Он бежал с пистолетом в руке, увлекая за собой бойцов, которые задержались в первой траншее, выковыривая фрицев из глубоких нор. Артиллерия поработала отлично. Все вокруг почернело, как свежевспаханное поле.
Меня догнал связной и доложил, что с ротой установлена связь.
Я связался со старшим на огневой и приказал ему повзводно сменить огневые и, как можно быстрее, перебраться в немецкие траншеи. Недалеко от меня сидел на бруствере обалдевший немец, которого бойцы выволокли из глубокой конуры и посадили для всеобщего обозрения. Теперь он был совершенно безопасен. Всем, кто проходил мимо него, улыбался, строил гримасы.
Весь день шаг за шагом батальон продвигался вперед, преодолевая сопротивление гитлеровцев. Вражеская оборона была прорвана.
К вечеру страшно уставшие, так много пережившие за день, поредевшие стрелковые роты подошли к деревне, в которой закрепились немцы. До околицы оставалось всего каких-нибудь пятьсот метров, но сильный оружейный и пулеметный огонь преградил нам путь. Пробиться с ходу не удалось. Стрелковые роты залегли. Горели ближние к нам дома. Высоко взметнувшееся пламя освещало подходы к деревне.
Где-то поблизости сидели автоматчики и поливали нас огнем. Это заставило всех взяться за лопаты. Я тоже окапывался. Рядом со мною лежа выбрасывал из-под себя землю связной. На какое-то время с нашей стороны почти прекратился огонь. Я попытался связаться с командиром батальона, но из этого ничего не вышло. Где-то был перебит провод. Недалеко от меня старательно зарывался в землю командир пулеметной роты, капитан Новиков.
— Что будем делать, старина? — спросил я капитана.
— Насколько я понимаю в стратегии и тактике, на сегодня хватит. Надо на всякий случай поглубже зарыться, пока темно, накормить людей и малость прикорнуть. Такой распорядок предлагаю до утра. А там видно будет. Согласен?
— Согласен.
Новиков напомнил мне о еде. Весь день об этом никто не думал и не вспоминал.
Кухня все еще не приезжала, хотя наступила темнота и пора бы уже ей появиться с горячим супом или кашей. Ее молчаливо теперь поджидали все, прислушиваясь к каждому стуку колес, к топоту лошадей. Я хотел было отойти посмотреть, как окапываются расчеты, как вдруг из темноты вынырнул незнакомый мне майор и потребовал взять штурмом горящую впереди деревню. Рассудительный Новиков раздумывал. Майору это не понравилось. Между ними завязался спор, который ничего хорошего не предвещал. Я поспешил на помощь Новикову, хотя он держался уверенно. Майор стоял перед Новиковым с пистолетом в руке и продолжал настаивать на взятии деревни. Когда немецкая ракета вычерчивала в темном небе дугу, можно было рассмотреть пожилого майора с огромными усами. На его портупее висели какие-то ремешки, видимо, для шашки.
— Под покровом темноты ворвемся в деревню… Поднимай людей, капитан, — требовал майор. — Погромче «ура» — и деревня наша.
— Товарищ майор, — вмешался я, — люди устали, связь нарушена, артиллерия неизвестно где…
— Ты кто?
— Командир минометной роты лейтенант Гаевой.
— Открывай огонь по деревне! Капитан, поднимай людей!
На крик подошли два командира взводов стрелковых рот.
— Поднимай, лейтенант, людей… Минометчик, открывай огонь! Где твои люди, лейтенант?
Я не успел ответить, как майор выставил пистолет и бросился на нейтральное поле, увлекая за собою Новикова и командиров взводов.
— Вперед, за мной! Ура!..
Немцы что-то заметили или услышали и усилили огонь. Майор сразу пропал в темноте и больше не кричал. Мы вернулись на исходные.
— Наступление не имело успеха, — констатировал Новиков и принялся углублять свой окопчик.
— Как его фамилия? Этого майора?
— Горлов, — не задумываясь, ответил Новиков.
— Горлов?
— Ну у Корнейчука… Только рангом ниже… Деревню мы, конечно, возьмем, но не на ура. Это пройденный этап. Согласен?
— Согласен.
Я вернулся в окоп. Пока шли переговоры с майором, был убит один из двух связистов минометной роты. Пуля пробила телефонный аппарат, который он поставил на бруствере окопа, загораживаясь им от пуль, и смертельно ранила его самого.
Кухня так и не приехала. Старшина раздавал сухой паек из своих неприкосновенных запасов.
Я улегся в неглубоком окопчике и смотрел к черное ночное небо. Редкая перестрелка никого не тревожила. Расчеты спали почти непробудным сном у своих минометов. Негромко переговаривались часовые, боровшиеся со сном. Я прислушался. Они перебирали имена убитых и раненых. Их было немало. Несмотря на усталость, сон меня не брал. Я тоже перебирал в памяти события дня. Казалось, что это прошел не день, а целый год. Его нельзя было сравнить ни с чем. Пройдя еще одно крещение, я сразу повзрослел на много лет и не верил сам себе, что уцелел в этот день и каким-то чудом бешеное пламя не обожгло меня.
