К нам подошел командир отделения Саук.
— Что это ты, Заплатов, заплошал? — спросил он уставшего солдата.
— Да, вот так вышло, товарищ сержант, — виновато оправдывался солдат.
Мы пошли с Сауком позади Заплатова.
— Хилый он какой-то, — вполголоса говорил о нем Саук.
— Сейчас ничего, а когда пришел — кожа да кости. Видно, до конца еще не поправился. Исполнительный, но робкий. Обычно городские не из робкого десятка, а он… Можно закурить, товарищ лейтенант?
Курить ночью на марше запрещалось.
— Кури, только смотри…
— Нет, нет, — заверил меня сержант.
С наслаждением затягиваясь крепкой махоркой, Саук прятал руку с толстой самокруткой под плащ-палатку. Он был моим сверстником. Мне нравилось его открытое лицо, немногословность и исполнительность. Сержант Саук был в роте лучшим командиром отделения. На учебных стрельбах его похвалил начальник артиллерии дивизии. Этого удостаивались совсем немногие. Мне всегда хотелось сказать Сауку доброе слово. Ему, как я заметил, тоже не терпелось чем-то со мною поделиться.
— Письмо вчера получил, товарищ лейтенант! В школу вместе ходили. Она мне записочки писала на уроках. Ходили с нею по улицам станицы, в кино и молчали… Дух перехватывает от волнения, а сказать нечего!
Послышался гул самолетов. Мы остановились, прислушались.
— Фрицевские, — распознал Саук по завыванию моторов. — Я побегу к отделению.
Самолеты на этот раз пролетели стороной. Сержант мне так и не успел рассказать о своей знакомой, приславшей ему письмо.
В село рота вошла, когда уже рассвело. Выставив караул и отдав необходимые распоряжения командирам взводов и старшине, я направился в ближайший дом. Постучал. Мне сразу же открыли, словно ждали моего прихода. Я извинился.
— А я не спала, — приветливо сказала молодая женщина с гладко зачесанными назад волосами.
Она пригласила меня в комнату, довольно уютную и чистую. В простенке висел портрет Лермонтова. В стеклянной вазочке на столе стояли полевые цветы. Среди них выделялись яркой свежестью васильки. Звонко тикал будильник. Все это для меня было неожиданным. Запахло домом, порядком. Какое-то время я стоял у порога и раздумывал, стоит ли мне оставаться в этой комнате или пойти в сад за домом и там переспать на плащ-палатке. Я был весь в пыли и страшно устал за ночь. Мне хотелось где-нибудь быстрее прилечь.
В такой комнате я не находил для себя места.
— Проходите. Садитесь. Я сейчас согрею чай.
Я решительно запротестовал против чая и просил не беспокоиться.
— Где мне привалиться?
В руках у меня была шинель, плащ-палатка и вещмешок.
— Я вам разберу кровать, — сказала хозяйка. У стенки стояла убранная, с двумя подушками, узкая металлическая кровать с никелированными дугами. Женщина сразу же принялась разбирать постель.
— Не разбирайте. Я ухожу.
— Никуда вы не уйдете. Мы живем с сестрой. Вчера она уехала в город. Кровать свободная. Не стесняйтесь. Меня зовут Екатерина Андреевна, а вас?
— Алексей. Спасибо, Екатерина Андреевна, только я весь в грязи. Уберите все белое с кровати.
Про себя я отметил, что она, наверное, учительница. У нее было строгое лицо даже тогда, когда она улыбалась, к тому же красивое и умное. А учителей, как недавний школьник, я побаивался.
У изголовья кровати стояла высокая этажерка, заставленная книгами. Все это как-то подкрепляло мое предположение. Разбирая постель, Екатерина Андреевна ничего не говорила, но я чувствовал ее искреннее сочувствие и заботу.
В передней комнате стояла миска под умывальником, ведро с водою и кружка. Я вышел на улицу и снял гимнастерку. Она вынесла мне белое полотенце.
— Снимайте с себя все и положите на стул, — приказала мне Екатерина Андреевна.
«Этого еще не хватало», — подумал я с робостью бывшего ученика.
Она ушла в другую комнату. Я быстро разделся и как только прикоснулся к белоснежной простыне, сразу же куда-то провалился и ничего не слышал, пока меня не разбудил старшина. Около кровати на табуретке лежало выстиранное и выглаженное обмундирование. Старшина принес мне белье. Я искупался в речке и облачился во все чистое. Вся рота купалась, стирала обмундирование, приводила себя в порядок. Потом мы с Екатериной Андреевной завтракали, обедали, пили чай из чашек на блюдцах, и теперь она в свою очередь стеснялась брать разложенный на столе армейский паек — сахар, масло, консервы и даже печенье к чаю.
