— Нет, ты скажи мне конкретно, что ты знаешь из философии Сковороды?
— Ну, вот послушай… Григорий Саввич казав, шо «всяку голову мучит свой дур». Разве это не философска мудрость?
— Сдаюсь, — поднимал вверх руки Тихонравов, — Сковорода был прав.
Полулях не улавливал намеков Тихонравова. Философские споры надолго затягивались.
На рассвете мы хоронили нашего телефониста в окопе, который он себе вырыл. На его гимнастерке была медаль «За отвагу». Он с ней пришел к нам из пополнения. Его мало знали в роте.
— Снять? — спросил меня старшина.
— Не надо.
— Я тоже так думаю. Пусть она будет с ним.
Мы так и похоронили бойца-связиста с медалью на груди.
Воспользовавшись огневым налетом на деревню, занятую немцами, комбат принял решение обойти ее справа и слева, что и было сделано. Деревня оказалась у нас в тылу. В мелком кустарнике за деревней я встретился с Новиковым. Он мне рассказал, что утром наткнулся на убитого ночного гостя, майора. Пуля настигла его в нескольких шагах от наших окопов.
Весь день, преодолевая упорное сопротивление противника, батальоны продвигались вперед.
Где-то уже за Орлом дивизию отвели на кратковременный отдых.
После обеда бойцы роты, расположившись на выгоревшем от солнца пригорке, складывали в свои вещмешки все то, что каждый солдат на войне носит с собой: остаток хлеба, котелок, кружку, ложку, нож… Правда, ложки у некоторых из недавнего пополнения торчали наготове за голенищем или обмотками, но старшина уже заметил эти вольности и строго потребовал убрать их в вещмешки. Только он, пожалуй, знал, как трудно раздобыть на передовой ложку, если ее теряешь. А такое случалось.
Солнце еще было высоко. Никаких команд и распоряжений на вторую половину дня пока что не поступало. Хотелось растянуться и неподвижно полежать на разостланной плащ-палатке. Я так и сделал.
На жаре выстояли только высокие стебли серебристой полыни, испускавшей густой одурманивающий запах. Может быть, поэтому поблизости не было ни одной назойливой мухи, ни одного хлопочущего муравья-труженика.
Вскоре я сомкнул глаза и начал засыпать. От меня куда-то отдалялись голоса бойцов и старшины, притуплялась острота запаха полыни.
— Строй роту, — неожиданно услышал я команду капитана Ярцева.
Он стоял около меня и похлопывал тонким прутиком по голенищу, затаив улыбку на обветренном, покрасневшем от жары лице.
— Отдыхать будем потом, после войны. Кончай ночевать…
— Что случилось?
— Случилось, — утвердительно и в то же время загадочно как-то ответил Ярцев.
— Что? — допытывался я.
Капитан что-то не договаривал, поэтому я ждал от него разъяснений.
— Покрасс приехал. Успокоился?
— Почти.
— Тогда торопись с ротой к штабу полка. Будем разучивать марш дивизии, который для нас сочинил композитор Новиков. Не опаздывай, а то упустишь исторический момент.
Композитор Покрасс не раз приезжал в дивизию с ансамблем железнодорожников и давал концерты в полках под открытым небом. Шефы-москвичи были всегда желанными гостями в дивизии, их ждали, им дружно аплодировали. Фронтовые концерты надолго запоминались всеми. Они вносили в суровые фронтовые будни проблески радости и надежды на то, что существуют где-то другая жизнь, другие звуки, другие заботы…
Жара все еще не спадала, нещадно выжигая последние зеленые травинки на крутых склонах глубокой балки, в которой расположился полк. Ночью предстояло покинуть ее и занять исходные позиции для наступления. Готовился к этому весь полк, готовился каждый. Тесля накануне выстирал пару своего белья и сейчас аккуратно свертывал, чтобы положить в вещмешок.
— Приготовился? — спросил я его, когда рота уже строилась.
— Так обычай же такой у наших дидив, — разгадав мои мысли, замялся Кузьмич.
Я не мог равнодушно отнестись к его словам.
Тесля уставился в небо, прислушался к едва уловимому гулу самолетов и сказал:
— Погода лётна, а мы на спевки… марш разучать…
Я понимал его тревогу. Разбросанные по балке низкорослые кусты укрывали людей и технику от глаз вражеской авиации, но если подразделения скучатся, то немецким летчикам их будет видно. А самолеты противника в этот день уже не раз пролетали стороной, не замечая пока наш полк. И все же я не разделял тревоги Тесли — может, оттого, что этим мероприятием командование полка как бы бросало вызов всем опасениям и вселяло в каждого из нас твердую уверенность, что ничего не случится.
— Становись в строй, — сказал я ему. — Тоже мне, служба ВНОС[2]… Не считай себя умнее всех. Я все понял.
— И як це вы понялы? Я ж к тому, шо хриц може почуть, шо мы спиваем, — объяснил мне казак.
Тесля взял свой автомат и быстро встал в строй.
— Все видали, все слыхали, но еще не пели всем полком, — сказал кто-то в строю.
— Хто у нас самый голосистый? — прохрипел Тесля.
— Кто же, кроме тебя! — сразу ответил ему Тихонравов.
