— Слава богу. Раздевайтесь.
Девушка подошла ко мне и протянула с готовностью руки, ожидая, пока я сниму шинель. В сопровождении матери я направился в гостиную. В ней посредине стоял круглый стол, вдоль стен стулья, диван, старинный буфет, этажерка с книгами в углу.
— Мы часто вспоминали вас с Валей, — искренне сказала мать, выходя на кухню.
— Спасибо.
Валя сразу же ушла за нею, и слышно было, как она усердно накачивала там примус.
— Ступай… Я сама, — донеслось до меня из кухни.
— Вы там ничего не замышляйте, — пришлось мне вмешаться после того, как что-то из посуды упало на пол и разлетелось вдребезги.
Валя вернулась в комнату в комбинированном клетчатом платье, которое выглядело на ней нарядным. На голове возвышался крутой гребень модной прически. Увидев ее, я не сразу нашелся, что сказать.
— Не замерзли тут? — улыбаясь, выручила меня Валя.
— Фронтовикам не положено мерзнуть даже зимой под открытым небом.
— Смотрите… У нас прохладно.
Она потрогала руками печку, потом прижалась к ней боком и невесело сказала:
— Топить нечем, электростанция разбита, за керосином стоим уже целую неделю, соль на вес золота… Тихий ужас.
— Да… За муки, за боль… — как сказал один поэт, — врагу мы заплатим сполна. Заработают электростанции, о керосине останутся одни воспоминания, а соли будут горы, — твердо сказал я.
— Все это где-то далеко, — вздохнула Валя.
— Но так будет.
Валя с чуть заметной лукавой улыбкой смотрела на меня.
— Теперь я, кажется, догадываюсь, почему фронтовики не мерзнут.
— Интересно?
— Мечтами греетесь, — улыбаясь, ответила она.
— Не только греюсь, но и воюю за них! Воюю…
Валя покраснела и замолчала. Занятая своими мыслями, она не отходила от печки, не пыталась больше расписывать нынешнюю нужду, а только широко открытыми глазами рассматривала меня. Я выдерживал на себе ее взгляд, пока мне не передалось то взаимное чувство, которое заставило почти одновременно с ней опустить глаза.
После чая Валя, поджав под себя ноги, устроилась на диване и взяла в руки гитару. Казалось, что она совершенно не прислушивалась к ее невеселым, нагоняющим тоску звукам, думая о чем-то другом. Потом вдруг тихо положила гитару на колени и обратилась ко мне с просьбой рассказать что-нибудь.
— Ничего такого особенного не знаю, — пожал я плечами, почему-то чувствуя свою связанность.
Я и в самом деле не знал, что ей рассказать. О фронте говорить не хотелось, а другое сразу в голову не приходило. Не умел я никогда вести никчемный развлекательный разговор.
— Скромничаете? — чуть-чуть кокетничала она.
— Да нет, просто голова еще… как видно…
— Тогда помечтаем, — улыбнулась Валя.
— Согласен. На фронте, если хотите, мечтается как нигде и никогда! Без мечты и надежды фронтовик не вынес бы… Месяцами — на морозе, в заснеженной воронке, под пулями и снарядами. Это называют адом, а ему приходится бывать в аду по нескольку раз в день. И после этого солдат все же остается тем же солдатом, стесняясь иногда попросить добавки у повара…
Валентина порывалась мне что-то сказать, но мать, все время следившая за нашим разговором, строго посматривала на нее, и она сдерживалась.
Неожиданно мне припомнился случай с Теслей. Он где-то нашел ящик новеньких гвоздей и набил ими свой вещмешок. Не мог он пройти мимо новых гвоздей, отливающих синевой. Они сами так и просились в дело. Ему страшно хотелось что-то строить, мастерить. Он мечтал об увесистом молотке вместо винтовки. Я заметил тогда, что его вещмешок был слишком тяжел, и спросил, что у него там.
— Гвозди, — сказал Тесля.
— Гвозди? — не поверил я.
— Да, товарищ старший лейтенант.
— Зачем они тебе?
— Пригодятся в хозяйстве, товарищ старший лейтенант.
Тесля сказал это так искренне и с такой мольбой, что я не мог приказать вытряхнуть их из вещмешка. Хотя предстояло еще немало пройти и вещмешок надо было набивать патронами, а не гвоздями.
— Вот вам и солдат на войне со своими думами, — закончил я, обрадовавшись, что вспомнил этот эпизод.
Валентина смотрела на меня все тем же пронизывающим взглядом. Мой рассказ о Тесле не вызвал у нее заметной реакции. Наверное, она ожидала от меня услышать что-то другое. Мать поняла все на свой лад и поспешила высказать свое мнение.
— Люди — они все разные. Одним и тяжести нипочем, как вашему солдату, у них даже сила от этого прибавляется, а у других руки опускаются. Время-то какое…
Последние слова прозвучали с явной жалостью к тем, у кого опускаются руки. Она тяжело вздохнула и хотела продолжить свои рассуждения.
— При немцах…
Валентина не дала продолжать мысль, резко прервала ее:
— Мама!..
Я понял, что она не могла спокойно переносить даже одно упоминание о немцах. Мать замолчала. При мне ей, видно, не хотелось пускаться в объяснения с дочерью.
— Я завидую вам, — сказала искренне Валя, когда мать с посудой в руках вышла из комнаты. — Вы не пережили тихого ужаса оккупации. В голове у вас ни одной соринки, чисто!
