ром роты. Очень скоро.
Мне хотелось спросить ее о многом, но я не решался. Я не мог до конца освободиться от мысли, что я ученик, а она учительница.
— Я вас совсем заговорила. Вам завтра рано вставать.
Она поднялась и ушла в свою комнату. Оттуда я услышал:
— Спокойной ночи.
Я еще долго не мог уснуть, размышляя над словами Толстого о Тютчеве. Тютчевское ощущение природы, его проникновение в глубины человеческой души, из чего, по словам моей собеседницы, складывалась его лирика, до меня не совсем доходило. Я никак не мог все это связать со своими думами. Из головы не выходили другие, случайно услышанные недавно стихи, которые как набатный колокол звали на смертный бой:
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
Эти жестокие слова захватывали и полностью владели мною. Они требовали убивать, и для этого мы шли на передовую. И вдруг посреди этого марша, на пути такая лирика, такие мысли… «Пора любви, пора весны…»
Какая великая, неохватная жизнь вокруг!
Мне хотелось, чтобы быстрее наступил рассвет. Я решил попросить у нее книгу стихов Тютчева и прочитать, сколько успею. Уже засыпая, услышал шаги. По комнате двигалось привидение в белой длинной ночной рубашке с распущенными волосами. Она задернула занавеску на открытом окне, потом подошла к моей кровати и запустила длинные тонкие пальцы в мои волосы. Я замер от ее прикосновения, не смея пошевелиться. Мне показалось, а может, и в самом деле от нее шел запах полевых цветов. Постояв немного около меня и вздохнув, она ушла в свою комнату.
Уснул я только на рассвете, а утром, после завтрака, повел роту в поле на тактические занятия.
На следующий день, вечером, рота покидала село. Я зашел в дом за вещмешком и шинелью. Целый день я пробыл в поле на занятиях с ротой, и мне не пришлось читать стихи Тютчева, а просить с собою книгу постеснялся.
Екатерина Андреевна приготовила мои походные пожитки и стояла посреди комнаты.
— До свидания, — протянул я руку.
— Я провожу вас.
Рота выстроилась рядом с домом учительницы и ждала команду.
— Шагом марш!..
На улицу вышли все: старые и малые — проводить нас. Екатерина Андреевна шла вместе со мною по обочине дороги. Шли и другие женщины и дети. Мне хотелось сказать ей что-нибудь доброе, но получалось совсем не то. Я заметил, как она украдкой смахнула слезу.
— Не надо, Екатерина Андреевна.
— Вы же на фронт идете. Ничего хорошего вас там не ждет. Я знаю, что надо идти, что воевать надо, что надо гнать немцев, но я женщина…
За селом мы остановились. Она низко опустила голову.
— Спасибо вам, — сказал я.
— За что?
— За стихи, за то, что приютили, за все…
В ответ Екатерина Андреевна протянула мне книгу, которую прижимала к груди.
Я взял книгу и поцеловал на прощание учительницу, с которой случайно встретился на дорогах войны.
— Идите и возвращайтесь, — услышал я ее вдруг надломившийся голос.
Я догнал роту и еще долго оглядывался назад, где стояла Екатерина Андреевна, пока не скрылась она из виду. В руках у меня была книга стихов Тютчева. Я носил ее после с собою всю войну, как самый дорогой подарок.
20
Артиллерийская подготовка, к которой так тщательно готовились артиллеристы и минометчики, превратилась в непрерывный громовой гул тысяч орудий и минометов. В этот гул вплетались и выстрелы восьми минометов нашей минометной роты, в командование которой я только что вступил.
В самый разгар артиллерийской подготовки с НП роты позвонил находившийся там сержант Саук и передал, что командир роты тяжело ранен. Комбат приказал мне принять роту. В это время как раз пошел дождь. Трубы минометов заливало водой. Дополнительные заряды полностью не сгорали, и мины шлепались на гребне крутого обрыва, под которым стояли минометы. К нашему счастью, мины падали и не взрывались. Одна из них упала под ноги лошадям, тащившим 45-миллиметровую противотанковую пушку. Артиллеристы кричали, угрожающе трясли кулаками. Огонь пришлось прекратить, а трубы минометов закрыть. Над нами висела небольшая тучка, обильно поливавшая нас теплым июльским дождем. Все это меня задержало на огневой позиции роты, где я выполнял обязанности старшего на огневом рубеже.
Я уже собрался идти на ротный НП, как позвонил командир батальона.
— Бери все в свои руки. Это — первое. Второе — меняй быстрее огневые, — услышал я в трубке его далекий голос — Подтягивай как можно ближе.
Я распорядился быстро сняться с огневой позиции и перебраться в окопы, где готовился к атаке батальон, а сам поспешил к комбату.
Извилистая траншея начиналась прямо у обрыва. Мне не раз приходилось по ней ходить. Теперь я не узнавал траншею, она стала мелкой, обвалилась от попадания мин и снарядов, местами — завалена убитыми. Но оказавшись в середине полосы полка, траншея оставалась главной магистралью, соединявшей штаб и тылы с окопами. По ней бегали связисты, посыльные, санитары и множество других людей, спешивших выполнить задание, передать распоряжение перед атакой.
