— Зашить, — тихо прошипел старшина.
— Нечем, — развел руками Тесля.
Старшина снял шапку, нашел иголку с длинной ниткой и тут же передал Тесле. Но Тесля решил до конца использовать редкую ситуацию. Взяв иголку, он показал острием ее на свои растоптанные сапоги.
— Совесть у тебя есть? — сквозь зубы процедил старшина.
— Е совисть, тилькы я не всигда ею пользуюсь.
Старшина посмотрел на него негодующе, что не предвещало ничего хорошего. Тесля все понял, принял стойку «смирно» и хотел было отойти подальше (на что и рассчитывал старшина), но не успел.
— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — вытянулся передо мною старшина. Я пожал ему руку, а потом Тесле.
— Старшина?.. — бросилась мне в глаза дыра на шинели Тесли.
— Где же набраться, товарищ старший лейтенант, государству вот на таких, — тяжело вздохнул старшина, смерив еще раз уничтожающим взглядом Теслю. — Мой дед в пятом году всю японскую войну провоевал в одной шинели, вернулся в ней домой, и мне еще пальто сшили из нее, когда я в школу пошел.
— Теперь ясно, шо наш старшина в дида, — ухмыльнулся Тесля.
— А ты в кого? — строго спросил старшина.
— Я в батька, якый спалыв тифозну шинель Николашки.
Солдаты дружно загудели, поддерживая Теслю.
Старшина взял мой вещмешок и повел меня в землянку. Он был архитектором и прорабом на строительстве всех ротных землянок. Строил он их по одной схеме. И оттого они как две капли воды были похожи одна на другую. И эта не была исключением. Узкий проход, низкий потолок, по обе стороны нары. Посредине стоял стол из крышки от снарядного ящика. На нем лампа из сплюснутой гильзы. Перекрытия, как всегда, были жидкими.
По теории старшины — от прямого попадания ничто не спасет, а поэтому он решительно исключал из своих проектов накаты, руководствуясь формулой, позаимствованной у деда: «Чему быть — тому не миновать».
Не успели мы усесться за стол, как в землянку вошел Полулях. Лейтенант обхватил меня крепко руками и долго не отпускал.
— Кого я бачу! — ощупывал он мои плечи, руки, гладил ласково по шапке, как маленького мальчика.
— Я тут с ним, — кивнул Полулях в сторону Сидорина, — совсем замаялся. Цей военный подае таки команды: «Заряжающие, будьте любезны, опустите мину в ствол и, пожалуйста, поторопитесь». Прощаю ему все только из-за Швейка! В роте у всех болят животы. Такого хохота я даже в нашей слободе николы не чув. Немец и тот прислушивается. Как только доходит до того миста, где Швейк выручает поручика Лукаша, немцы сразу прекращают обстрел… А недавно рассказывал, как капрал Химмельштос учил отпускников делать пересадку на станции Лейна с дальнего поезда на местный… — Полулях не мог удержаться — его разбирал смех.
Сидорин невозмутимо подбрасывал в печку дрова. А старшина между тем раскладывал на столе консервные банки, хлеб, кружки и даже завернутые в газету вилки.
— Замерз? — спросил я Полуляха, видя, как он посинел.
— НП на сосне. Витер дуе там лютый. А у старшины шо вверху, шо внизу, зимой и литом норма одна — сто грамм. Попросишь добавку, сразу получишь: «Мий дид на японски войни в рот не брав!» Его дид не брав, а мы страдаем. У Тесли тоже був дид, так тот пил день и ночь, и доси маху не дае…
Старшина занимался своим делом и подобно Сидорину никак не реагировал на критику в свой адрес.
— В погреб при старом НП случайно не наведались? — спросил меня Полулях.
— Извини. Совсем забыл. Тебе привет.
Лицо Полуляха расплылось в широкой, довольной улыбке.
— Не забыла, — потирая руки, подмигнул он Сидорину.
— Простой долг вежливости, — резюмировал тот подчеркнуто сухо.
— За молоком, — присвистнул Полулях, не соглашаясь с ним. Старшина, разлив в кружки водку, постучал вилкой по пустой фляге, призывая занять места за столом.
— За встречу, — предложил Сидорин.
Четыре фронтовые кружки со звоном, проникновенно сомкнулись над столом. На душе отмякло.
— Как твоя малышка? — спросил я Сидорина.
До госпиталя я знал все подробности о его маленькой дочке, которая родилась после того, как его призвали в армию. О ней много писала ему жена, студентка, а он душевно рассказывал мне или читал целые страницы, посвященные дочери.
— О!.. — сразу оживился он. — Уже говорит «папуля». А я никак не могу ее представить, какая она, да и само слово «дочь» как-то звучит теперь необычно. Папуля… — задумчиво протянул Сидорин.
— А цей папуля — строитель. Писля войны, — подхватил Полулях, — затаскае жинку и дивчинку по дорогам в вагончике на колесах.
— Ничего нет лучшего на свете, чем строить дорогу. Через степи, горы, тайгу, — увлеченно говорил Сидорин. — И жизнь в вагончике тоже необыкновенная. Что-то в ней есть такое, чего никогда не увидишь и не почувствуешь в уютной городской квартире. Во мне, наверное, всегда будет жить что-то от моих далеких предков, степных кочевников.
— Не знаешь ты ту пору на пасеке, когда гречка цвите, — прервал его Полулях и зажмурил глаза, видимо представляя себе белое поле, жужжание пчел и разноцветные улья пасеки, расставленные у того поля.
