Орудийные расчеты вытянули шеи, увидев меня и босого ездового со снарядами на плечах.
— Вот это да! — не веря своим глазам, протянул лейтенант-артиллерист. — Что, и повозка недалеко? Подсыплем, братцы, немчуре! Заряжай!..
У нас выхватили из рук снаряды, зарядили две пушки.
— Готово! Готово! — докладывали расчеты.
— Огонь!
Две пустые гильзы выпали между станинами на землю и дымились пороховой гарью.
Я объяснил лейтенанту нашу беду. Он приказал одному расчету взять плащ-палатки и идти за снарядами. Ездовому дали ботинки и сухие портянки, но он оставался хмурым и нелюдимым.
Лошадь паслась на том же месте. Васьков подошел к ней и заботливо гладил ее по холке, ворошил ей гриву.
Я еще раз вместе с расчетом отнес на батарею снаряд, а потом перебрел на противоположный берег и возвратился к Кравчуку, чтобы доложить о доставке снарядов на батарею. После этого пошел к командиру транспортной роты, чтобы сообщить ему о Васькове, который вместе с лошадью еще оставался у ручья…
9
Дороги стояли непроходимыми. Да их и не было в этих глухих местах, если не считать петляющих в дремучих лесах и среди болот от одной деревушки к другой узких троп, по которым местные жители пробирались на двуколках, сидя верхом на лошади. Разлившиеся реки и озера, потемневшие от влаги леса и пахучие болота отрезали от баз снабжения целую армию. До ближайших железнодорожных станций — сотни километров и ни одной дороги, по которой можно бы подвезти боеприпасы, горючее, продовольствие. На переднем крае сразу ощутили остановку транспорта. К полковым складам потянулись команды с мешками и плащ-палатками. В окопы все несли на себе. Со складов уходили налегке. Все меньше и меньше выдавали хлеба.
Еще в марте, когда разворачивались здесь тяжелые оборонительные бои, на палатке раскладывали каждому по сухарю на день, а из котла давали по полкотелка прозрачной рыжеватой жидкости, сквозь которую на дне можно было сосчитать зерна разбухшей ржи, без всяких приправ и соли. Суп немедленно съедался, но чувство голода от этого только усиливалось. Считалось, что по норме на каждого в котле варилось по семьдесят граммов ржаной крупы.
Кравчук первым среди нас ощутил на себе перебои в снабжении. Как-то вечером, когда сгустились сумерки, мы надолго с ним задержались в траншее. Он сидел на ящике из-под патронов и держался за живот. Идти не мог, пока не утихла боль. Из-за нейтральной полосы немцы стали кричать Ивану о сухарях. Иван в долгу не оставался. В ответ с дополнениями Кравчука неслось такое, что слушать мог только ничего не соображавший немец. На некоторое время в этой перепалке наступала пауза. Ошарашенным фрицам необходимо было время, чтобы хоть приблизительно разобраться в ответе Ивана.
Пока было холодно, выручала конина. На обочинах дороги, в снежных сугробах, около убитых лошадей толпились бойцы с ножами и котелками. Они потрошили внутренности, добирались до печени, выбирали лучшие куски. Кравчук, тоже охотившийся за кониной, однажды возвратился в дурном настроении. В руках у него был пустой вещмешок.
— Все разобрали. Остались одни обглоданные кости! Что будем делать? — спросил он меня и Петра с раздражением. Постоял в раздумье и сказал коротко: — Отправляйтесь в деревню. Пустые не приходите.
В той деревушке, затерянной в лесу, мы уже были однажды с Петром. Жителей в ней не было, стояли одни пустые хаты. На этот раз мы встретили там двух бойцов, таких же искателей счастья, как и мы.
— Ну что, старатели, нашли что-нибудь? — спросил Петр.
— А что тут найдешь? Кошки и те разбежались, — отвечал спокойно и рассудительно пожилой боец. — Тут до нас уже все обыскали.
— А это что у тебя? — спросил я другого, который держал что-то высохшее, бесформенное, похожее на мешковину.
— Не видишь?.. Кожа, — простуженным голосом с раздражением сказал молодой.
— Кожа?
— Свиная. На чердаке нашли. Еще вопросы будут?
— Ей сто лет в обед. Что ты с ней будешь делать?
— Распарим. За свинину сойдет.
Мы все же заглянули с Петром в хаты, подвалы, сараи. Ничего не нашли. Возвращались ни с чем.
У одного из крайних домов солдаты развели костер и варили в котелке кусочки свиной кожи, которую мы у них видели.
— Присаживайтесь, — пригласил нас пожилой. — Я вам говорил, что ничего тут не найдете. Мы тут уже не первый день.
— И не боитесь, что вас за дезертиров посчитают? — удивился Петр.
— Нет, — ответил пожилой. — Мы заготовители. У нас есть бумага.
— И много вы заготовили?
— Вчера мешок сухарей, — сказал пожилой и посмотрел на нас, будто интересовался, какое это произвело впечатление. Мы раскрыли рты от удивления. Тогда пожилой вытащил из кармана шинели сухарь, разломил его пополам и протянул мне и Петру. Молодой сплюнул с нескрываемой злостью после такого великодушного жеста со стороны своего напарника. Ему не нравилось и то, что он выдал тайну. Мы слышали, что с самолетов где-то сбрасывали продовольствие и боеприпасы, но искать еще не пробовали. Молодой боец старался отвести разговор в сторону, опасаясь, что напарник еще что-нибудь нам расскажет, раскроет их секреты. Городил какую-то чепуху.