Огневой вал нашей артиллерии постепенно откатывался в глубину немецкой обороны. Немцы, ошарашенные вначале мощным огнем, начинали все активнее огрызаться. Справа и слева от траншеи все чаще появлялись облачка разрывов, которых не было слышно в грохоте артиллерийской канонады. Потянулись в тыл раненые. Вот-вот батальон двинется к немецким траншеям. Надо было спешить, чтобы застать командира батальона на месте. Я вылез из траншеи и пошел вдоль нее. Так было удобнее и быстрее. За мною едва поспевал ротный связист, бывалый кубанский казак Тесля, которого я взял с собою, чтобы сразу тянуть связь на новом месте.
Дважды мы попадали с ним под плотный огонь и нам пришлось на какое-то время залегать. Последний раз лежали рядом с носилками, на которых ело слышно стонал тяжелораненый с землистым лицом, в разорванной гимнастерке. Грудь и руки его были забинтованы окровавленными бинтами. Два санитара лежали у носилок. Казалось, что это место было давно пристреляно и теперь по нему велся беглый огонь. Падая рядом с носилками, я толком не рассмотрел раненого. Когда разрывы немного отдалились, я поднял голову и мне показалось, что на носилках лежал знакомый мне командир саперной роты. Я подтянулся поближе. Он или не он? Я узнавал его и не узнавал. Невыносимо трудно лежать на спине под обстрелом. А он лежал в таком положении совершенно беспомощный, без движений. Полуприкрытые глаза смотрели в ясное голубое небо. Еще сегодня рано утром, до артиллерийской подготовки, он со своими саперами разминировал подступы к немецким траншеям и обозначал проходы в минных полях. Я его хорошо знал. Он был инженер, безукоризненно знавший свое дело.
— Миша?..
В ответ он тихо простонал:
— Пить…
У меня не было фляги с водою. Я взял ее у своего связиста и поднес горлышко к искусанным, распухшим губам. Он с жадностью глотал. Я слышал, что этого делать нельзя, но все же не удержался. В этот момент я не понимал, почему надо отказывать человеку в нескольких глотках воды.
Михаил тяжело дышал.
— Это ты? — узнал он меня.
— Я, я… Лежи. Теперь все позади.
Я не знал, что ему еще сказать. Мне казалось, что он умирает. Следовало побыть бы с ним, но мне надо вперед, и как можно быстрее. Глядя вперед и выбирая воронку для перебежки, я продолжал оглядываться на него.
— Береги себя, прощай, — произнес он тихо, как только я прикоснулся к его руке.
— Что ты?.. Все будет хорошо. Несите быстрее, — сказал я санитарам.
Санитары подняли носилки и медленно понесли его в тыл. А мы со связистом побежали вперед, наверстывая небольшую задержку.
Командир батальона стоял во весь рост на бруствере нашей траншеи и смотрел в сторону немецких окопов, где бушевал огненный ад.
Как только мы спрыгнули в траншею, набитую пехотинцами, сзади послышался грохот танков. Они на полном ходу шли через окопы. Надо было смотреть в оба, чтобы не быть заживо погребенным под гусеницами своего танка. Кое-кого все же пришлось откапывать под обвалившимися стенками траншеи.
— Вперед, — совершенно спокойно сказал командир батальона.
Три красные ракеты взвились над стрелковыми ротами. Из окопов вылезали, как мне показалось, не спеша бойцы с винтовками, пулеметами, гранатами и шли цепью за танками к немецким окопам.
— Быстро роту на это место, — указал мне комбат под ноги, где мы с ним стояли. — И сразу пали из всех труб по немецким траншеям. А как только выбьем из первой траншеи, роту сразу туда!
— Есть!
— Тяни связь. Держись меня.
Комбата окружили артиллеристы, которые поддерживали батальон. Он указывал то одному, то другому места, куда следовало поддать огня. Потом потребовал у капитана-артиллериста выкатить его батарею на прямую наводку и расстреливать цели в упор.
— Огнем и колесами поддерживайте, — сказал он всем. — Чтобы не было паузы, когда ворвемся в первую траншею. Смотрите…
Опустела наша траншея. К ней с навьюченными минометами уже подходили первые расчеты моей роты.
Вместе со связистом, который разматывал катушку, я догнал комбата, шедшего прямо на разрывы, к немецким окопам. Впереди нас по нейтральному полю двигалась нестройная цепь батальона. Вот-вот она ворвется во вражеские окопы. Я обошел наш густо дымивший танк, только что подбитый или подорвавшийся на мине. Где-то здесь должны быть обозначены разминированные проходы, но их никто не искал.
Наконец по цепи среди грохота разрывов пронеслось протяжное «Ура!».
Цепь заколыхалась и побежала. Я бежал вместе с комбатом, не обращая внимания ни на разрывы, ни на упавших бойцов, так и не дошедших до немецких окопов, ни на крики и стоны раненых, ни на что на свете. Только вперед!
— Ура!.. За Родину! За Сталина! Ура!.. — закричал комбат уже на бруствере немецкой траншеи. — Вперед! Вперед! Вперед!..