— Не успели позавтракать, как на тебе, угощайся, — приговаривал Тихонравов, открывая банку консервов.
Я нарезал хлеб и раскладывал порции на своем вещмешке. Наши соседи по землянке тоже готовились к завтраку. Вдруг засвистел рой вражеских снарядов. Мощные разрывы затрясли землянку. Казалось, что вокруг нее кто-то гигантским молотом вбивал сваи в мерзлую землю.
Я плотно прижался спиной к промерзшей стенке и на какое-то время застыл, а Тихонравов наклонился над банкой и хлебом и оставался в таком неудобном положении, пока разрывы постепенно не отодвинулись дальше от нашего пятачка.
— Всему личному составу можно приступить к принятию пищи, — оживился Тихонравов. — Солдат ведь не ест, как известно, а принимает пищу. Начинаем…
Он уселся поудобнее, протянул мне хлеб и свой перочинный нож вместо вилки.
Не успели мы с ним покончить с банкой мясных консервов, как у входа в землянку послышался голос начальника штаба:
— Резерв, выходи!
Мы выскочили на поверхность и удивились совершенному исчезновению белоснежного покрова. Все кругом чернело, как будто бы кто-то старательно перекопал под огород всю площадку между землянками. Чернела и просека, по которой мы только что шли.
— Алеша, — почему-то вдруг по имени обратился ко мне начальник штаба, — дуйте быстро с Тихонравовым в батальон. Выясните обстановку у командира или у других, кого встретите, и, не задерживаясь ни одной минуты, возвращайтесь. Связь с батальоном прервана. Связистов побило. Остальным товарищам из резерва быть наготове. А пока помогите комендантскому отделению навести порядок в расположении. Убрать убитых, эвакуировать раненых.
Убитые и раненые в основном были среди связистов, которых артналет застал на поверхности. Начальник штаба показал нам на карте место обороны, которое занимал батальон, и мы сразу же отправились на передовую. Чем дальше мы уходили от землянок, тем светлее становилось в лесу.
Оказалось, что артналет почти не коснулся батальона и поэтому не вызвал никакой тревоги у комбата. Оборона жила своими обычными заботами, о чем мы и доложили начальнику штаба. Он обрадовался нашему докладу и сказал, что вечером приглашает нас в кино. Мы приняли это за шутку, но он не шутил. Пока мы ходили в батальон, приехала кинопередвижка с фильмом «Как закалялась сталь». Очень пригодился оставленный нам «кинотеатр» — длинная землянка с покатым к экрану полом и скамейками из жердей. Начальник штаба приказал личному составу подразделений, по числу выделенных мест, прибыть на просмотр нового фильма. В землянку набилось много народа. Застрекотал проектор, и на белом экране появились первые кадры.
Наверное, никому из собравшихся не верилось, что мы смотрим фильм. Уж слишком мирным выглядело это мероприятие под носом у немцев. Все знали, что инициатором демонстрации фильма был молодой подтянутый майор — заместитель командира полка по политчасти.
В землянке стояла удивительная тишина — казалось, все замерли. С экрана звучали голоса актеров, разносился топот лошадей, стрельба из винтовок и орудий, сливавшиеся с разрывами вражеских мин за стенами землянки.
Закончился единственный сеанс. Мы вышли о Тихонравовым из землянки и некоторое время шли молча.
Кажется, потянуло на оттепель — чувствовалась близость болота.
В этот день было много неожиданного и необычного. Неожиданно привезли в полк новый фильм, я даже не сразу поверил в это; необычным был фронтовой кинотеатр в нескольких сотнях метров от передовой, впервые мы увидели на этом экране фильм по знаменитому роману Островского, который захватил меня безраздельно. Занятый этими мыслями, я не слышал, о чем говорил Тихонравов, пока он не закричал мне на ухо:
— Ты что, не слышишь? Что с тобой?
— Что?
— Ужин, говорю, просмотрели в кино.
Под впечатлением фильма мне хотелось вскочить на коня и с обнаженной шашкой, как Павка Корчагин, нестись в самую гущу гитлеровцев. Но коня не было. Я готов был вылезти на бруствер окопа и, став во весь рост, с пистолетом в руке броситься на немецкие окопы.
Тихонравов глянул на меня, уловил, наверное, мое настроение и проговорил:
— Ты что, к атаке готовишься? Ладно, предавайся своим философским размышлениям, а я до кухни дойду. Должны же нам оставить «расход». Только не угоди на передовую, а то я тебя не найду. Иди в землянку.
Возвратился Тихонравов с котелком, полным уже остывшей гречневой каши, и ломтем хлеба.
— Ну и день сегодня… — рассуждал он. — Под обстрел угодили — считай, в бане побывали, на передовой поползали, в кино сходили. Как дома в выходной — кино на передовой показали! Такого еще не бывало.
— Подействовало? — хотелось мне узнать.
— Лучше всяких успокоительных лекарств, но не помешало бы водочки…
— А водка здесь при чем?
— А для поднятия настроения.
— Все испортил водкой.
— Чудак, только для сравнения. Но и не отказался бы от ста граммов. Да где же их взять? Все было сегодня, кроме водки.
