С наступлением затишья дед стал чаще выходить к нам из своего жилья — покурить. Мы ему отдавали махорку и снабжали бумагой. Каждый раз он интересовался у нас положением на фронте, а мы его расспрашивали об окружавшей нас местности, ближайших городах и деревнях и по его рассказам составляли представление о нашем положении, о ширине коридора, разделившего немцев.
— Уезжайте отсюда, пока не поздно, — советовал я настойчиво деду.
— Куда?
— Как — куда? В тыл.
— Зима. Старуха плоха. Кто нас там ждет?..
— Ну кто-нибудь там есть?
— Есть в Ленинграде. Так оттуда к нам внучка приехала. Еле выбралась.
Однажды Петр осмелился и заговорил с внучкой. После того минутного разговора он прибежал в мастерскую в таком настроении, с каким жители севера встречают появление солнца после долгой полярной ночи, и выпалил, что познакомился с Капой.
— С какой Капой? — удивился я.
— С внучкой деда. Зовут ее Капой, — еще не отдышавшись, взволнованно проговорил Петр. — Она — студентка. Окончила два курса медицинского. Родители в Ленинграде.
— Да-а? — удивился я. — А на вид совсем девчонка!
Петр не упускал возможности перекинуться с ней хоть несколькими словами. Сожалел, что появлялась она только на миг, как луна в прогалинах между плывущими облаками. После каждой встречи Петр без конца рассказывал мне о том, что́ она сказала, ка́к сказала, ка́к посмотрела, и о многих других подробностях. Он явно был неравнодушен к ней. Как-то Капа оказалась около мастерской с ведром воды. Дед заболел и уж несколько дней не выходил. Петр уговорил ее поставить ведро и сразу завел философский разговор о дружбе и любви. Рассуждения Петра рассмешили ее. Капа залилась так, что капитан Сушко вышел из сарая посмотреть на них. Начальник объявил Петру замечание за то, что, будучи на посту, занимается посторонними разговорами, взял ведро и увел Капу с собой.
Петр стоял передо мной в растерянности. Я не придал особого значения всему этому и спросил!
— Что случилось?
— Ничего.
— А отчего она так смеялась?
— Не знаю. Я ей рассказывал о «Бедной Лизе» Карамзина…
— Лучшего ничего не придумал?
— А что?
— Ты бы еще о Ярославне вспомнил, как она плакала на городской стене…
Петр злился, возмущался тем, что все так глупо получилось — Сушко сделал ему, как мальчишке, замечание в присутствии Капы. В нашем представлении он был стар, хотя ему было лет тридцать пять, и его ухаживание за Капой вызывало у нас недоумение.
— Ты слышал, как он со мной говорил? — спрашивал меня Петр. — Сквозь зубы! Как будто у него во рту была кислая лесная груша. Как она может с ним разговаривать? — удивлялся Петр. — И еще улыбается ему…
— Может, он ей нравится.
— Он?.. Да ты что?..
Потом, когда он сменился, мы с ним долго говорили о Капе. Оказывается, она была старше нас на два года, успела закончить два курса института, больше нас видела и знала, а мы еще витали в мире литературных героев и из-за их спины смотрели на жизнь. Чувство любви для нас было святым. Петр весь трепетал при одном появлении Капы, а она кокетничала с Сушко и властвовала над ним.
Многое нам было непонятно. Не понимали и не замечали мы и того, что Сушко все время находился в состоянии «легкого опьянения» от Капы. Об этом нам сказал Кравчук. Из его слов выходило, что Сушко не так уж и стар и Капе интереснее с ним, чем с нами, вчерашними школярами. Кравчук открывал для нас неведомый мир, а мы с раскрытыми ртами удивлялись тому, о чем так просто и слишком прозаично он говорил. Когда мы оставались с Петром наедине и спорили до хрипоты — прав или не прав Кравчук, то на какое-то время забывали, где находимся.
Артиллерийский налет на деревню, словно звонок, напоминал нам, что перерыв закончился и что находимся мы не в школьном коридоре, а в коридоре, который прогрызли в лесах и болотах, чтобы окружить гитлеровцев.
На следующий день Капа опять появилась. Сушко не было. Его вызвал на КП командир полка. Петр только незаметно посматривал на нее. Выдерживал принципиальность.
— Не обижайся, мой мальчик, я тебе манной кашки сварю, — сказала Петру Капа, прикоснувшись к рукаву его шинели.
Он отвел свою руку за спину и не проронил ни слова. Я заметил его рыцарское поведение и посоветовал держаться твердо. Оба мы сходились на том, что Кана не проявляла заметного беспокойства по поводу близости переднего края, не говорила о войне. Она ее как бы не замечала. Это нас удивляло, но спросить ее об этом мы не решались.
Сушко возвратился поздно вечером. Осмотрел наше жилье, устройство которого мы только что закончили. Ему понравилось, и он сразу же переселился к нам. В отгороженном углу сруба, где посередине горела печка, можно было впервые за несколько месяцев снять шинель и как следует отогреться.
Переселение начальника накладывало на нас дополнительные обязанности. Кравчук распорядился топить день и ночь, чтобы наконец стало тепло.
В железной печке быстро прогорало, и поэтому приходилось все время рубить во дворе дрова и таскать их в жилье.
