рно тут сушил, старые кости отогревал…
— Где-то он теперь, раб божий, коротает время? — рассуждал Тихонравов. — А мы на его печке греемся, товарищи офицеры. Набирайте побольше тепла в рукава. Когда еще придется испытать чисто русское блаженство — полежать на горячей печке и с ее высоты окинуть весь мир? В лесу у костра не раз вспомним эту печку.
— Завтра к вечеру уже, наверное, будем вспоминать, — сказал Леонид. — Спешим туда, а не обратно. Заметьте это, товарищи офицеры.
— А что здесь особенного? — вмешался Федя Морчун. — Ну, спешим…
— Ты же только вчера из академии. Слушал лекции о характере войны, постоянно действующих факторах, справедливых и несправедливых войнах, — продолжал Леонид. — Надо спешить, товарищ младший лейтенант Морчун, потому что наше дело правое! Почитай Ремарка. У него солдаты, наши сверстники, не знали, за что воюют. А перед нами такой вопрос не стоит. Мы спешим на фронт.
— Открыл Америку… Кому это не ясно? Война — Отечественная… Этим все сказано, — пробурчал Тихонравов.
— Понимаю, что печка располагает к размышлениям. Но давайте спать, — предложил я. — Раз спешим, значит, надо выступать пораньше.
Печка стала уже теплой, и мы сразу уснули. Не знаю, как долго и крепко спали, но проснулись все одновременно и дружно соскочили на пол. Кирпичи стали горячими, оставаться на печи было невозможно. На полу по-прежнему было прохладно, а до утра далеко.
— Что будем делать? — спросил Федя.
Он объявил аврал — застлать печку досками и продолжать ночлег. Горячо взялись за работу и снова растянулись на своих местах.
Когда мы встали, позавтракали и распрощались с приютившим нас домом, оказалось, что все наши коллеги уже ушли из деревни. Мы тоже торопились по утреннему морозцу.
— Что я вам говорил? — спросил всех Леонид. — Спешим…
13
В штабе дивизии нас задержали недолго. Из землянки вышел офицер в меховой безрукавке, поздравил нас с возвращением в родную дивизию и объявил, что мы по распределению назначены в стрелковый полк. Найти этот полк в лесу, где просеки забиты людьми и техникой многочисленных частей, было почти невозможно. Но штабной офицер дал нам примерное направление, по которому следовало идти.
Как бы там ни было, а назначение лежало в кармане. Последний переход — километров пять до штаба — петляли мы вдвоем с Тихонравовым по лесным просекам. Передний край с каждым шагом сильней и сильней давал о себе знать и становился ближе, судя по тому, что все отчетливее доносилась ружейная пальба, все чаще виднелись на снегу свежие воронки, все больше попадалось иссеченных осколками деревьев. Наконец мы оказались на просеке с таким оживленным движением автомашин, саней, тягачей, что нам пришлось свернуть на обочину и пробираться по глубокому снегу. Все говорило о том, что на этом участке готовится крупное наступление.
— Вовремя прибыли, — сказал мой напарник, младший лейтенант Тихонравов. — Без нас, наверное, не хотели начинать. Посмотрим, каков будет прием.
Оба мы очень устали, с трудом передвигали по снегу промокшие ноги.
Зимний день был уже на исходе. Мы торопились найти засветло полк и мечтали где-нибудь пристроиться на ночь. (Весь день добирались до штаба дивизии и надеялись там пообедать, но, получив назначение, ни он, ни я не вспомнили о еде. По дороге пожевали сухарей.)
— Еще немного — и мы дома, — подбадривал себя Тихонравов.
— Дома будем, когда доберемся до окопов.
— Ты что же, думаешь, нас прямо туда?
— А куда же? В гостиницу?
— Мы сегодня не меньше тридцати километров отмерили! Шли без остановок, спешили, как в век «золотой горячки» на Юкон.
— На Ловати золото нам не найти, но покопать придется не меньше, чем на Юконе.
— Меня хватит только до штаба полка, — бубнил про себя уставший Тихонравов.
Штабную землянку полка мы нашли недалеко от просеки, на небольшой возвышенности. Казалось, что в этом месте перед нашим приходом пронеслась страшная буря, которая не оставила целым ни одного дерева. Обломала и разбросала ветки, выворотила с корнем сосны, срезала и раздробила стволы, превратив лес в бурелом.
За столом в землянке сидели двое, склонившись над разостланной картой.
— Младший лейтенант Гаевой, — громко, как учили, доложил я о своем прибытии после окончания курсов. Они оторвались от карты и с интересом, не поднимаясь со своих мест, молча разглядывали меня. Кто из них был начальник штаба, я не знал и определить сразу не мог. Смотрел больше на того, кто был старше. Он тоже рассматривал меня в упор при свети лампы из снарядной гильзы. Лицо его мне показалось смешным. Больше всего меня поражали огромные оттопыренные уши, приставленные к маленькой голове, украшенной жестким ежиком. Когда он прищурил и без того маленькие глаза и молча стал ими сверлить меня, я не выдержал и улыбнулся.
— Чего улыбаешься? — спросил он строго.
Улыбка, конечно, была неуместной.
— Извините, — сказал я растерянно.