— Не болтай, — предупредил его пожилой.
Молодой только шмыгал носом. На нас не смотрел, Молча ковырял палкой в костре. Руки у него были черные. Отмыть их теперь было не так просто, даже если бы выдали мыло. Полы шинели были подпалены у костров. Лицо поблескивало налитой водой. Прозрачная синева кожи под глазами прикрывала водяные мешки. Голод заслонил перед ним все. Видно было, что он целиком занят котелком, в котором варилась свиная кожа в мутной воде. Больше он ни о чем не мог думать и ничего не слышал.
— Из каких мест будешь, батя? — спросил Петр старшего.
— Из Тыливки. Не слыхал?
Петр в ответ только пожал плечами.
— Большая слобода. Раньше были харьковские, а теперь курские.
— А я из-под Калуги, — сказал Петр. — А он откуда? — кивнул на молодого.
— Он? Он — веневский. Егоркин…
— Почти земляк. Только мои земляки слюни не распускают.
— Молодой…
— А молодому что, жрать не хочется? — выпалил Егоркин, но тут же спохватился. Пожилой опять погрозил ему заскорузлым пальцем.
— Распутица, дорог нет… Не видишь, что ли? — пытался я разъяснить молодому.
— Вижу. Каждый день теперь буду отрезать от пайка и сушить сухари.
Я тоже об этом думал и тоже упрекал себя, что не экономил хлеб, когда получал полную норму. Об этом теперь думали все.
— Ну и дурак, — прервал его рассуждения Петр. — Кто на войне запасается? Тележку за собой будешь таскать или сидор носить? Вояка…
— Я что… Наполеон даже говорил, что путь к сердцу солдата лежит через его желудок, — сказал Егоркин.
— Это как раз и учитывал Кутузов, когда погнал его по старой смоленской дороге. Потерпи немного, раз грамотный и даже про Наполеона знаешь. Ты смотри за ним, батя! — обратился Петр к пожилому. — Запомни, что фрицев мы будем уничтожать даже без куска хлеба и кружки воды!
Мы впервые встречали человека, который так рассуждал. В тяжелейших условиях наша армия, сидя в болотах и лесах, показала образец величайшего терпения и дисциплины, вела при этом ожесточенные оборонительные бои.
Пожилой, словно угадав мои мысли, заступился за молодого:
— Да это он так. Мелет с голодухи, что на ум взбредет. А так он малый ничего. Я его приглашаю после войны в нашу Тыливку в гости на галушки. Слобода большая. Как город. И улицы и переулки… Восемьсот дворов. Посередке — на высоком бугре — церковь. Видна за десятки верст. А чуть поодаль, внизу, — пруд. Одна наша тетка, тыливская, так и думала, что Тыливку все знают. Поехала в Харьков и заблудилась там. Ее спрашивают: «Откуда ты, тетка?» — «Из Тыливки». — «Какой области твоя Тыливка?» — «Откуда мне знать. Сроду у меня никаких дел в области не было. Я — тыливская». Так вот и я вам говорю: я — из Тыливки.
Нам пора было уходить. Пожилой советовал попытать счастья в лесу. Они тоже собирались туда, после того как Егоркин заморит червячка супом из свиной кожи. Я решительно отказался попробовать варево, а Петр согласился. Егоркин раздобрился — отрезал ему кусочек кожи и подал на острие складного ножа. Петр долго жевал во рту распаренную кожу, вспоминая вслух домашние лакомства, приготовленные матерью.
Возвращались мы лесом, в котором, по словам пожилого, они нашли несколько мешков сухарей, сброшенных с самолетов. Осматривали каждый куст, но ничего не попадалось. Решили забраться поглубже в лес. Может, там повезет. Зашли далеко. Устали. Шли молча. И уж ничего не искали, проклиная тех, кому попались на удочку. Предчувствовали упреки и насмешки Кравчука.
Уже на опушке леса мы почти одновременно от неожиданности остановились. На еще не растаявшем снегу около пушистой елочки лежал бумажный мешок, чем-то туго набитый. Может, галлюцинация? Все время, пока мы колесили по лесу, из головы не выходил именно такой мешок!
Мы бросились к мешку, словно перед нами лежал клад. Стоя на коленях, осторожно ощупывали его. Петр опомнился первым. Вскочил и закричал:
— Ура!
Потом снял шапку и запустил ее вверх.
— Ура! — кричали мы вдвоем. Так неистово кричат, только когда идут в атаку. Радости не было предела. В притихшем лесу, наверное, далеко были слышны наши возбужденные голоса. Я разрезал мешок, и мы взяли по сухарю. От них шел нежный, ни с чем не сравнимый хлебный аромат. Сухари были необыкновенно вкусные. Пшеничные, толстые и не такие уж сухие, оттого что не первый день лежали на снегу.
— Тише, — опомнился Петр. — Что это мы с тобою так расшумелись? Кто-нибудь налетит и отберет. Вот теперь мне ясно, что здесь делают заготовители. Может, еще поищем?
— Хватит, пошли.
Мешок мы несли по очереди, как ценнейший груз. Всю дорогу грызли сухари.
— Наверное, столько нельзя есть, — поделился я с Петром.
— Почему?
— Как бы мы с голодухи не объелись. Я где-то читал, как голодному постепенно увеличивали норму питания. Кажется, у Джека Лондона. Помнишь, как один расспрашивал о запасах провизии на судне, сам проверял кладовую, а после завтрака пробирался на бак и выпрашивал у матросов сухари. У него вся койка была набита су