Я не совсем понял ее намек, не зная всего того, что пришлось ей пережить.
Она была на год моложе меня. Окончила девять классов. Война и оккупация помешали дальнейшей учебе.
Валя слегка тронула струны гитары. Одни пропели звонко и ласково, другие — глухо и грустно. В негромких звуках послышалось что-то похожее на ненастье, на хлеставший за окном, в осенних сумерках дождь. Его косые нити отмывали и выполаскивали разбитую мостовую на пустынной улице, развалины домов, деревья с обломанными и срезанными осколками ветвями. Грустно и неуютно на душе в такую погоду.
На улице все больше вечерело. В темноте сквозь неприкрытую щель блеснул огонек, и через некоторое время кто-то забарабанил в окно. Валя поправила маскировку.
Меня уложили на диване в комнате, дверь из которой вела в спальню. Как только унесли лампу, я оказался в темноте. Светомаскировка непроницаемо закрывала окна, и трудно было даже определить, где они находились. Несмотря на поздний час я лежал с открытыми глазами. Валя ушла в спальню, а мать за перегородку, примыкавшую к кухне. Я слышал, как Валя разобрала постель и на носках ушла к матери. Они долго о чем-то тихо шептались менаду собою. Потом она вернулась в свою комнату.
До меня доносились какие-то таинственные шорохи из спальни и ровное похрапывание матери. Через некоторое время Валя почти бесшумно вошла в мою комнату. Ее выдал едва уловимый скрип половицы. Она стояла где-то совсем близко. Я весь превратился в слух, сердце у меня колотилось.
В таком напряжении мы оба замерли, боясь спугнуть тайну, уже связывающую нас. Она, видно, прислушивалась к моему дыханию, а его почти не было слышно. А я прислушивался к ней.
— Вы не спите? — прошептала она у самого уха.
— Нет, — так же тихо ответил я.
— Я принесла вам еще одно одеяло.
Я нашел ее руку и, пожав с ласковой твердостью, притянул ближе, как бы предлагая присесть. Она сразу же села на диван. Заскрипели пружины.
Мы на какое-то время замерли, и это еще более соединило нас. Успокоиться я никак не мог, так как ничего подобного не знал, хотя почему-то ожидал Валю. Мне хотелось, чтобы она пришла. Что-то ей передалось, наверное, от этого желания. Валя не выпускала мою руку из своих ладоней, как тогда в подвале, и гладила ее на своих холодных коленях. Мне казалось, что все это происходит во сне.
— Вам не холодно? — спросил я ее.
— Я вся дрожу… — зашептала она.
…Утром дождь перестал. На крышах домов лежал снежок. Пора было уходить. Валентина набросила на плечи теплый платок и шла со мною до калитки. Расставание наше затянулось. На пустынной улице, кроме нас, никого не было. С грустной нежностью она упрашивала меня:
— Останьтесь… Ну?.. На денек.
— Следующий раз.
— А будет этот раз? — тихим голосом спрашивала Валя.
— Будет, — желая верить, кивнул я.
— Не загадывайте. Война…
Она грустно смотрела на меня, я печально смотрел на нее. Слова в подобных случаях ничего не значат. Мы понимали друг друга без них. Валя приподнялась на носках и поцеловала меня в щеку — на прощание.
Над крышами домов низко проносились рваные клочья дымчатых облаков. Они отражались в большой луже, в которой порывистый ветерок кружил желтые листья. «Будет ли другой раз?..»
С вещевым мешком на плече я вышел на дорогу. Вдали показался грузовик. Я поднял руку, и грузовик остановился. Бросил свой вещмешок в кузов и залез на снарядные ящики. Разбрызгивая грязь, грузовик побежал на запад по разбитому шоссе…
Я возвращался в свой полк.
23
Огневые позиции роты я нашел в глубокой балке, припорошенной первым снегом. Опять где-то вверху посвистывали пули, доносились знакомые завывания мин, разрывы снарядов. Снова я возвратился в привычную обстановку. Все было непривычным в тылу — тишина, занятия и настроения людей, все, что попадалось на глаза. А здесь жили особой жизнью, ни с чем не сравнимой, полной мгновенных смен мыслей и настроений, действий и самой обстановки.
Обступившие Сидорина солдаты, среди которых я увидел Теслю и старшину Бочкарникова, слушали его увлекательный рассказ о Швейке:
— Он встряхнул как следует фельдкурата и отрапортовал: — Честь имею явиться, господин фельдкурат! А фельдкурат козырял перед Швейком тем, что был у архиепископа и что сам Ватикан проявляет к нему интерес.
Сидорин умел рассказывать о Швейке так, что все, кто его слушал, до слез смеялись над похождениями бравого солдата.
— Ротный… — заметил меня Тесля и шепнул на ухо старшине. Тот сразу бросил на снег окурок.
— Понято, — сказал он громко, подавая знаки Сидорину, который стоял ко мне спиной и не сразу понял старшину.
— Смирно! — скомандовал Сидорин.
— Вольно, вольно…
— Рота в обороне, на НП младший лейтенант Полулях, — доложил мне Сидорин.
Я обнял его по-дружески. Старшина, расправляя на себе складки шинели, придирчиво смотрел на стоявшего рядом с ним Теслю. Он явно был недоволен тем, что на шинели Тесли зияла прожженная дыра.