целебных качествах. «Что же ты мне сразу не сказал, что ты лейтенант. Извини, брат, не ожидал…»
Видишь ты, на полушубке-то никаких знаков различия не было, поэтому он принял меня за рядового. Только в госпитале, когда меня раздели, он обнаружил на петлицах знаки различия и был крайне удивлен. «Ничего, — говорит, — спасибо тебе за суп от всей роты. Выздоравливай».
16
Всю ночь валил густой снег. Снежинка к снежинке ложился он на каждую ветку в прифронтовом лесу, одевая его в белый пушистый наряд и заметая зияющие чернотой следы войны.
Рано утром, когда я вышел из землянки, снежная белизна ослепила глаза, но не радовала, как когда-то в детстве.
Начальник штаба полка подполковник Неверов уже ходил по расположению и торопил штабных работников со сборами на новое место. Стрелковый батальон ушел раньше и занял на рассвете боевые порядки, сменив полк другой дивизии. Командир полка находился там же, на своем временном КП.
Небольшая пешая колонна во главе с Неверовым наконец построилась и направилась на просеку, занесенную глубоким снегом.
Неторопливым шагом мы продвигались вдоль переднего края.
Неверов размашисто шагал в валенках и новом полушубке, первым прокладывая глубокую борозду по нехоженому снегу. За ним важно шествовали все его ПНШ, кроме помощника по разведке, который ушел с командиром полка. Замыкали колонну писари, связисты, радисты, полковые разведчики, бойцы комендантского отделения.
Между мною и Тихонравовым шел штабной писарь, старшина Рыбальченко. На нем была большая пушистая шапка и пухлая полевая сумка, которые, казалось, прижимали его книзу, и от этого он становился еще ниже, чем есть. Судьба нас опять с ним свела на этой просеке. Неделю назад Рыбальченко прибыл в наш полк из госпиталя после ранения. А не видел я его с той поры, как он проводил меня на учебу. Я обрадовался, что мы снова оказались в одном полку. Николай Иванович еще не оправился после ранения. Пот ручьями катился из-под шапки по его сильно похудевшему лицу. Оно было теперь совсем другое, чем раньше. Казалось, что передо мною портрет Николая Ивановича, старательно выписанный неумелым художником, а не живое лицо.
Николая Ивановича я запомнил еще с тех пор, как наша курсантская группа прибыла в дивизию. Он тогда записывал каждого из нас по очереди в какую-то книгу и вздыхал оттого, что слишком уж молодыми мы были. Старшина тоже запомнил нас и следил за каждым. В полку он знал многих людей, но нас, курсантов, взял на свой личный учет. В этом я убедился, когда по его предложению был направлен на курсы младших лейтенантов.
Шагая рядом с Рыбальченко, я вспоминал и называл ему живых и погибших курсантов. Он принимал все близко к сердцу, на глазах у меня больше и больше мрачнел и наконец сурово сказал:
— Знаю. Записываю прибывающих, записываю убывающих… И всегда жалею среди них девятнадцатилетних, родившихся в двадцать четвертом, двадцать пятом. На очереди уже и двадцать шестой. Как мои сыновья…
После этих слов писарь на какое-то время задумался. Я понимал его и не прерывал молчания. Наконец он снова заговорил:
— Оплакивать всех — у меня слез не хватит, но бывает, что и не удержишься. Вдруг попадается знакомая фамилия. Слышал или даже встречался, а то и вовсе недавно на одного земляка наткнулся. До войны вместе на заводе работали в Днепропетровске. Пишу, значит, фамилию — Крипак… Что-то знакомое, а сам себе не верю. Иван Васильевич?.. Все сходится. Погиб… Как?.. Это я задаю себе вопрос. Не может быть!.. Горькая слеза пробивалась наружу. Пришлось бросить писанину и выйти из землянки на мороз. Помогает. Я-то что! Слезу вытер рукавом шинели — и снова в землянку. А вот для всей его доброй, родни, для жены, троих детей, для его стариков, которые еще жили, когда коммунист Иван Крипак добровольно уходил на фронт, — для них это трагедия на всю жизнь. Какое же это горе для семьи! Не могу представить, что там будет, когда узнают. Оказывается, служили мы с ним в одной дивизии, даже в одном полку, а ни разу не встретились. Разыскал людей, знавших его, расспросил, где похоронили. Один его напарник по минометному расчету припомнил, как Иван наступил на противопехотную немецкую мину… При взрыве оторвало задник сапога и разворотило пятку. А на плече у него ствол 82-миллиметрового миномета, Иван сам боялся взглянуть на свою пятку, хотя каждый его шаг окрашивался кровью на снегу. Он подумал, что по колено ноги нет. «Посмотри, браток, не оторвало ли ногу?» — обратился он к бойцу из расчета, находившемуся рядом, а сам медленно приседал на месте, удерживая ствол на плече.
— На то он и Крипак, — вставил Тихонравов.
Я посмотрел укоризненно на Вениамина, чтобы он помолчал. А писарь — будто его и не перебили — продолжал рассказывать:
— «Да брось ты ствол! — крикнул кто-то из расчета Крипаку. — Перевязывай ногу!..» — Рыбальченко махнул рукой. — «Не могу бросить, снег набьется вовнутрь», — ответил Крипак и выпустил ствол из рук только после того, как почувствовал, что его подхватил подбежавший к нему командир расчета. Крипак тут же упал, растянулся на снегу, потерял сознание.
