— В окопах, капитан, за единицу измерения принят километр, а не шаги. Быстрее до Берлина дойдем и смерть отодвинется не на шаги, а на километры.
Ему не понравился мой ответ. Он посмотрел на меня подчеркнуто официально.
— Вы себе слишком много позволяете, — сказал укоризненно капитан. — Кадровый командир не допустил бы таких вольностей. Где прикажете остановиться?
— Советую во второй роте. Командир роты убит. Рота сейчас зарывается в землю. К утру надо как можно глубже зарыться, иначе придется туго. Кузьмич, проводи капитана во вторую роту.
— Слушаюсь, — ответил Тесля.
Он вскинул на плечо автомат и вышел с капитаном из землянки.
Мне не сиделось на месте. Я знал капитана и его капризный характер, но никак не ожидал, что произойдет такой разговор. Упрекал себя в несдержанности, хотя как будто ничего такого ему не сказал. Неожиданно капитан вернулся в землянку и с порога сказал:
— Позвоните, пожалуйста, начальнику штаба, что я ушел во вторую роту.
— Хорошо, позвоню. Я буду через некоторое время в первой роте, а потом зайду к вам.
Он ничего не ответил.
Вслед за капитаном и я вышел из землянки. Он и Тесля сразу пропали в темноте. Над передним краем часто вспыхивали ракеты, не утихала перестрелка. В темноте в нашу сторону неслись целые снопы трассирующих пуль. Над высотой и подступах к ней завывали редкие мины, слышались их разрывы. Каждая из них в любую секунду могла залететь ко мне в землянку и разорваться в темноте рядом с капитаном.
25
Командир батальона вернулся из медсанбата через неделю, еще как следует не оправившийся от контузии. Я передал ему на ходу командование батальоном без составления всяких актов, под которыми подписываются: сдал, принял. Обстановку он знал, задачу от командира полка получил, лишних вопросов не задавал.
Батальон в этот день с самого утра начал продвигаться по полям и перелескам в направлении к деревне, которая, как это было видно на карте, раскинулась большой подковой на пологих скатах глубокой балки, вокруг пруда. Минометчики с навьюченными на себя минометами едва успевали за стрелковыми ротами. Командиры взводов и старшина уже не раз предлагали сделать привал — дать людям передохнуть, снять хоть на минуту с плеч нелегкий груз.
— Им что? — говорил старшина о стрелках. — Они налегке. А наши, как верблюды, обвешаны.
Его осторожно поддержал Саук, заверяя меня, что после отдыха рота наверстает упущенное.
Я не соглашался на привал, пока не прояснится обстановка на подступах к деревне, где можно было ожидать упорное сопротивление отступающих немцев. К тому же рота и так все время отставала. Чувствовалась усталость минометчиков. Я видел, как неутомимый Тесля подходил то к одному, то к другому, взваливая на себя минометную плиту, или брал на плечо ствол, помогая тем, кто еле волочил ноги по ржаному полю, примыкавшему к деревне.
В редкой и низкой ржи росли синие васильки и красные маки, такие нежные, что к ним нельзя было прикоснуться — бархатные листики сразу опадали. Саук, шедший со мною, как мне показалось, не замечал ни маков, ни васильков, подминая их под себя.
— Красные маки, синие васильки… — произнес я невольно вслух. Саук взглянул на меня и ждал, наверное, моих дальнейших рассуждений. Он не мог открыто съязвить, но, видно, подумал: «Нашел время любоваться…»
— Вы стихи не пишете? — вдруг услышал я от него.
— Стихи? Нет. А что?
— Так… Не каждый поэт может заметить цветочки на передовой.
— Что, это плохо? — насторожился я.
— Загадка. Стихов не пишете, а цветочков не пропускаете? Женщина — ладно, куда ни шло, а мужчина, да еще на передовой…
— Не пишу, но иногда читаю. В вещмешке у меня книга стихов Тютчева.
— Все ясно, — опустил повинную голову Саук.
Что ему было ясно, я не стал спрашивать, только после этих слов мне больше не хотелось с ним говорить.
Мы подходили к деревне. Стрелковые роты с ходу ворвались в деревню и выбили немцев без нашей помощи. Над деревней полыхало пламя пожарищ — горело несколько хат и окружающих их построек. Вокруг стояли жители с ведрами. Потрескивали сухие бревна, пламя высоко в небо подымало искры и разбрасывало их по сторонам. К такому огню страшно было подойти. Минометчики и те обходили его стороной. На противоположном конце деревня оказалась забитой беженцами, которых немцы собирались угнать на запад.
