностью в разгроме оккупантов.
По ночам держались еще лютые морозы, а днем солнышко подтачивало снег на дорогах. Уже не за горами была весна, хотя ее приближение мало кто замечал. У всех на языке оставались Старая Русса и Демянск, а не весна. До них рукой было подать, как утверждал седой старикашка, живший по соседству с нашей мастерской в приспособленном для жилья тесовом сарае с одним крохотным окошком. Он был местным жителем, не раз ходившим, пешком в Старую Руссу и Демянск. Старичок, как домовой, появлялся только поздно вечером, когда сгущались сумерки и над головами стихал гул транспортных немецких самолетов, доставлявших почти безнаказанно грузы своей окруженной армии. Старуха совсем не показывалась, а внучка — худенькая девочка, как нам показалось, — иногда стояла у двери сарая, закутанная в старинный бабкин платок. От деда мы знали, что в сарае он вырыл глубокий подвал, куда забивалось все семейство во время обстрелов и бомбежек. Заходить к деду и бабке мы всячески избегали. Причиной этому было то, что у них остановился наш начальник Сушко, которому недавно присвоили звание капитана.