С крестами я всегда связывал церковь и кладбище. Крестятся тоже крестом, целуют крест, крестами венчали купола церквей и скрепляли союз новобрачных, кресты носят на шее попы и верующие, а теперь я видел еще, как из-под крестов вываливаются бомбы на головы людей.
«Вот тебе и крест, символ христианского смирения», — подумал я, поглядывая вверх.
— Почему крест? — спросил я Кравчука, указывая на самолеты.
Он посмотрел на меня и пошутил невесело:
— Лежи, антихрист. Тебе крест ставить не будем!
Откуда-то доносились крики и стоны раненых, кто-то куда-то бежал, но выглядело это довольно спокойно. Самолеты развернулись над лесом и опять заходили на бомбежку.
В грохоте разрывов и пронзительных пулеметных очередей я не слышал стрельбы установки, но она жила и сражалась. Мы прислушались. До нас все же донеслись и ее прерывистые очереди. Самолеты стаей, как черное воронье, закружились над возвышенностью, где стояла установка.
Молча мы наблюдали за неравным боем. Один из бомбардировщиков, ринувшихся на установку, после выхода из пике вдруг густо задымил. Попытался развернуться в сторону переднего края, но тут же с нарастающим ревом понесся к земле на заснеженное поле. Летчикам удалось приземлить самолет. Он только подпрыгнул и развернулся на месте.
— Ах да молодцы хлопцы! — не удержался откуда-то появившийся Петр. Кравчук в это время находился уже в мастерской и не видел, как сбили немецкий самолет. Два летчика выскочили из горящего самолета и побежали в сторону леса.
— Ах, гады! — закричал Петр. И обернулся ко мне: — Бежим?!
Мы быстро вооружились карабинами и на ходу сказали Кравчуку о сбитом самолете.
— Без вас там, конечно, не обойдутся, — бросил он нам неодобрительно вдогонку.
Скоро мы уже бежали по глубокому снегу к лесу, отрезая путь немецким летчикам. Им бежать было труднее в комбинезонах и унтах. С другой стороны наперерез летчикам бежали еще несколько бойцов нашего гарнизона. Те, кто оказался ближе к самолету, вынуждены были залечь, так как в огне рвались несброшенные бомбы. Немецкие летчики тоже залегли на какое-то время. Завязалась перестрелка. Кольцо вокруг них сжималось, но они все еще пытались уйти в лес, а мы стремились взять их на поле живыми. Почти у самой опушки один из них рухнул в снег и больше не шевелился. Другой — высокий детина, в кожаном комбинезоне, без шлема, бросил свой пистолет в снег и поднял руки. Он по-звериному смотрел на нас, обступивших его со всех сторон. Мы обыскали его, взяли документы и повели в деревню. Заместитель командира полка по тылу приказал отправить летчика в штаб дивизии. Его повезли под охраной.
Мы с Петром пошли к установке. По дороге я ему рассказал о том, как с Кравчуком приводили в порядок пулеметы, о старшине и его белом подворотничке.
— Кадровый, — заметил Петр. — Они все от нас отличаются.
Поле вокруг установки чернело свежими воронками. Трудно было представить, как здесь могли уцелеть люди. Но они не только уцелели, а сражались и сбили немецкий бомбардировщик, который все еще чадил на белом поле. На одного стервятника и трех асов стало меньше. Один из них так и не выбрался из горящего самолета.
Старшина тряпкой протирал пулеметы. Боец набивал ленту патронами. Двое из расчета лежали на снегу, укрытые одной шинелью.
— Молодцы, — сказал я громко, чтобы слышал старшина.
— Не слышит он ничего, — ответил боец, — Контужен… Да хорошо, что еще так отделался!
Мы с Петром подошли к старшине и пожали ему руку. Он ничего не сказал. Только глаза у него затуманились и покатились крупные слезы. Старшина продолжал исступленно протирать тряпкой пулеметы, словно готовился к инспекторскому смотру. Потом мы помогли ему заправить ленты и попробовать установку в работе. Пулеметы работали безотказно. Старшина в благодарность молча пожал нам руки.
Потом он подвел нас к убитым, откинул край шинели. На нас смотрели застывшие глаза на суровых, побелевших лицах. Голова одного из них была в запекшейся крови. Старшина показал рукой в сторону, где дымился сбитый самолет. Мы его поняли. Это была их работа.
Как мы ни торопились с Петром, но Кравчук встретил нас с недовольным видом.
— Долго болтались! Принимайтесь за дело. Слышите? — и кивнул в ту сторону переднего края, где нарастала перестрелка. — А вы по гостям ходите…
Мы с Петром сразу же принялись за ручные пулеметы. И так же неистово их оттирали, приводили в боевое состояние, как и старшина свою установку.
Короткий зимний день был на исходе, когда над нашей деревушкой, над небольшим ее гарнизоном, опять появились немецкие самолеты. И все началось сначала. Только самолеты на этот раз держались гораздо выше обычного.
Как-то незаметно в прифронтовые леса пришел апрель.
