Капитан еще немного для вида пожурил Леонида и разрешил ему стать в строй. А старшине приказал в организованном порядке и обязательно с разрешения колхозного председателя заготовить на всю батарею редьки и давать в обед.
Темной осенней ночью мы оставили Валдай. Моросил мелкий дождик. Раскисшая дорога привела нас в лес. Потянуло болотом, доносилась далекая канонада. Для всех стало ясно, что идем мы к линии фронта.
— Направляемся для прохождения практики, — острили шутники. — Экзамены будем сдавать на передовой.
Мы разместились в заброшенных, сырых, но добротных землянках в глухом лесу, в окружении болот. Не так давно, судя по всему, отсюда ушла какая-то часть, оставив в землянках кучи махорки и писем. Курильщики накинулись на махорку, но уже через некоторое время разочаровались, попробовав ее на вкус.
— Солома соломой! — заключил Леонид и бросил свернутую козью ножку.
Пока курсанты пробовали махорку, я поднял несколько треугольников и прочитал на них адреса. Лучше было не читать. Я решительно запротестовал, когда увидел, что любопытные развертывают треугольники и читают на листах из ученических тетрадей, а то и на газете, письма от жен, матерей и детишек. Все, что было написано в этих письмах, принадлежало им и тем, кому они адресованы. Только они могли понять и уловить в коротких строках все то, что их связывало, что они хотели сказать, о чем умолчать, что следовало читать между строк. В письмах было столько слез и горя, проклятий войне и надежд на то, что война обойдет стороной каждого получателя, что читать их постороннему было бы просто кощунством.
Где находились те, кому написаны эти письма, никто из нас не знал. Многих наверняка уже не было в живых. Письма лежали давно. Они потемнели, пожелтели, подмокли от слез и от сырости в землянке. Я поговорил со взводным, и на другой день мы их сожгли на костре. Ветерок подхватывал тонкую, с переливами хрупкую пленку, на которой виднелись кое-какие следы карандаша или чернил, и рассеивал ее в редкой пожелтевшей траве среди высоких сосен. На душе у меня после этого стало как после похорон.
Гром орудийных раскатов доносился до леса, врывался в землянки, напоминал нам, что мы совсем рядом с передовой и в любое время надо быть готовым занять места в окопах, залитых водою. А пока, как положено в учебном заведении, — занятия по расписанию, самоподготовка, вечерняя поверка на лесной просеке и отбой в установленное распорядком время.
В ночь я заступил на пост в самом дальнем углу нашего лагеря, где были сложены боеприпасы. От землянок туда вела длинная просека, прорубленная нашими предшественниками. Тихо шумели сосны. Далеко, как в надвигающуюся грозу, громыхала артиллерия. Я все время прислушивался к шорохам в темноте. До меня донесся вдруг тихий женский голос, за ним раздался и мужской.
— Стой, кто идет? — окликнул я приближавшихся.
— Свои, свои… Трубчевск, — послышался из темноты голос Ершакова, командира взвода, назвавшего пароль.
Он подошел ко мне поближе и спросил вполголоса:
— Все в порядке?
— Да.
Вместе с ним передо мною стояла санинструктор дивизиона — Зина. Она была единственной женщиной в нашем расположении. Всем она казалось необыкновенной красавицей в короткой облегающей юбке и аккуратных сапогах. Все курсанты втайне завидовали тем, с кем она разговаривала. К нашему брату она относилась свысока и не замечала нас. Из-за нее, как во времена мушкетеров, шла скрытая борьба между командиром взвода лейтенантом Ершаковым и Самсоненко. Об этом прямо поговаривали в дивизионе. Зина предпочла лирически настроенного Ершакова, влюбленного в свою довоенную профессию лесничего. Деваться им было некуда, вот они ходили по лесной просеке, как по парку, заодно проверяя посты. Когда они ушли, я снова остался наедине с темнотой в лесу.
На посту время тянется ужасно медленно. Какие только мысли не приходят в голову! Только они отвлекают от ожидания смены. Уже в который раз я перебирал в голове каждую строку письма из глубокого тыла от своей знакомой девушки. Мы с ней учились в разных школах, а жили в одном доме. Я на первом этаже, она — на третьем. Встречались каждый день по нескольку раз во дворе, но она писала мне записки, которые приносил ее младший брат. Вместе с ней мы ходили в кино, гуляли по улице, однажды даже в дождь, молчали. В письме она писала, что эвакуировалась с семьей, работает секретарем в сельском Совете на Алтае. Робкие ее намеки а воспоминания бередили мне душу в прифронтовом лесу. Оба мы после первого года войны неожиданно стали взрослыми.
Для сдачи экзаменов нас возвратили из прифронтового леса в город с петровскими каналами, где начинали учебу на курсах. Наступил декабрьский день, когда построили дивизион и зачитали приказ командующего войсками фронта о присвоении нам звания младшего лейтенанта.
— Товарищ старшина, — сказал перед строем командир дивизиона, — вручить командному составу знаки отличия!
Старшина обходил строй с мешочком, похожим на кисет, и каждому вручал по два зеленых кубика.
