Каждый раз, приближаясь к Безрученко на малый военный совет, я слышал его тяжелое простуженное дыхание. Мне казалось, что он задыхается. Невольно хотелось дать время ему отдышаться, потом говорить.
Я позвал Маркина и решил проверить, правильно ли мы движемся. Обменялись мнениями. Наверное, легче было определить местонахождение корабля в открытом океане без всяких навигационных приборов, чем место нашей группы на этой узкой полоске земли среди кочек и мелкого кустарника. Еще труднее было выбрать направление к дальнейшему движению.
— Не сбились ли с курса? — спросил я у обоих.
— Нет, — не совсем уверенно ответил Безрученко.
Маркин промолчал. Мы все втроем прислушались к перестрелке. Где-то справа и позади она была интенсивней, чем в других местах. Наверное, там действовала группа Гребенщикова. Над нами все время неслись трассирующие пули, подвывая пурге. Я как-то не замечал их, не слышал перестрелки, пока полз. Спина давно уже была мокрая, промокли рукавицы и ватные брюки у колен. Безрученко опять пополз вперед и, извиваясь среди кочек, прощупывал каждый метр руками. Иногда мягкая подушка болота плавно утопала под тяжестью локтей или колен, покачивалась зыбкой волной. Я подождал Маркина, приказал взять ему одну волокушу и следовать за Безрученко, чтобы при необходимости подстраховать его.
— Слышите, как в нос шибает, ровно закваской из кадушки, — сказал мне Маркин. — Лучше бы там, в чистом поле, чем здесь… Провалишься целый и невредимый, и пузырей никто не заметит.
— Что за разговоры? Тащи сюда волокушу.
Маркин сразу же пополз назад, а я вперед по следу. Впереди Безрученко не было видно. Я прислушался. Слышно было лишь, как метет снег, как его крупинки ударяются о тоненькие стебельки кустов, выступавших из-под рыхлого наста. Кругом кромешная мгла. Меня и самого на какое-то время охватило сомнение: а не движемся ли мы по кругу.
Я дополз побыстрее и скоро наткнулся на Безрученко.
— Далеко еще?
Безрученко молчал. Я понял, что ничего определенного он сказать не может. Он поднимал голову и прислушивался. А мне пришло на ум, как однажды я заблудился зимою в тумане. Ходил тогда я по кругу и никак не мог выбраться из этого заколдованного места, хотя и был ограничен довольно заметными ориентирами, пройти мимо которых было невозможно. Но не они тогда меня выручили, а неожиданно пропевший в ночи петух. Теперь на петушиное пение надеяться не приходилось. Правда, кругом не умолкала перестрелка, но сориентироваться по ней было трудно. Со всех сторон доносилось пулеметное «та, та, та…» и автоматное «трр… трр…».
Как только подполз Маркин с волокушей и доложил, что вся группа следует за нами, я приказал им вдвоем ползти до тех пор, пока они не почувствуют под собой твердую землю. Там должны начинаться воронки, в которых сидела окруженные.
Казалось, что болоту не будет конца и края. Я взобрался на кочку, но она под тяжестью тела закачалась и стала оседать. При одной только мысли, что можно провалиться в бездонную, вязкую тину, из которой не выбраться, бросало в жар.
— Земля, — прохрипел Безрученко мне на ухо, так, словно он увидел берег с корабля после кругосветного путешествия.
Я не сразу понял, что он имел в виду, но сказал:
— Тогда пошли.
— Куда?
— Прямо.
— Вперед? Вправо? Влево?
— Это у тебя надо спросить.
Мы встали и пошли в том направлении, как и ползли. Шедший справа от меня Маркин вдруг куда-то провалился, исчез с поверхности. У него вырвался какой-то вопль от неожиданности. Вслед за этим грохнул близкий выстрел.
— Это они, — сказал Безрученко.
— Ты уверен?
— Они.
— Ползи вперед и скажи, чтобы не стреляли.
Маркин выбрался из воронки. Значит, болото осталось позади.
— Не стреляйте, братцы, — уловил я голос Безрученко.
Но, наверное, не только до меня донеслись эти слова. Недалеко от нас взвились вверх ракеты, ударили пулеметы. Надо было выждать, не дать обнаружить себя, и немцы успокоятся. Вся группа замерла в снегу. Как только погасли ракеты, я вслед за Безрученко свалился в воронку.
— Что-то я тебя не знаю, — сказал мне командир батальона капитан Кулаков.
— Не встречались. Теперь будем знакомы. Сколько тут вас?
— Адъютант батальона, командир пулеметной роты, фельдшер, связист, мой ординарец и я. Половина в соседней воронке.
— Раненые есть?
— Один. Командир роты…
— Ползти может?
— Нет.
— На волокушу его. Подкрепляться будем на болоте. Маркин, вперед, будешь за штурмана. За тобой волокуша, а потом весь батальон. Остальным — как ползли. Безрученко назначаю замыкающим. Идем по тому же следу. Пошли!
Говорили шепотом. Казалось, ничем себя не выдали. Эвакуация батальона проходила без всякой заминки. Все команды исполнялись с полуслова. Но где-то у самого края болота столпились у снежной борозды при свете повисшей ракеты. Пулеметная очередь настигла фельдшера и адъютанта батальона. Оба были тяжело ранены. Я торопил быстрее уходить, но потребовалось время, чтобы уложить фельдшера на волокушу, а адъютанта на плащ-палатку. Прошуршали первые мины. Все было вокруг немцами пристреляно, но мины рвались в стороне. Снежная мгла выручала нас, но торопил близкий уже рассвет.