Волна за волной в весеннем небе плыли строем немецкие транспортные самолеты. Они снабжали сидевшую в «котле» свою армию продовольствием и всем необходимым военным имуществом, а на земле, на еще белых полянах, окруженных темными, молчаливыми лесами, не прекращались кровопролитные бои. Граница между днем и ночью исчезла. Бесконечно долго тянулись фронтовые сутки, но ни у кого никаких намеков на отдых. Некогда. Даже воспоминания о довоенном времени на ум приходили редко. Все довоенное куда-то далеко отодвинулось. Но истинная ценность того, что было до войны, начинала осознаваться только теперь, на войне.
По ночам мы с Петром без устали ползали по передовой, занимались своими обычными делами, конца которым не было видно. А днем начиналась самая горячка — немцы пытались до наступления распутицы прорвать окружение, а наша ударная армия стремилась во что бы то ни стало удержать их там и уничтожить.
Снег таял медленно, но уже чернели за лесом дороги и местами поля. По утрам стояли густые туманы.
Как раз в момент обсуждения довольно мрачных прогнозов на весеннюю пору в этих краях начальника мастерской вызвал заместитель командира полка. Кравчук быстро собрался, потуже затянул ремень на ватнике и уже на ходу обронил:
— Черт его знает, что придет в голову начальству в такой туман.
Он побаивался строгого майора и всегда пытался заранее разобраться, о чем пойдет речь, чтобы быть готовым к докладу.
Вернулся Кравчук хмурый. Чулков передал ему котелок с супом и ждал распоряжений.
— Вот что, — сказал Кравчук, — приказано собираться и быть наготове.
Разъяснений не последовало.
— А что нам собираться? У нас все собрано, — ответил Чулков. — Позавтракаем — и в бой…
Кравчук вытащил из кармана газету и протянул ее Чулкову, но тот, сославшись, что плохо разбирает мелкий шрифт, передал ее Петру.
— Слыхал? — обратился ко мне Петр, поднимая над головой листок дивизионной газеты.
— Что там?
— Мы тут сковываем огромную массу гитлеровских войск, которые нацелились обойти Москву с севера. Не выйдет, герры колбасники, мясники, лавочники, бауэры и всякого рода фюреры! Попались в мешок — и не выкарабкаться вам отсюда, — ликовал Петр.
Кравчук оторвался от котелка и, задержав ложку у рта, покосился на Петра. Он, кажется, что-то хотел ему сказать, но передумал или не хотел начинать разговор с ним, любившим поговорить. Кравчук же не терпел длинных разговоров. Иногда случалось небольшое отступление от этого правила, но происходило это редко и только лишь в отличном расположении духа.
— Значит, не зря мы тут с тобою, товарищ старший сержант, на брюхе ползаем! — продолжал Петр.
Кравчук хмыкнул неодобрительно. А Чулков, зная начальника, постучал ложкой о котелок, но Петр не унимался. Начал предлагать свои варианты разгрома и полного уничтожения окруженной немецкой группировки. Чертил на снегу шомполом расположение наших и немецких позиций, возмущался тем, что в газете не могли ни разу напечатать схему фронта для наглядности. Наблюдая за Кравчуком, я тоже попытался утихомирить Петра.
— Мало тебе наглядности на месте? — спросил я, чтобы охладить не совсем уместную горячность друга.
— Я плохо представляю ширину коридора, который отделяет окруженных от линии фронта.
— Сегодня пойдем в батальон и на месте шагами промеряешь, — сказал я без улыбки.
— Не упускай такую возможность, — добавил Чулков. — Потом представишь свои соображения в Генштаб.
Петр махнул на нас рукой, но угомонился.
Густой туман все еще держался. С переднего края доносились трели немецких автоматов и частые разрывы снарядов и мин.
— Рано проснулись, — сказал Кравчук, прислушиваясь к нарастающей перестрелке. Мы тоже стали прислушиваться к артиллерийскому налету, пытаясь определить, что происходит на участке нашего полка. Скоро снаряды замолотили по всей деревне. В дело вмешалась наша гаубичная батарея, которая стояла недалеко от нас. Телефонной связи со штабом полка у нас не было. Кравчук направил Петра на батарею узнать, в чем дело. Довольно плотный обстрел заставил нас подтянуться поближе к бревенчатому срубу и расположиться с тыльной его стороны. Петр возвратился с тревожной вестью — немцы прорвали нашу оборону. До нас докатилась такая ожесточенная трескотня автоматов, какой мы еще ни разу не слышали. Обстрел деревни нарастал. А наши соседи, артиллеристы, почему-то замолчали.
Кравчук распорядился приготовить на всякий случай пулемет. Мы с Петром вынесли из мастерской «максим» и развернули его в сторону, откуда приближалась стрельба.
— Быстро набить ленты, — приказал Кравчук. — Каждому по ленте.
Мы не набили еще и по половине, как от заместителя командира полка прибежал связной и передал распоряжение занять оборону на подступах к деревне, прямо против просеки, которая вела из леса к крайним разрушенным снарядами домам.
Кравчука мы оставили со всем имуществом на хозяйстве, а сами с пулеметом, коробками и лентами, прихватив ящик патронов, поспешили за деревню.
— А мне что делать? — спрашивал сердито Кравчук. — Куда со всем этим хозяйством? — показывал он на винтовки, пулеметы, подбитые пушки, боеприпасы. Связной пожимал плечами. На этот счет ему никаких распоряжений не отдавали.