Преподавала она в местной школе литературу. Муж ее, тоже учитель, был на фронте, как она считала, хотя вестей от него не было еще с прошлого года. Они вместе закончили педагогический институт, вместе приехали в это село, работали в одной школе. Обо всем этом я узнал вечером, когда мы сидели с ней у раскрытого окна, не зажигая свет. Да и зажигать было нечего.
О литературе Екатерина Андреевна говорила с таким увлечением, которого мне раньше не приходилось слышать. Как экскурсовод водила она меня по страницам знакомых произведений и всякий раз открывала мне что-то новое во дворцах с пышными балами, в крестьянских избах с земляными полами, на полях сражений, в степи у обоза, на пашне у свежей борозды, на лугу с копнами сена… Говорила Екатерина Андреевна медленно, как на уроке, с интонацией, которой владеют только учителя. Слушая ее, мне казалось, что со страниц сходили живые люди, они вторгались в жизнь, заставляли задуматься всех живущих о смысле жизни, о чести и подвиге.
За окном стояла удивительная тишина летней ночи. Доносился только лай собак. Не верилось, что где-то рядом громыхает война.
Екатерина Андреевна замолчала и через некоторое время спросила:
— Вы любите стихи?
Я не знал, что ей ответить. Люблю ли я стихи? Я не задумывался об этом. Мне нравились стихи Лермонтова за их мятежный дух. Я преклонялся перед мужеством поэта, написавшего «Смерть поэта», «Демона», «Мцыри» и много других прекрасных стихов; зачитывался «Героем нашего времени» и даже, как всякий юноша, втайне подражал разочарованному Печорину, когда учитель Павел Александрович, бывало, рассказывал о нем на уроках. Некоторые стихи Лермонтова я учил наизусть и однажды удивил моего доброго учителя строками, которых он не задавал на дом:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
Екатерина Андреевна слушала меня внимательно. Ей, наверное, доставляла удовольствие моя откровенная исповедь. Я ведь был для нее очень юным человеком, Прочитав стихи Лермонтова, я перешел к пушкинским:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Это четверостишие я часто повторял про себя и все время думал о высоком, кристальной чистоты чувстве, заложенном в этих словах, о страстности призыва.
Потом вспомнил Есенина:
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
— Есенин наш земляк, — сказала тихо Екатерина Андреевна и задумалась. — «Несказанное, синее, нежное…»
— Продолжайте, — попросил я.
— Не помню дальше. А эти три слова никогда не забуду. Тогда я была «в ударе нежных чувств».
Я поймал себя на мысли, что, пожалуй, слишком увлекся и не обошелся без восторженных эмоций, что все мои рассуждения похожи на старания ученика, отвечающего домашнее задание. Учительница прислушивалась ко мне, как на уроке, и, кажется, была довольна учеником. Я ждал оценку, которую она мне поставит, а она задала дополнительный вопрос:
— А Тютчева вы читали?
Она смотрела на меня в упор, ожидая ответа. Я что-то читал, что-то слышал, но сразу ничего не мог вспомнить, кроме:
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.
— Знаете, Толстой сказал, что без Тютчева жить нельзя, — заметила учительница. Я уловил, что сказала она об этом с неподдельной грустью и смотрела в открытое окно на улицу, но, наверное, ничего за окном в темноте не видела.
— Жить нельзя?
— Да, да…
— Нет, я об этом не знал.
Меня очень заинтересовали эти слова Толстого. Я о них никогда не слышал и честно в этом признался.
— Екатерина Андреевна, — осмелел я, — расскажите мне хоть немного о Тютчеве.
Она подумала о чем-то, сказала тихо:
— У Тютчева я нахожу то, что ищу для души — сокровенные мысли, то, чего сама не могу найти и высказать.
О, в этом радужном виденье
Какая нега для очей!
Оно дано нам на мгновенье,
Лови его — лови скорей!..
Мне передавалось через эти стихи ее душевное одиночество, сожаление по тому, что так быстро, как мгновение, проходит. Хотелось, чтобы этот вечер продолжался как можно дольше. Мои мысли носились где-то вокруг того, о чем говорила Екатерина Андреевна, и вокруг нее самой. Мне просто хотелось смотреть на нее, слушать, быть с нею рядом. Я впервые почувствовал, как мало я знаю. Зачем-то мысленно искал оправдание этому. Копался в самом себе. И сразу же, как только дошел до окончания школы, из мира, без которого «жить нельзя», размышления привели меня на войну.
— Расскажите мне лучше о себе, — прервала мои раздумья учительница.
А что я мог рассказать о себе? В 1941 году окончил школу, поступил в военное училище. Был под Москвой, на Северо-Западном, а теперь идем на Зушу и дальше, на Орел.
— Вам всего девятнадцать? — удивилась учительница.
— Двадцатый…
— Все равно молоды для командира роты. А мне вот уже тридцатый, — вздохнув, сказала она. — Так все проходит.
— Командир роты в госпитале. Я — заместитель. И назначили меня заместителем совсем недавно.
— Будете команди