Впереди, метрах в двухстах от минометов, залегли стрелковые роты, а дальше опять нейтральное поле, но я об этом не думал, как и не обращал внимания на автоматные очереди и низко проносящиеся трассирующие пули. По сравнению с атакой — это ничто. В ушах у меня стояло прерывистое, заглушаемое артиллерийской канонадой многоголосие:
— За Родину! За Сталина! Ура!..
Я подхватил этот грозный призывный клич и кричал как можно громче. По спине прокатывались мурашки, пот выступал на лице. Все мое внимание было устремлено к кромке видневшихся впереди немецких траншей. Я спотыкался, проваливался в воронки, поднимался и снова бежал. Остановить меня могла только пуля или осколок вражеского снаряда. Оставались «последние тридцать метров, где жизнь со смертью наравне».
Где-то позади осталось то ничем не приметное поле, на котором развертывалась атака. Наверное, там теперь тишина. Подбирают убитых и раненых…
Потом вдруг откуда-то издалека, из самой глубины детства пришли воспоминания.
Стояла зима. В хате было холодно и сыро. Пришла тетка, сестра отца. Высокая, тощая, вся в черном, набожная. Она долго крестилась на пороге, посредине хаты, перед иконами, висевшими в углу. А в белом простенке, между окнами, Тихон, мой дядька, сельский активист, недавно повесил портрет Сталина. Где-то ему удалось раздобыть этот портрет. Сталин на нем был в кителе со стоячим воротником, с подстриженными усами.
— Ух, какой строгай! — прошептала Прасковья неодобрительно, увидев портрет.
— Не мели! Он главный, — сказал Тихон.
Прасковья еще раз перекрестилась и подошла ко мне. Я не сводил глаз с портрета, а Прасковья гладила меня по голове и что-то нашептывала. Мне хотелось убежать от нее. Каждый приход тетки вызывал ссору между отцом и матерью. Мать обычно плакала, и мне ее было очень жаль. Прасковья всегда что-нибудь клянчила у отца, и тот никогда ей не отказывал, хотя сам еле сводил концы с концами. Больше всего она ненавидела Тихона, грозила ему самыми страшными карами в аду за его участие в раскулачивании.
— Батюшке расскажу про тебя, ирода!
— Батюшка и сам знает! — отвечал ей Тихон. — Скоро мы заставим его пахать, а церковь отдадим под склад.
Прасковья шипела на него, проклинала, а Тихон покатывался со смеху. И вдруг этот, так отчетливо запомнившийся смех, оборвался ночным окриком:
— Стой! Кто идет?!
— Свои, — отозвались во тьме. Я очнулся.
— Стой!
— Ярцев. Замполит. Где командир роты?
— Здесь. Пропусти, — сказал я часовому, окончательно приходя в себя.
Заместитель командира батальона сел рядом со мною, спиною к немцам. Только при вспышке ракет мелькало его лицо.
— А мы тебя уже похоронили, — сказал он мне так просто, как будто речь шла об окурке, который он только что бросил без всякого сожаления под ноги.
Замполит сообщил о присвоении мне старшего лейтенанта, выслушал мой доклад о потерях, сказал о задаче на следующий день, об успехах первого дня полка и дивизии. Выходило, что дивизия продвинулась за день на семь-восемь километров.
— Ну, живи, — распрощался со мною замполит, — и желаю, как говорится…
Он скрылся в темноте, а я опять растянулся в своем окопчике. Небо пронизывали молнии. Надвигалась гроза. На душе было все же легко, как после бани. Прорыв был позади!
В эту ночь я не думал, что будет впереди, сколько их там еще, таких прорывов… Сегодня мне доверили три взвода — почти сорок человек, восемь минометов, две повозки и четыре лошади. Сорок человек… Все они разные и почти все старше меня. Мне хотелось знать, что они думают о своем старшем лейтенанте — обо мне.
Командир первого взвода — лейтенант Сидорин, несколько флегматичный, далеко не военный по своему складу человек, в недалеком прошлом студент института железнодорожного транспорта, выбрал минуту и от имени всех командиров взводов заверил меня в готовности служить под моим началом.
— Больше ничего не придумал? — спросил я его.
— Пока нет. Какие будут команды?
— Команда одна — точнее стрелять.
— Сделаем все от нас зависящее, товарищ старший лейтенант.
Сидорин отлично разбирался в стрельбе с закрытых позиций и всегда оставался старшим на огневом рубеже. Мне нравилось его умное лицо, его выдержанность, и я не скрывал этого.
— Так то ж оттого, что он очки носит, — говорил мне командир третьего взвода, младший лейтенант Полулях, прозванный в роте «Четвертьляхом». Он был полной противоположностью Сидорину. До войны Полулях служил старшиной артиллерийской батареи и сохранил военную жилку, хотя перед мобилизацией работал в колхозе пчеловодом. Мечтал возвратиться после войны в свою слободу, которую он прославлял тем, что в ней когда-то бывал философ Григорий Сковорода. Полулях рассказывал о нем разные легенды и считал его своим земляком. Даже свою любовь к пчелам выводил из его философского уединения на пчельниках в глубоких дубравах.
— Это все у меня от Григория Саввича, — утверждал Полулях.
Сидорин равнодушно относился к этим рассуждениям, а командир первого взвода, лейтенант Тихонравов, непременно вступал в разговор, припирая земляка философа к стенке неожиданными вопросами.