Не ждал я такой реакции на мою добродушную улыбку. Он сразу окатил меня ледяной водой. Теперь мне уже хотелось бросить ему что-нибудь. Я с трудом сдерживал себя.
— Твои однокашники, которые прибыли в полк сегодня утром, уже отправлены в госпиталь, а ты улыбаешься, — хмуро сказал он и опять уставился на меня. Я стоял, стиснув зубы, вытянув руки по швам. И все же было в начальнике штаба что-то располагающее, хотя он говорил со мною нарочито строго и грубовато. В этот момент, в который раз, я вспомнил старшину Чулкова, преподававшего нам азы поведения на фронте.
Потом, через несколько месяцев, я напомнил начальнику штаба о своем прибытии в полк и первом разговоре в землянке. Он мне ответил, что изучал меня по внешнему виду и думал, куда определить. Он твердо придерживался мнения, что первое впечатление — самое верное.
Мне было девятнадцать, В каждой петлице по одному кубику, и никакого опыта командования в боевой обстановке. Задача для него была не из легких. «Что ему можно доверить?» — ломал он себе голову. Начальник штаба напомнил мне, что в ноябре 1941 года полк участвовал в знаменитом параде на Красной площади и дрался на подступах к Москве. Это были славные страницы в истории полка, но я промолчал о своем участии в этих событиях.
— Назначаю тебя офицером связи. Будешь в моем распоряжении. Получишь карту… Завтра до начала артподготовка пойдешь в штаб соседнего полка для поддержания взаимодействия.
— Есть!
Я был крайне удивлен таким назначением. На армейском сборном пункте мне сказали, что буду назначен заместителем или командиром минометной роты. Не было бы для меня неожиданностью и назначение командиром взвода, только не офицером связи. Я не понял толком, что же мне предстоит завтра делать, но переспрашивать не стал.
— Ну, что? — спросил меня Тихонравов, когда я вышел из землянки.
— Иди, узнаешь, только не улыбайся.
Теперь была моя очередь держать его вещмешок, пока он не получит назначение.
Тихонравов был на год старше, ниже меня ростом и до курсов служил не оружейным мастером, а наводчиком в минометной роте. Из его рассказов я знал, что он около года до войны проработал в геологической партии и считал себя геологом.
— Что так быстро? — удивился я, когда он вышел.
— Ну, ты, наверное, ниже командира полка не соглашался, а я сразу согласился офицером связи.
— Тогда пойдем в комендантский взвод.
— Пойдем, только скажи, что это такое — офицер связи?
— А я откуда знаю?
— Так тебе растолковали же?
— В двух словах.
— А мне ни слова. Сказали, что ты в курсе…
— Найдем коменданта, потом расскажу.
Вход в комендантскую землянку был завешен плащ-палаткой. Под низким потолком висело облако едкого дыма. Комендант сидел с автоматом на коленях. Встретил нас бел восторгов и пропустил в землянку только после того, как мы сказали, что направлены начальником штаба. Потом поинтересовался: не земляки ли мы будем. Он назвал городок, о котором мы никогда не слыхали. Больше комендант нас ни о чем не спрашивал.
Позже из разговоров, когда мы уже лежали на хвое на равных с хозяевами землянки, узнали, что комендант не зря сидит с автоматом у входа.
В углу, в шинели без ремня, лежал старший лейтенант приговоренный военным трибуналом к расстрелу за то, что оставил на какое-то время роту, которой командовал, — в самый разгар боя его не оказалось на месте… Нам не случалось еще лежать на одних нарах с осужденным на смерть. Тихонравов порывался выговорить ему. Комендант начинал кашлять. Осужденный оправдывался, тяжело вздыхал, просил поверить ему.
— Ты в своем уме был? — наступал на него Тихонравов.
— Сам не знаю, как вышло.
— Брось ты…
— Струсил, — вмешался я, чтобы подвести черту под дискуссией, которой не было видно конца.
Комендант разразился страшным кашлем. На какое-то время разговор утих. Послышалось завывание снаряда в вслед за тем близкий разрыв. За ним последовал второй, третий… Одиночные разрывы через равные промежутки времени врывались в землянку.
— Пошел долбить, — заметил комендант. — Теперь на всю ночь.
По его словам, каждый день с наступлением темноты начинается этот обстрел. Обстреливалось одно и то же место. Снаряды не долетали до расположения штаба полка, а посылались, видимо, сюда, на небольшую возвышенность в лесу, где были разбросаны штабные землянки.
Арестант опять заговорил. Вчера, после заседания трибунала, он обжаловал приговор и надеялся, что расстрел ему заменят штрафным батальоном. Он все время говорил сам с собою об одном и том же, хотел услышать поддержку от нас. Только один солдат высказал свое мнение.
— Зачем его стрелять? Винтовку в руки — и пусть искупает свои грехи!
— Я об этом и прошу, — сразу оживился осужденный.
— Хватит. Помолчи, — прервал его комендант. — Раньше надо было думать. Каждый будет убегать, что из этого выйдет…
Все замолчали. Я удивился откровенности и будничности этих разговоров в землянке. Невольно вспомнил «Овода» — меня когда-то потрясли страницы его последних дней в камере — и при этом поймал себя на мысли, что арестант в нынешнем случае не вызывал у меня никакой жалости. Обстоятельства тут были другие.