Заместитель командира полка указал нам место в сухом малиннике, торчавшем из-под снега. Слева и справа от нас окапывались человек двадцать бойцов, собранных из тыловых подразделений. Майор сказал, что полк должен отойти на эти позиции и не допустить захвата немцами деревни. Мы с Петром принялись оборудовать огневую позицию, а Чулков занялся набивкой лент. Он пристроился метрах в пятидесяти от нас в заброшенной землянке, вырытой когда-то местными жителями вблизи огородов.
На передовой происходило что-то непонятное. Стрельба была уже совсем рядом. Немецкие автоматчики строчили в лесу, где-то поблизости, и, наверное, продвигались по просеке, а своих не было видно. Мы залегли с Петром у пулемета, заправили ленту. Приготовились.
— Смотрите за просекой, — еще раз предупредил нас майор.
— Есть.
— Не уйдем с этого места, — сказал мне Петр, когда отошел майор.
— Ладно, помолчи. Смотри лучше за просекой.
Петр стиснул рукоятки пулемета, приготовившись в любую секунду открыть огонь. Чулков принес нам еще одну ленту, деловито осмотрел позицию и напомнил, что еще под Москвой он мне выдал аттестат. Вроде остался доволен и ушел в землянку. Наконец из леса вышло человек пять отходящих к нам красноармейцев. К нашему удивлению, они не торопились и не проявляли, как нам показалось, никакого беспокойства. Как только они залегли рядом с нами, немцы появились на опушке и начали строчить в нашу сторону.
Еще несколько наших бойцов ползли со стороны леса. Их надо было прикрыть. Заработал наш «максим». На просеке никого не было видно, но огонь и с той стороны усиливался. К середине дня, когда уже опустела не одна набитая Чулковым лента, под прикрытием минометного огня немцы атаковали наши позиции. «Максим» в руках Петра строчил исправно. Рядом с нами в снежном окопчике лежал боец из тех, кто приполз из леса в последний момент. Он выставил вперед длинную винтовку и, как на учебных стрельбах, долго целился каждый раз. Раздавался выстрел. Я поглядывал на него, и мне передавалось его спокойствие и уверенность.
Разрывы мин чаще стали вспыхивать вокруг места, где мы лежали у пулемета. Он был единственным в нашей, наспех собранной обороне.
— Хорошие вы ребята, — сказал боец, мой сосед, — но с вами пропадешь, — и пополз подальше от нас. Он и другие, вышедшие из леса, были почему-то не из нашего полка.
— Что же это делается? — возмущался Петр. — Где же наши минометы и пушки? Ни одного разрыва на просеке у фрицев я не вижу. А они, смотри, как садят по нам.
Чулков что-то долго не появлялся, и я пополз к землянке за очередной лентой. В нескольких шагах от землянки он лежал с коробкой в неестественной позе. Я потормошил его, но он не подавал признаков жизни, перевернул его на спину, ухватился за плечи полушубка и зачем-то потащил в землянку. Мне казалось, что он еще жив. Оставив его в землянке, пополз с лентой к Петру. Прижимался к земле, и на спину мне сыпались комья мерзлой земли.
— Чулков, наверное, убит, — сказал я Петру.
— Да ты что?!
— Возьми ленту, я посмотрю еще раз.
— Давай.
В темноте землянки я расстегнул полушубок и припал ухом к его груди. Впервые в жизни мне пришлось приложиться к человеку, чтобы послушать, жив он или мертв. У меня колотилось сердце так, как будто хотело выскочить из груди.
Задерживаться около Чулкова было некогда. До меня донеслись какие-то команды майора. Немцы подтянули свои огневые средства и на этот раз поблизости, слева от нас, пустили их в ход. Там громыхал жестокий бой. Через некоторое время стало ясно, что наши опять отходят. Стрельба все больше перемещалась в тыл.
Приближались сумерки, следовало сменить огневую позицию. Мы выбрали глубокую воронку и потащили туда пулемет.
В это время к нам подполз какой-то боец и передал приказание майора отходить к лесу, который виднелся за деревней в нашем тылу. Немцы стали обходить нас. Проходя мимо сруба, где находилась наша мастерская, мы заметили только глубокие воронки да разбросанные ящики из-под снарядов. Наша оборона была окончательно прорвана. К окруженной армии немцы пробили узкий коридор.
Кравчук нашел нас на опушке леса в темноте. С ним пришли Афанасьев, назначенный командиром взвода, и боец в изодранном белом маскхалате, Давно я не видел нашего исполнителя частушек, служившего химинструктором в батальоне. Слушая знакомый голос, я про себя отметил, что в его поведении ничего не изменилось. Казалось, что своим озорством он бросал вызов всей этой тяжелой обстановке.
— Повоевали? — спросил Кравчук.
— Немного, — ответил Петр.
— Хватит. Передавайте пулемет Афанасьеву и пошли со мной. Дел невпроворот. Где Чулков? Зовите его.
— Нет больше Чулкова, — сказал я Кравчуку.
Он выругался громко. Далеко по лесу разнеслась в его ругани кричащая боль, которую нельзя было выразить никакими другими словами.
Боец стал у пулемета на колени, осмотрел его со всех сторон, потрогал ленту, набитую патронами.
— Работает как часы, — сказал Петр.