— Подожди, день еще не кончился. Рано подводить итоги, — сказал я Тихонравову.
Когда совсем уже стемнело, меня вызвал начальник штаба, вручил недавно утвержденный новый «Боевой устав пехоты» и приказал с завтрашнего дня заняться его изучением с группой офицеров резерва. Всем не терпелось узнать новые положения устава, но в землянке было темно, а запас спичек и горючего в зажигалке Тихонравова приходилось экономить.
Передавая устав, подполковник Неверов советовал обратить особое внимание на новое построение боевых порядков и место командира в бою. Как только я рассказал собравшимся об этом, в нашей холодной землянке надолго разгорелся спор. Чувствовалось, что это наболело у офицеров: воевали по довоенным уставам, а война давно уже внесла в них коррективы.
По требованию всех, не откладывая до утра, я нашел то место в уставе, где говорилось, что командир в бою должен быть там, откуда ему удобнее управлять боем. Прочитал ко всеобщему удовлетворению. На это израсходовали все спички и успокоились.
— Вот теперь день, кажется, подходит к концу, — сказал я Тихонравову.
Он уже засыпал и ничего не ответил.
17
Разговоры о переформировке в полку начались давно — сразу после того, как дивизия в первых наступательных боях понесла большие потери и перешла к обороне. Слухи об отводе в тыл постепенно обрастали разного рода подробностями, якобы почерпнутыми где-то «наверху», а полк стоял на месте и вел успешно оборонительные бои.
— Через неделю, ну, самое большее через десяток дней отведут, — не один раз, бывало, говорил пропавший потом без вести старший техник-лейтенант Кравчук. А когда я ему однажды намекнул, что новости им почерпнуты «у колодца» и не сбываются, он только развел руками:
— Солдат об этом всегда думает, надеется и то в шутку, то всерьез перебросится за перекуром — у него от этого легче на душе! Так что разговорчики эти можно понять!
Мне вспомнился этот давнишний разговор с Кравчуком по дороге в тыл. Остатки полка шагали теперь к ближайшей железнодорожной станции, произошло это больше чем через год после того, как дивизия прибыла на Северо-Западный фронт. Очень многие, в том числе и Кравчук, не дождались этого дня. В полках сохранилось небольшое ядро ветеранов, воевавших с первых дней. Их можно было на пальцах сосчитать. Они шли за зачехленным знаменем полка, несли в своей памяти все то, что выпало на их долю: успехи и неудачи, горести потерь, боевой опыт и мужество, уверенность в победе, которую они обрели в жестоких боях и передадут всем тем, кто пополнит дивизию после.
— Прощай, Северо-Западный! — оглянувшись назад и подняв руку вверх, крикнул один из ветеранов полка, капитан Богданов, когда мы, наконец, выбрались из леса. Долго тянулся год в лесах и болотах и поэтому все облегченно вздохнули, увидев перед собою громадное до самого горизонта поле, над которым, как нам показалось, щедро светило мартовское солнце.
На дороге снег пропитался водою. Пока мы шли по лесу, никто не думал, что придется идти в валенках по раскисшему снегу. Вначале пытались все обходить места, похожие на мокрый сахар, но вскоре валенки отсырели насквозь, стали тяжелыми, портянки прилипли к ногам. Выбирать место посуше не было смысла. На какое-то время ноги согревали мокрые портянки, но как только валенки погружались в воду, сразу чувствовался прилив холодной воды. А идти еще было далеко. Все мысли сосредоточились вокруг крепких сапог и сухих портянок. Какое бы это было блаженство! Больше я ни о чем не думал. Вместе с Богдановым и другими офицерами я догнал заместителя командира батальона, в состав которого мы были переданы на период следования к месту переформировки, и завели с ним разговор про обувь. Всем нам хотелось тут же снять и забросить ненавистные валенки и получить сапоги. Заместитель комбата пытался отшутиться. Его забавляло то, что валенки у Богданова разбухли свыше всякой меры, вовсе потеряли форму.
— Как автобусы, — острил он.
Сам он был в сапогах. Вокруг него увивалась санинструктор батальона в перешитых аккуратно сапожках. Она тоже не могла сдержать улыбки, глядя на наши валенки. Все это не на шутку нас разозлило. Мы решительно потребовали выдать сапоги, даже перешли на повышенные тона. Но заместитель комбата обещал выдать нам ботинки и обмотки не раньше, как на следующий день.
— Нет у меня, — кричал он нам. — Нет!
Пошли мы в своих тяжелых валенках дальше с тягостным настроением.
За все время пребывания на фронте я ни разу не болел, если не считать зубной боли. Зуб у меня давно почернел и болел от простуды, но я не считал это за болезнь и даже не помышлял обращаться по такому пустяку в медсанбат или к полковым медикам. После этого перехода я ожидал обострения зубной боли, но фронтовое напряжение и на этот раз защитило меня от всякой хвори.
На ночь наш полк расположился в лесу. Чадили кухни. Быстро строили шалаши из хвои, разводили костры, вокруг которых усаживались плотным кольцом, дымили ядовитой махоркой.