— А шо, як бы не мий кашель от махорки… Не чулы вы, як у нас на Кубани козакы спивают: «Распрягайте, хлопцы, кони…»
Всю дорогу, пока шли к месту расположения штаба полка, не прекращался оживленный обмен мнениями о марше дивизии и предстоящем его разучивании.
Начальник штаба полка, выступавший в роли главного администратора полевого «театра», указал нам место на пригорке, где уже рассаживались амфитеатром бойцы других подразделений.
Когда все уселись, ансамбль заиграл незнакомый марш. Покрасс дирижировал. Я вместе со всеми пел и наблюдал, кто как поет. Он очень старался помочь нам — хору и оркестру — и, наверное, слышал, что далеко не идеально звучат полковые духовые инструменты и голоса хора, но не обращал на это внимания.
Солдаты после запевалы — артиста ансамбля — дружно подхватывали слова припева:
Селами сожженными,
Через реки вброд
Шли мы батальонами
На врага вперед.
Как орел, крылатая,
Бурею прошла
Сто двадцать девятая
Имени Орла.
Пели дружно и громко. Чувствовалось, композитор был доволен. За ним стоял начальник штаба полка и «помогал» ему: он потрясал поднятыми вверх руками тогда, когда нам надо было вытянуть трудную ноту во что бы то ни стало.
Марш дивизии гремел, далеко разносился по балке под высоким чистым небом, воздавая должное героическому пути дивизии, ее бесстрашным орлам, овеявшим славой боевые знамена в ожесточенных боях под Старой Руссой и за Орел.
Со свистом пронесшихся над нами два «мессершмитта» не прервали исполнения марша — никто даже не посмотрел в их сторону.
Когда кончили петь, начальник штаба объявил всем участникам хора благодарность от лица службы.
— Мы такого не видали никогда, — сказал Тихонравов словами из песни, когда рота возвращалась на свой пригорок. Там нас встречал старшина, остававшийся на хозяйстве.
— Як спивалы! — взволнованно поделился Тесля со старшиной. А потом спросил у меня: — Слышали, як я подпивав?
— Слышал. Молодец!..
По лицу Кузьмича расплылась довольная улыбка.
21
Уходил еще один день войны… На новом временном рубеже батальон, поддерживаемый огнем полковых батарей и минометной роты, предпринял попытку выбить немцев с занимаемых позиций. Попытка ничего не дала. Батальоны не продвинулись ни на один метр. Ожидали разноса от командира батальона, но он молчал. Никто не настаивал на повторении атаки.
Комбат позвонил мне и поинтересовался, что я вижу со своего наблюдательного пункта. Я доложил, что ничего особенного не видно; немцы никакой активности не проявляют.
— Если что заметишь, позвони, — сказал комбат.
По разговору с ним я понял, что командование полка что-то выжидает. Прислушавшись к перестрелке, можно было прийти к выводу, что на нашем участке боя не предвидится, хотя наши позиции крайне невыгодны.
Весь батальон лежал на ровном открытом поле под палящим солнцем. Даже на дне глубокого окопа нельзя было укрыться от жаркого зноя. Вокруг окопа выгорела на солнце трава, потрескалась земля. Ничего не радовало глаз.
— Дождика бы, — сказал я сержанту Сауку.
— Что вы… Зачем он нужен?
— Посмотри на землю. Дышать нечем.
— Промокнем… Дождь и грязь для солдата — бедствие.
— Для земли нужен дождь. Ты же — крестьянин.
Сержант посмотрел на меня с некоторым удивлением. Наверное, он не ожидал такого разговора. Ему некогда было думать о дожде. Во всем неторопливом складе сержанта угадывался человек, родившийся в деревне, любивший землю, знавший цену ржаному хлебу.
— На войне все у меня в голове перемешалось. Вижу, что потрескалась земля, пожелтела трава, а вот не подумал о дожде. Не сказали бы — не заметил. Сам удивился… Дома — только и разговор о дожде, а здесь…
Долго мы с ним рассуждали на эту тему. Я еще раз убедился, что истосковался он по земле и от земли его не оторвать.
К вечеру перестрелка почти утихла: ни одного разрыва на участке батальона.
— Немчура перегрелась на солнце и совсем раскисла, — заметил Саук по этому поводу. — А может, драпанули?
Я позвонил комбату и высказал свои предположения о возможном отходе немцев. Так оно и было. Полковая разведка скоро обнаружила, что немцы отошли, оставив небольшое прикрытие. До самой темноты батальон развернутой цепью продвигался вперед по полям, встречая слабое сопротивление небольших групп автоматчиков. На немецкую оборону батальон наткнулся при подходе к речке. Поблизости вспыхнули ракеты, и вслед за этим над головами засвистели мины. Они рвались позади нас, и мы могли еще продвинуться вперед, ближе к немецким окопам. Это был единственный выход из-под губительного огня. При свете ракет, впереди, в густой осоке, угадывалась узенькая речка, а над ней крутой темный берег, на котором и засели немцы. Оттуда они строчили из автоматов.
Мы оказались опять внизу на ровном месте, наверное на лугу, хотя влаги и не чувствовалось после жаркого дня. Под ногами звонко отдавалась спекшаяся на солнце твердая земля.