Обратный путь облегчался тем, что уже не приходилось искать дорогу на ощупь. Она у нас была обозначена ориентирами вдоль всей борозды. А подкрепляться на болоте так и не пришлось.
В блиндаж к командиру полка мы с Кулаковым зашли, когда уже стало рассветать. Я доложил о выполнении задания. Полковник обнял Кулакова, потом усадил его и долго рассматривал заросшего, оборванного, почерневшего от холода и грязи.
— Ну ничего, теперь все позади, — успокаивал его полковник, видя, как он напрягается, чтобы сдержать себя после всего пережитого. — В медсанбат всех, на отдых и на лечение.
— Какие потери в группе? — спросил меня полковник.
— Двое раненых, легко. Один пропал при возвращении. Может, еще выберется из болота. Ранен фельдшер и скончался по дороге старший адъютант батальона Анисимов.
В блиндаж зашел Гребенщиков.
— Как у тебя с потерями?
— Убит один, трое раненых.
— Да… — с горечью протянул полковник. Закурил папиросу. — Вот какие дела.
Он долго молча ходил по просторному блиндажу. Мы стояли и ждали. Потом остановился против меня, обвел всех глазами и устало сказал: — Всем отдыхать.
— Товарищ полковник, разрешите все, что мы брали с собою, раздать участникам операции? Все промокли, замерзли, устали, — спросил я командира полка.
— Раздавай, раздавай, — заслужили.
— Спирт тоже остался целым, — намекнул я.
— Вот видишь, — повернулся полковник к Гребенщикову, — и спирт цел. Разрешаю. Накормить всех как следует и отдыхать.
Кулаков остался в блиндаже, а мы с Гребенщиковым направились в землянку, распорядившись выдать всем по сто граммов спирта, а также сало и хлеб. Я страшно устал. Мне не хотелось ни есть, ни пить, но Гребенщиков просил поддержать компанию.
— Вывели меньше, чем потеряли, — подводил итог операции Гребенщиков, отрезая острым ножом кусочки мерзлого сала. Он старательно готовил мне и себе по бутерброду.
— Что ты хочешь этим сказать? — покосился я на него.
— Повторить?
— Сам погибай, а товарища выручай! Слышал такой закон?
— Слышал.
— Самый человечный из человечных на войне! Он на вооружении Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Даже если бы там оставался один человек, и то мы бы не оставили его!
— Все правильно. Жаль, у меня нет должности комиссара. Я бы тебя взял в мою полковую разведку. Давай — с окончанием дела, — Гребенщиков держал в одной руке кружку со спиртом, а в другой — кусочек черного хлеба, покрытый салом. Выпил одним глотком. Я последовал его примеру, но у меня не получилось так, как у него.
— Не годишься в разведку, — по-деловому заключил Гребенщиков.
Через несколько дней окруженная под Старой Руссой группировка немцев под давлением наших частей вынуждена была уходить по пробитому коридору, который нам не удалось закупорить.
15
Из штаба дивизии неожиданно сообщили, что прибыло пополнение. По приказанию начальника штаба я отправился в ближайшую деревню за этим пополнением, которого в полку уже никто не ждал.
Командир маршевой роты, старший лейтенант Шварцев, выстроил тридцать пять человек и доложил мне по всем правилам строевого устава, что рота поступает в распоряжение полка. Шварцев был лет тридцати семи, с черными аристократическими усиками на круглом лице. На нем была подогнанная форма и новенькое снаряжение.
Я обошел строй и увидел, что в основном пришли бывалые солдаты. Многие из них находились на излечении в госпиталях после ранения. Они стояли в строю молча. Для них в процедуре передачи ничего нового не было. Они все знали и видели. Но несколько человек впервые попали в маршевую роту. Я заметил их настороженность. Эти ловили каждое мое слово, их интересовало все. Они прислушивались к глухому громыханию артиллерии на переднем крае, который был отсюда в пяти-шести километрах. Человек пять оказались совсем молодыми ребятами, призванными недавно в армию. Призывники прошли курс обучения в запасном полку и теперь прибыли на фронт. Среди них обратил на себя внимание новобранец, стоявший последним на левом фланге.
Мне показался он совсем мальчишкой. Другие были повыше его и выглядели постарше, а он в длинной шинели и огромной шапке, закрывавшей наполовину глаза, совсем походил на нашего сына полка. Но того в полку все считали лихим фронтовиком, не раз выручавшим полковых разведчиков, и тот был награжден медалью «За отвагу», а этот?
— Сколько тебе лет? — спросил я левофлангового.
— Девятнадцать.
— Фамилия?
— Шипиленко, — ответил он тихо и робко.
Больше я не стал его ни о чем спрашивать.
— Кто служил в нашей дивизии или полку?
— Никто, — ответил за всех Шварцев.
Он все время ходил со мною перед строем в приподнятом настроении и, иногда шепотом, а иногда вслух, говорил о бойцах роты. Некоторых он мало знал. Да я от него и не требовал подробных характеристик. Характеристики нужны командирам роты, под началом которых они будут воевать. Человека, с которым идешь в бой, надо хорошо знать. Правда, по-настоящему все проявляется только в бою и часто никакие характеристики не в состоянии отразить то, что в нем спрятано где-то глубоко и может проявиться только в таком концентрированном проявителе, каким является бой.