Вечером мы шли в городской театр на концерт. Фронтовая бригада очень старалась. Мы дружно аплодировали исполнителям «Синего платочка», «Вечера на рейде», сцен из оперетт и тем, кто читал фронтовые стихи молодых поэтов, служивших в редакциях газет нашего фронта.
На следующий день мы уезжали на фронт. В новых полушубках, строем шли по городу на станцию. Впереди гремел оркестр. В тупике нас ожидали теплушки. Они были раскрыты настежь, и в них гулял ветерок, разметая по полу и нарам снежную пыль. Чугунные печки безжизненно стояли посреди вагона. Оркестр все еще играл марш, а мы уже обживали промерзшие насквозь вагоны. Около вагонов стояли наши командиры, преподаватели. Они ждали отправления эшелона. Мы возвращались на фронт в свои армии, как домой после отпуска.
— Ждем вас в Берлине, — кричал из вагона Леонид преподавателю, военному инженеру.
В ответ тот погрозил ему дружелюбно пальцем. Мы все полюбили этого высокого, стройного подполковника за глубокие знания и высокую интеллигентность, достойную военного инженера. На последнем занятии в лесу он напомнил нам о давнишнем споре между инженерами и артиллеристами.
— Инженеры всегда стремились построить сооружения так, чтобы их не разбили артиллеристы, а артиллеристы стремятся к тому, чтобы разбить все то, что строят инженеры, Не забывайте об этом. Всего вам доброго. Встретимся в Берлине за чашкой чая!
Заскрипели вагоны, поезд медленно удалялся от городка, где мы пробыли почти четыре месяца войны. За это время пришел праздник и на нашу улицу — под Сталинградом нашими войсками добивалась окруженная группировка гитлеровцев.
Как только уплыли в зимнюю даль последние дома городка и все расселись на нарах, в теплушке выявился рассказчик, заставивший замолчать самых искусных острословов, состязавшихся наперебой под гогот всего вагона. Все притихли. Никто не смел нарушить тишину. Учитель литературы пересказывал «Мартина Идена» Джека Лондона. Меня поразило не только мастерство рассказчика, но и его удивительная память. Он помнил мельчайшие эпизоды из жизни героя и передавал их спокойным бархатистым голосом, без запинок и лишних слов-сорняков, словно он не пересказывал, а читал страницу за страницей.
Когда он закончил, его стали просить рассказать еще что-нибудь. Он не отказывался. И каждый из тех, кому довелось ехать в нашем вагоне, стал как будто богаче мыслями и представлениями о жизни, о добре и зле.
Поезд остановился в сумерках в Осташкове. Мы выпрыгивали из вагонов прямо в пургу. Ветер обжигал лицо. Кругом было пусто. Ни одного строения. Все разбито и сожжено. Начальник станции ютился где-то в землянке. Только наш эшелон на снегу напоминал о существовании железнодорожной станции. Уйдет отсюда поезд, и останется голое место, занесенное снегом.
Наш путь лежал в штаб армии. Там нас должны распределить по дивизиям. Прошли километров пятнадцать. Пурга усиливалась. Идти становилось все труднее. Все чаще приходилось поворачиваться спиной к ветру, чтобы перевести дух. Группа из нашей армии растянулась — одни ушли вперед, другие отстали. Мы — пятеро младших лейтенантов — находились где-то в середине. Дорогу толком никто не знал, и спросить было не у кого. Решили заночевать в деревне, которая лежала на нашем пути. Деревня оказалась мертвой. Тоскливо смотрели на нас черными проемами окон пустые рубленые избы. Вокруг них бесновалась пурга, в трубах завывала вьюга — и ни одного живого огонька! Мы уже обследовали несколько домов. Все они оказались непригодными для ночлега. В одних — разбиты окна, в других — сорваны двери и крыши, а в третьих уже хозяйничали однополчане, опередившие нас. Наконец, мы нашли дом, в котором можно переночевать. Дверь в нем была настежь распахнутой, висела на одной петле, и в сенях лежал снег. Но после осмотра сошлись на том, что ее можно общими усилиями приладить. Окна целые, а посреди избы возвышалась огромная печка, наверное перекочевавшая сюда из русских сказок. В избе одиноко стоял крепкий стол, надолго сработанный деревенским плотником. Сначала мы хотели пустить его на дрова, а потом рассудили, что стол лучше не предавать огню, пригодится. Печку мы набили длинными жердями и досками, которые отыскали в сарае. Я отправился за водой с котелком. Мне хотелось непременно найти колодец, а еще бы лучше зачерпнуть студеной чистой воды из криницы, а не добывать ее из снега. Долго я бродил, но так поблизости не нашел колодца. Возвратился с котелком, набитым снегом. В печке гудело и клокотало. Пламя то и дело выплескивалось из печки под потолок и дымило. Такому огню могли бы позавидовать даже доменщики. И все же в избе было холодно. Печка нагревалась очень медленно. Промерзшие стены стали отпотевать. Изба наполнялась тяжелой испариной. На полу было холодно. За ужином из запасов сухого пайка решили расположиться на печке.
— Не поместимся все, — усомнился я.
— Что ты, мы все уже вымерили! — засмеялся Федя Морчун. — Это же не печка, а целый аэродром. У хозяина была, наверное, широкая натура. Зе