Николай Иванович достал кисет, свернул себе длинную цигарку. Тихонравов поддержал компанию. Махорка оказалась сырой и плохо горела у того и другого, хотя они усердно раскуривали свои цигарки.
— Удивительно то, — сказал Рыбальченко, — что после госпиталя Иван попросился к саперам.
— И подорвался… — закончил Тихонравов.
— Да, подорвался при разминировании прохода на нейтральном поле. Попробуй ночью найди мину в снегу и обезвредь ее. — Эти слова старшина адресовал Вениамину. — Так что пришлось мне записать и земляка Ивана… Записывать приходится много, — сказал горестно Николай Иванович. — Даже рука устает, но ничего не поделаешь, такая уж у меня должность на войне. Писарь. Порой задумываюсь, что переживаю не так, как раньше. Наверное, мы тут привыкли и воспринимаем все по-другому. Может, оттого, что много всякого перегорело в душе, или оттого, что слез на всех не хватит. Как думаешь? — повернулся он вдруг ко мне.
— Лучше не видеть мужских слез, — сразу ответил я, но после стал раздумывать Над вопросом Николая Ивановича.
Меня выручил Тихонравов, включившийся в разговор со старшиной; словно он ждал этой паузы.
Просека привела на небольшой пятачок с редкими, высокими соснами, между которыми кучно гнездились покинутые землянки. Из прошлых хозяев уже никого не было, и по белому снегу до нашего прихода здесь никто не ходил. Только потревоженный вражескими пулями снег слетал то с одного, то с другого дерева и припорашивал наши шапки и плечи, кругами ложился около сосен.
Пока начальник штаба обходил землянки, распределяя их на ходу, мы стояли в ожидании его распоряжений. Одни радисты сразу же приступили к работе на новом месте, настойчиво повторяя позывные: «Брянск, Брянск, Брянск… Я — Ока! Я — Ока!..» Но ответа пока не получали.
— Стань за дерево, — по-отцовски посоветовал мне Николай Иванович, когда высокая сосна вдруг сбросила с себя шапку снега, словно вздрогнула после неожиданного разрыва. — Мне не хотелось бы записывать тебя в книгу и заполнять извещение…
— Писать не придется.
— Почему?
— А куда писать? На деревню дедушке?..
Николай Иванович не склонен был шутить на эту тему. Он поглядел на меня осуждающе, как бы не узнавая меня.
— Мой дом под Белгородом, в оккупации, — пришлось пояснить старшине.
Прятаться за дерево, на виду у всех, считал я, как-то неудобно командиру, когда противник нас не видел и не слышал. Наверное, угадав мои мысли, Николай Иванович подошел ко мне поближе и тихо сказал:
— Перед кем геройство показываешь? Я понимаю, были бы тут представительницы прекрасного пола, тогда ладно, куда ни шло. Так уж повелось с давних времен — вести себя по-рыцарски в присутствии дам. Все романы прошлого заполнены возвышенными поступками перед дамами. Я считаю, что мужчина должен быть таким. Но здесь нет дам. А подставлять себя под пули в пятистах метрах от окопов — не геройство. Немец день и ночь строчит из пулеметов и автоматов с надеждой, что какая-нибудь шальная настигнет вот такого, как ты или он, — Николай Иванович показал на Тихонравова, который не слышал, о чем мы говорили, но, увидев, что старшина кивнул в его сторону, отошел от дерева и развернулся грудью к передовой.
Я подозвал Тихонравова и посоветовал ему стать за дерево, полагая, что Николай Иванович продолжит свои рассуждения, но он вдруг перевел разговор на то, что самые отважные командиры — пехотинцы.
— Раньше он с саблей, а теперь с автоматом встает во весь рост и ведет за собой роту в атаку, — подмигнул мне Рыбальченко.
— А немец хлоп этого храбреца, и был таков. Рота остается без командира, — возразил Тихонравов старшине.
В этот момент меня позвал начальник штаба.
— Гаевой, — сказал он мне, когда я подошел, — занимай подземный дворец со своим резервом.
Слушая его, я жалел, что разговор о Рыбальченко так неожиданно пришлось прервать.
Начальник штаба указал на землянку с входом, заваленным снегом. Под полковым резервом он подразумевал Тихонравова и четырех лейтенантов, вернувшихся из госпиталей и ждавших назначения.
В землянке места хватило для всех, но она не отапливалась. Никаких следов очага мы не обнаружили. Вначале все приуныли, но потом решили во что бы то ни стало обеспечить жилье теплом, хотя сами еще не представляли, как это сделать. Кто-то предложил пробить дыру в крыше и топить по-черному.
— Прокоптимся насквозь, — решительно отверг я это предложение как старший группы.
— Тогда будем героически сражаться с холодом и петь: «Мне в холодной землянке тепло…», — сразу подхватил один из лейтенантов.
Просвистел снаряд и тут же глухо разорвался где-то в стороне — наверное, в болоте.
— Первый на новом месте, — сказал Тихонравов. — Это салют в честь нашего прибытия на этот участок.
Последовало еще несколько одиночных разрывов.
— Совсем близко кладет, — сказал кто-то из офицеров.