Боец ухватился за ручки, выпустил короткую очередь и остался доволен работой пулемета.
— Узнаю фирму Кравчука и компании, — сказал Афанасьев. — Навещайте, не забывайте, приходите в гости, рады будем!..
Мы распрощались в темноте с новым пулеметчиком и его командиром Афанасьевым и пошли молча за Кравчуком в тыл. Все, что произошло в этот день, подействовало на нас удручающе. У меня из головы не выходила землянка, в которой остался Чулков. Теперь он лежал у немцев. Что с ним сделают? Выволокут на снег, мертвого, или оставят в землянке? Надругаются?.. Можно было только гадать. Не смогли мы его вынести в тыл!
Я шел за Кравчуком и все время оправдывался перед собою. Одно из двух — мертвый Чулков или пулемет с коробками и лентами. Пулемета мы бросить не могли. Это было бы преступлением. Мы оставались живыми, а живые обязаны думать о завтрашнем дне. Нам надо воевать, надо уничтожать немцев. Для этого нужен пулемет, и мы несли его бережно на плечах по глубокому снегу, обливаясь потом. А Чулкова оставили. Но я нес его потертую полевую сумку, с которой он никогда не расставался. Я не знал, что в ней, кроме инструмента. Теперь она висела у меня на плече. Это все, что осталось от него.
В сырой апрельской ночи по дороге местами стлался густой туман. Над нами шуршали немецкие снаряды. Рвались они где-то в стороне: иногда ближе, иногда дальше. Никто из нас не обращал на это внимания. Давно мы уже перестали кланяться и втягивать головы в плечи при каждом разрыве.
Под утро Кравчук вывел нас к дороге, на которой стояли повозки и сани, нагруженные полковым имуществом. Командир транспортной роты обходил свое нестройное войско, торопил всех в дорогу. Мы нашли свою повозку, сели, и рота двинулась.
— Столько держали в окружении, так дорого за него заплатили и вдруг дали возможность унести ноги, — рассуждал вслух Петр. — Здесь что-то не то. Я не понимаю. Ну скажи, почему? Почему мы эту окруженную армию не уничтожили? Почему? А?
Не хотелось с ним об этом говорить, но Петр не отставал, тормошил меня за рукав.
— Ты можешь сказать свое мнение?
— Что тебе мое мнение? Кто я? Командующий фронтом?
— Скажи, мне будет легче.
— Ну, если тебе поможет… Не сумели удержать. Должны были, а военная сообразилка где-то в чем-то не сработала. Или просто сил не хватило. Побереги свой воинственный пыл на наступление. Скоро опять будем перегрызать этот коридор.
— Да ты что?
— Точно. С той и с другой стороны навалимся и снова закупорим фрицев в мешке.
— Не сумели на таком кусочке организовать оборону? Мы бы выстояли. Нас теперь не запугаешь автоматчиками. А кто у нас командующий? — спросил Петр.
— Не знаю.
Я и в самом деле не знал, кто сейчас командует фронтом.
— Могу точно сказать, что не Жуков и не Конев, — сказал Петр, натягивая вожжи, чтобы немного свернуть в сторону и дать место двум верховым проехать по обочине дороги. Лошади неохотно принимали вправо. Трудно было вывернуть колеса из глубокой колеи. Верховые приближались. На зеленых петлицах шинели того, кто ехал впереди, выделялись по две большие звезды. Мы привстали с Петром на повозке, приложили руки к шапкам. Лошади, как по команде, остановились.
— Куда едете? — спросил генерал.
— Переезжаем на другой участок, товарищ генерал, — доложил я не совсем уверенно, так как точно не знал, куда мы едем.
— Будем грызть коридор на новом месте, — добавил Петр.
Я толкнул его локтем в бок, чтобы он замолчал.
— Что? Что? — заинтересовался генерал.
— Перегрызать коридор, товарищ генерал, — повторил Петр.
— Вот как? Правильно. А кто же его будет за нас перегрызать?
Генерал пришпорил лошадь и трусцой поскакал в хвост растянувшегося обоза. За ним следовал адъютант. Навстречу им спешил командир транспортной роты. Генерал слушал его доклад, а мы поехали дальше. Петру очень хотелось послушать, о чем говорили генерал и капитан, но до нас уже не долетали даже отдельные слова.
— Такой случай подвернулся! Да и генерал покладистый. Если бы не ты, я бы потолковал с ним о коридоре. Когда теперь встретимся с генералом! — не то в шутку, не то всерьез сетовал Петр.
— Вернись и потолкуй, чего тебе! — засмеялся я.
— Но, но, — покрикивал Петр на лошадей и тянул на себя вожжи.
Справа и слева подступало болото в мелком кустарнике. Под колесами доверху нагруженных повозок еще чувствовался мерзлый грунт, и потому, хотя колея была глубокой, повозки не застревали на дороге. Хуже было с санями. Лошади едва их тащили. Они все больше отставали от повозок, но оставить сани на обочине дороги никто не решался.
— Все равно бросим где-нибудь в лесу, — сказал Петр, оглядываясь назад. — Не будем же мы их возить за собою все лето.
— Нам с тобою не все видно с этого места, Петя. Даже если привстанем или вытянемся во весь рост, и то вон только до того леса видно. А что там дальше, за лесом?
— Не прибедняйся, стратег. А вот куда сегодня едем?.. Не видно.