— Портной всего один остался на весь полк, сапожников — два.
— Знаю. Значит, уже трое.
Я отправился к помощнику начальника штаба капитану Серегину, который ведал вопросами личного состава и передал ему приказание начальника штаба.
— Да? — удивился Серегин. — Где же их найти? Может, ты знаешь?
— Я ничего не знаю. Мне нужны люди.
— Сколько?
— Двенадцать человек — самое малое!
— Половину если найдем, то хорошо.
— Для такой операции двенадцать мало. Нужно по крайней мере тридцать. Иначе мы не выведем ни одного человека. Через два-три дня будет поздно.
На этом наш разговор с Серегиным прервался. В землянку прибежал связной и передал мне, чтобы я срочно явился к начальнику штаба.
Там я увидел незнакомого мне сержанта, на которого страшно было смотреть. Он зарос черной с проседью бородой, воспаленные припухшие веки закрывали наполовину красные глаза, руки были черные, как у шахтера, только что покинувшего забой. Шинель изодрана и подпалена в нескольких местах. В руках у него была кружка с кипятком. Он обхватил ее так, словно боялся, что у него ее отнимут.
— Сержант Безрученко, — сказал начальник штаба. — Из батальона Кулакова. Ему удалось как кроту проползти в снегу через болото. Рация в батальоне больше не работает. Командир полка приказал сегодня вывести оставшихся в живых. Сегодня ночью, — уточнил подполковник.
— Сколько их там осталось? — не удержался я.
— Шестеро. Я — седьмой, — ответил простуженным голосом сержант.
— Нашли людей? — спросил подполковник.
— Пока нет.
— Долго. Зови сюда Серегина, — сказал начальник штаба своему связному.
Серегин сразу же пришел и покосился на меня недобрыми глазами, полагая, что я пожаловался на него.
— Нашел людей?
— Пять человек.
— Мало, надо пятнадцать.
— Трудно.
— Знаю, — раздраженно сказал подполковник. — Через полчаса жду список. Сразу же собирайте и вооружайте. Начинай со своего писаря Коломийцева, портного Косена и других. Шинели и мундиры будем шить потом, перед парадом.
— Есть!
— Проводником группы будет Безрученко. Тебя, товарищ Гаевой, — указал на меня подполковник, — назначаю командиром. К восемнадцати часам группу построить у блиндажа командира полка. Иметь четыре ручных пулемета, не меньше пятнадцати автоматов, остальные винтовки и карабины. Взять побольше гранат, две волокуши для раненых, термос и фляги со спиртом, сало, хлеб. Операцию уточним у командира полка и на месте. Поддерживать будут наш батальон и соседи. Ясно?
Назначение для меня было неожиданным. Я хотел было спросить, почему мне поручается возглавить штурмовую группу, но вместо этого ответил:
— Ясно.
В действительности было далеко не все ясно: не было четкого плана операции, мне не приходилось командовать людьми в такой исключительной даже для бывалого фронтовика обстановке. Я согласился бы на любую другую роль в группе, только не ее командиром. Офицера, который не раз возглавлял эти операции, я считал опытным, отважным человеком. На этот раз его почему-то отстраняли от командования. Обо всем этом я решил переговорить с начальником штаба наедине. Как бы он только не подумал, что я уклоняюсь от участия в этой операции. Сомнения касались лишь правильности выбора командира на такую ответственную операцию.
— Что задумался? — прервал мои размышления начальник штаба. — Раз Безрученко прополз через болото, значит, могут проползти все, — с уверенностью добавил подполковник.
Я промолчал, хотя, как мне показалось, начальник штаба ожидал услышать мое мнение.
Он отпустил Серегина и меня, а Безрученко направил в комендантский взвод спать до восемнадцати часов.
Как только мы вышли из блиндажа, сильный ветер подтолкнул нас в спины и, обжигая колючей пылью, закружил вокруг нас снежные вихри. Перестрелки почти не было слышно.
Я зашел в землянку, где отдыхала после ночной операции штурмовая группа. В длинной землянке было тихо. Спертый воздух ударил в ноздри, как только я откинул плащ-палатку, прикрывавшую вход. Пришлось позвать старшего лейтенанта Гребенщикова, где-то лежавшего среди своих бойцов. Он командовал полковой разведкой, которая и составляла основной костяк штурмовой группы. Гребенщиков возглавлял все предыдущие операции. Его не раз корили в моем присутствии за то, что операции не имели успеха, и за то, что термос со спиртом для тех, кто находился в окружении, возвращался обычно интендантам пустым. Старший лейтенант не возмущался, а терпеливо докладывал о причинах неудач, которые он видел в малочисленности группы и в однообразии ее действий. Когда же ему предлагали прорваться к окруженному батальону через болото, а не обходить его справа или слева, где всегда поджидали немцы, Гребенщиков утверждал, что идти через болото гиблое дело. При этом он ссылался на командира окруженного батальона, который тоже не решался пробиваться через болото, считая его непроходимым даже в зимнюю стужу. Что же касается спирта, то у старшего лейтенанта был один ответ: «Пуля пробила термос. Спирт вытек. Прошу проверить». И действительно, в термосе находили не одну пулевую пробоину.