Видя, как размечтались мои друзья, я согласился послужить в армии, чтобы один строил дороги, а другому никто не метал качать мед в шалаше у гречаного поля.
— Ого! Братцы, мне пора, — посмотрел на часы Полулях. — Надо сменить нашего геолога и фрицам абендбротов подбросить. Они как раз собираются на ужин.
Он собрался, откинул плащ-палатку, закрывавшую вход, и вышел. Где-то недалеко разорвался снаряд. Вздрогнула землянка. Старшина растопыренными пальцами прикрыл разложенные на столе продукты от посыпавшегося с потолка песка. Сидорин опять присел у печки. Я давно заметил, что он мог часами сидеть молча у костра и о чем-то размышлять про себя. В печке потрескивало. В теплой землянке меня потянуло в сон.
— Ложись, отдыхай с дороги, — заботливо сказал Сидорин. — А завтра я сдам тебе свои полномочия. Хорошо, что ты вернулся.
24
Над горизонтом поднимался огромный огненный диск солнца. Наступил день… На передовой пока было тихо.
На одуванчике, выросшем на бруствере окопа, заночевал пушистый шмель. Саук, отрываясь от бинокля, дышал на него, согревая теплым воздухом. Шмель ершился, но не улетал.
Впереди, прямо перед сержантом, виднелась небольшая, ничем не приметная высотка, густо поросшая бурьяном. Там были немцы. А в низине, за его спиной, над извилистой речкой дымилась легкая пелена утреннего тумана. Рассеется туман — и с той высотки будет видна в нашем тылу переправа через небольшую речку. И начнется, как по расписанию, ее интенсивный обстрел. Много раз высота переходила из рук в руки. На сегодня командование полка поставило задачу: взять высоту, чтобы лишить противника наблюдения за переправой и подступами к ней.
Саук обернулся, услышав чьи-то шаги. Тесля с термосом за плечами подходил к окопу. Он снял с себя ношу, вытер пилоткой пот на лице и спрыгнул в окоп. Приход Тесли разбудил меня. Я повернулся на другой бок и натянул на себя шинель — можно было еще полежать. Тесля выжидающе стоял рядом.
— Жаль, миста мало, а то пришлось бы стопать гопака, — сказал он интригующе.
В руках у него было письмо. Причем не обычный треугольник, а настоящий конверт — большая редкость на фронте. Это уже о чем-то говорило. Я торопливо вскрыл конверт. В нем оказалось письмо и фотокарточка Валентины. Она сидела на стуле, облокотившись на спинку, чуть склонив набок голову. В уголках губ затаилась улыбка. Долго и настойчиво я просил ее прислать фотокарточку, но она все откладывала. Теперь фотокарточка была у меня в руках. Я не мог оторваться от нее.
Не слышал я и критических замечаний Тесли, никогда не упускавшего случая высказать свое мнение, тем более о человеке, которого он видел однажды. Все время, пока я рассматривал фотографию, он с кружкой в руке, с ухмылкой в усы поглядывал на меня сбоку.
— Ничего, гладкая… И на якых такых харчах? — рассуждал Тесля, посматривая на фотокарточку. — Горяченького, товарищ старший лейтенант, — зачерпнул он из термоса чая.
Мы с Сауком пили не горячий, а теплый чай, заваренный Теслей какими-то пахучими, известными только ему травами, слушая его рассказ о последних столкновениях со старшиной из-за сапог. Он всех уверял, что по сапогам может определить, чего стоит их хозяин. Тесля весьма ревностно относился к состоянию и внешнему виду своих сапог. Они у него оказались растоптанными, потертыми, но получить у старшины новые сапоги, о которых мечтал днем и ночью Тесля, было не так просто. Старшина придирчиво осматривал каждый сапог в отдельности и только убедившись в том, что они изношены до последней степени, счастливчик получал смену. Требования Тесли выдать ему новые сапоги окончились тем, что старшина посадил его на несколько часов в узкую щель под арест за недозволенное пререкание.
— Выходит, на «губе» посидел? — сочувственно спросил Саук. — Отдохнул?
— Отдохнул… А есть такой закон — сажать в окоп?
— А куда ж тебя? Везти на гарнизонную «губу» в ближайший город?
— Ну посадыв бы в землянку, куда ни шло, а то в окоп… И часового приставьте. А шо было дальше?.. Смотрю, иде старшина мимо. Не замечае… Обращаюсь к нему как положено до уставу. Прошу, значит, разрешения задать вопрос. Разрешил. Я в окопе, только голова моя выглядае, а он вверху на бруствере. Спрашиваю: есть закон сажать в окоп? Сказал, шо он знае, шо делае, и пошел себе дальше. Я вдогонку вопрос… Погрозыв добавить за вопросы. Нема такого закона — сажать в окоп на войни. Из того окопа я воюю, можно сказать, святе мисто, а вин меня туда на «губу»… Ну, говорю, посадил бы у блиндаж, я бы хоть выспався…
— Раз старшина посадил, значит, правильно сделал! Насолил ты ему. Вот он, сообразуясь с обстановкой и местностью, упрятал тебя в окоп.
Саук и Тесля долго еще обсуждали этот случай, спорили.
Солнце поднималось выше. С одуванчика улетел шмель. Приближалось время артналета на высоту. Все было готово и у нас, на огневых позициях роты. Время тянулось медленно. Наконец раздался залп батарей артиллерийского полка за рекой. Высота окутывалась дымом. Сквозь веер