К тому же между нами пробежала кошка из-за Капы. Сушко большей частью молчал, хмурился, наши разговоры раздражали его, поэтому мы обрадовались его заданию проверить в ротах пулеметы и, как всегда, «на месте устранить неисправности». В мастерской оставался Анохин, который молчаливо держал нейтралитет. Он мог молчать днями и неделями. Только перед обедом, оторвавшись от разобранной винтовки или автомата, доставал свои часы и обычно произносил:
— Пора.
Это означало, что пришло время брать котелки и идти к кухне.
— Не задерживайтесь, — напутствовал Кравчук меня и Петра, — а то развезете там ремонт на неделю.
— Два дня вам, — уточнил капитан.
— Много, — пытался сократить срок Кравчук, перечисляя неотложные дела, но Сушко не изменил своего решения.
Вооружившись всем необходимым, мы вышли из мастерской.
— Мальчики, вы куда? — окликнула нас Капа.
— Далеко, — ответил я. А Петр даже не обернулся. Тогда она подхватила ведро и поравнялась с нами.
Я осторожно поинтересовался у нее о причинах переселения начальника. Она загадочно посмотрела на меня, улыбнулась, а потом сказала:
— Влетит вам от капитана за такие вопросы.
— Пойдем быстрее, — не стерпел Петр и прибавил шагу.
— Боитесь? — засмеялась Капа.
— Ничего мы не боимся.
— Так я и поверила.
Задерживаться нам некогда было. Да и начальник мог опять услышать наш разговор. Мы поспешили в батальоны. Их пока что было два, но поговаривали о слиянии в один. От пулемета к пулемету где ползком, где перебежками мы побывали во всех ротах, на всех участках. Проложенные в снегу траншеи, замаскированные недавней метелью, прикрывали нас в дневное время. Уставшие, проголодавшиеся, мы возвратились на второй день вечером в мастерскую.
Анохин уехал на дивизионный склад за боеприпасами. Кравчук, как всегда, возился с пулеметом, а Сушко с писарем составляли какую-то сводку. Ночное дежурство Кравчук распределил на четверых. Я заступал третьим. После смены с поста часовому вменялось в обязанности топить печь.
Я подбросил в печку дров, устроился поудобнее и незаметно для себя уснул. Разбудил меня окрик Сушко. Вслед за этим меня начал тормошить за плечо Кравчук. Когда я окончательно проснулся, сразу же почувствовал, что в нашем жилом отсеке холодно. Печка давно прогорела. Перегородка из плащ-палаток, отделявшая наше жилое помещение от другой части недостроенного дома, где не было ни окон, ни дверей, долго тепла не держала.
— На передовую!.. — набросился на меня Сушко, натягивая на себя полушубок.
— Товарищ капитан, я только что излазил ее всю на животе, из одного конца в другой. Так что передовая для меня дело привычное и почетное.
— Поговорите еще!..
Кравчук дергал меня за рукав, чтобы я прекратил спор. Я и сам знал, что не положено спорить, но Сушко ведь тоже сильно перегибал, как говорится.
— Не кипятись, — вмешался Кравчук. — Кончай базар!
— Есть.
Он принялся сам помогать мне у печки. Дрова не разгорались.
Меня подмывало еще что-нибудь сказать капитану, но после «есть» надо было сдержать себя, молчать. В темноте он, видимо, не сразу разобрался, кто сидел у печки. Скорее всего он принял меня за Петра. На меня он почти никогда не повышал голоса, даже пытался сделать писарем полковой службы артснабжения, но я тогда отказался.
— Товарищ капитан, огонь восстановлен, как на передовой, — доложил я громко. Потом спохватился, но было поздно. Кравчук незаметно погрозил мне кулаком.
Сушко привстал на своем топчане и покосился на меня.
— Ладно, утром разберемся, — примирительным тоном ответил он и повернулся на другой бок.
Я подтянул ремень, взял карабин и пошел подменить Петра, чтобы погрелся. Петр наотрез отказался. Перед рассветом крепчал мороз. Петр замерз, но греться до окончания смены не пошел.
— Я все слышал, — сказал он. — Иди поспи.
Пост есть пост, и никаких отступлений от службы мы не допускали. Окопы переднего края были рядом, и в любую минуту можно было ожидать в полковом тылу вылазку немцев. Надо быть постоянно начеку в любом настроении и при любом морозе.
— Мальчики, где вы? — звала нас утром Капа.
В мастерскую она не заходила, боялась встретиться с Кравчуком. Он с ней ни разу не обмолвился ни словом, но она его боялась.
Кравчук иногда ей улыбался при встречах, но в нашем присутствии давал волю чувствам, зная, что мы не станем доносить на него. Кравчук весь род человеческий делил на две категории: серьезных и несерьезных. Под эталоном первой категории он подразумевал себя. Одним из непременных качеств для зачисления в серьезные он считал малословие. «Анекдотов от него не жди», — обычно говорил Кравчук для того, чтобы подчеркнуть серьезность человека и высказать к нему свое расположение. Так он отзывался о Чулкове. Другую категорию людей Кравчук обозначал не иначе как «алала». Сюда он относил всех любителей поговорить по делу и без дела, всех, кто на войне позволял себе смех и шутки. Капу он давно зачислил на самую нижнюю ступеньку второй категории.