— Термос пришел проверить? — потянулся Гребенщиков, когда я потормошил его за валенок.
— Нет.
— Предлагаешь идти через болото?
— А почему бы и нет? Прополз же один.
— Как? — удивился спросонья Гребенщиков. — Не может быть!
— На войне все может быть. Сутки полз. День лежал в снегу на болоте, а в темноте полз.
— За сутки одному можно, — зевнул Гребенщиков, потеряв сразу всякий интерес к этому сообщению.
Я передал ему распоряжение начальника штаба, попросил пополнить боеприпасы, приготовить все необходимое до восемнадцати часов. Посоветовал, как лучше нам организовать операцию. Гребенщиков зевал, от него попахивало спиртом, говорил, что все сделаем во славу полка и что он вообще готов служить под моим началом. Ему, наверное, хотелось, чтобы я побыстрее ушел и дал поспать в теплой землянке. Разговор о предстоящей ночной операции пришлось отложить. Он привык к этим вылазкам. Для него ничего необычного в них не было. Когда я заговорил о пурге и темноте как о наших союзниках, Гребенщиков заметил, что в такую погоду людей можно растерять, утопить всех в болоте и тогда доложить даже будет некому о причинах неудачи и — о спирте.
— Мы должны проползти как кроты, — повторил я слова начальника штаба.
— Ладно, посмотрим… — зевнул Гребенщиков.
— Людей буду направлять к тебе.
— Пусть приходят. Не бери портных, сапожников, мастеровых… Одна морока с ними.
Я еще не успел выйти из землянки, как он захрапел на все лады с переливами. Пурга заметала тропинки между блиндажами.
Серегин старался изо всех сил, но пятнадцати человек найти не смог.
Трех бывалых бойцов пришлось все же взять из стрелковой роты, двух из минометной. В число пятнадцати были засчитаны Безрученко и я. Все двадцать восемь человек, составивших штурмовую группу, в восемнадцать часов построились у блиндажа командира полка для смотра и напутственного слова. Полковник придирчиво осмотрел каждого участника операции со всем снаряжением и боеприпасами, потом сказал, что ночью нужно прорваться к окруженным и вывести их оттуда. Руководство операцией он брал на себя.
После осмотра в его блиндаже обсуждался во всех деталях план операции. Штурмовая группа делилась на два отделения.
Первому была поставлена задача прорваться к окруженным через болото, не ввязываясь в бой даже в случае раннего обнаружения, а второе должно взять на себя прикрытие и отвлечение немцев на уже известном им направлении. Командование первым отделением возлагалось на меня. Решение задачи второго отделения поручалось Гребенщикову. В заключение командир полка сказал, что он будет находиться в окопе на исходном пункте нашей операции и что в состав группы включается начальник отдела Смерш[1] полка. Он сидел рядом со мною. Уже немолодой, высокого роста, худощавый майор ничего не сказал ни до, ни после этого объявления.
Начало операции было назначено на два часа ночи, тогда как все предыдущие операции обычно начинались значительно раньше. Командир полка предложил нам собрать свои группы и поставить задачи каждому солдату, договориться о сигналах, взаимодействии, назначить заместителей и еще раз проверить снаряжение каждого. Уверенность командира полка в успешном исходе операции передавалась всем ее участникам. Она основывалась на том, что основная группа на этот раз шла через болото, а вспомогательная для отвлечения немцев завязывала бой справа, где уже не раз предпринимались попытки прорыва. Приход Безрученко доказывал, что перейти через болото можно. О благополучном его прибытии в расположение полка не знал только командир окруженного батальона. Когда он его посылал, не скрывал того, что можно навсегда остаться в болоте в «законсервированном виде», — так он и сказал Безрученко при прощании.
Командир полка после напутствия крепко пожал мне руку, не проронив ни слова. Его коренастая фигура в белом полушубке была словно прикована к жердям, которыми был выстлан блиндаж. Не говорил полковник и об отходе в случае неудачи на болоте. Значит, он исключал отход. Так я понимал его.
К часу ночи группы заняли свои исходные позиции. Метель не утихала. Мне даже показалось, что она еще больше стала слепить глаза и завывать всеми голосами беснующейся вьюги.
Командир батальона заметил, что перестрелка несколько активизировалась по сравнению с вечером. Та и другая сторона стремились показать, что они не спят, что погода погодой, а война войной, но все это делалось больше для шума.
Безрученко полз впереди меня. За мною — боец батальона Маркин, которого специально выделил комбат, как хорошо знавшего передовую в этом месте. Все остальные ползли за нами по глубокому следу в снегу, который прокладывал Безрученко. Каждый раз при тусклом свете ракеты, которая появлялась то справа, то слева, я невольно приподнимал голову и пытался рассмотреть притаившуюся группу. Никого толком я не знал. Они не знали меня, но я надеялся на них, а они не спускали глаз с меня, наблюдая за каждым моим движением, за каждой командой. Они надеялись на меня, верили, что я их проведу и через болото, и через огонь, которым поливали немцы подступы к окруженному батальону. Как только наступала темь, мы опять торопливо ползли вперед.