Все они несли на себе, везли на повозках и тележках, на коровах домашние пожитки, несли на руках и вели за собою босоногих детишек, присмиревших, молчаливых, смотревших такими понимающими глазами на все то, что происходило вокруг них. День был жарким. Парило. Люди понуро куда-то шли, уступая нам дорогу, участливо посматривали на нас, тоже уставших, но не показывавших вида.
— Наверное, дождь будет, — сказал мне старшина в деревне, вытирая потное лицо. — Давайте перестоим у колодца минут пятнадцать, а то вон уже последние дома… Пусть хлопцы попьют холодной воды. У всех давно фляги пустые.
Я согласился со старшиной. Солдаты сразу же окружили сруб глубокого колодца и, брызгаясь, пили жадно ледяную воду, от которой ломило зубы.
К колодцу подошла пожилая женщина с девочкой на руках. За ней стоял подросток с двумя ведрами. Им очень хотелось что-то для нас сделать и поговорить с нами. Достав из колодца воды и предоставив полные ведра в распоряжение солдат, подросток приблизился ко мне и тихо, опасаясь, чтобы его не услышала бабка, сказал:
— Возьмите меня с собою.
— Куда? — так же тихо спросил я.
— В армию.
Я посмотрел на него пристально. Он это почувствовал и стремился вытянуться как можно выше. Но, несмотря на все старания, оставался все же нескладным вихрастым мальчиком с длинными руками и детским лицом. Я только вздохнул и ничего не сказал. Бабку обступили солдаты и отвечали на ее вопросы.
Откуда-то издалека послышался гул моторов. По звуку — летели стервятники.
— Становись! Быстрее, быстрее, — торопил я роту.
Гул немецких самолетов приближался. Подросток от меня не отходил.
— Шагом марш…
Надо было как можно быстрее выбраться из деревни и, рассредоточившись, уйти в лес, который виднелся сразу же за деревней. Задержка в деревне и так увеличила разрыв с батальоном.
— Ну! Ну! Поехали, — подгонял старшина Бочкарников лошадей, запряженных в ротные повозки.
Самолеты прошли на небольшой высоте в голубой дымке неба и закружились за деревней над полем, обстреливая из пулеметов беженцев. Оттуда, доносились и разрывы бомб. Рота уже уходила от колодца. В руках у меня оставалась пустая фляга. Я взял у подростка ведро и опустил в колодец.
— Возьмете? — добивался он, помогая мне налить воду в флягу.
— Не могу. Рано тебе еще в армию. Не торопись. Успеешь.
— Что я тебе говорила? — услышала бабка наш разговор.
Маленькая девочка обхватила тонкими ручонками морщинистую бабкину шею и тоже слушала, как журила бабка своего внука за то, что он собирается их бросить. У девочки были льняные волосы и удивительно большие васильковые глаза на худеньком лице. В косички вплетены лоскуты, завязанные бантиками. Природа создала удивительно нежное существо, от которого нельзя было оторвать глаз.
Внук все еще ждал от меня ответа, надеясь на перемену своей судьбы.
— Помогай пока бабушке, — посоветовал я ему. — А там видно будет.
— Спасибо вам, добрый человек. Не слушает он меня. Отец и мать неизвестно где, а я тут с ними. Оставили мне их в деревне, а сами на фронт. Не слыхали, случайно, Назаровых? Они — врачи.
— Нет, к сожалению, не слыхал.
Самолеты развернулись и опять приближались к деревне. Они шли, как мне показалось, прямо на нас.
— Идите быстрее домой, — сказал я бабке.
Девочка посмотрела вверх, откуда доносилось завывание, и закрыла рукой глаза. Бабка торопливо заковыляла к своему дому, а парень не торопился, показывая свой характер, медленно шел с полными ведрами к калитке. Нарастающий свист бомбы заставил меня залечь под окнами хаты, в которой жила бабка со своими внуками.
Бомба разорвалась недалеко, где-то на огороде. Хата задрожала, зазвенели стекла. На меня посыпалась с крыши целая туча почерневшей дранки, сорванной воздушной волной. Больше разрывов не было слышно. Я сразу же вскочил, отряхнул пыль и ступил несколько шагов, как вдруг до меня донесся душераздирающий крик женщины. Слышалось что-то несвязное, перешедшее в страшный и дикий смех, который мог потрясти живую душу, кроме немцев, сидевших в самолетах, методично обстреливавших беззащитных беженцев у деревни. Со двора выбежал подросток, который минуту назад просил меня взять в армию.
Он не знал, что делать, куда бежать, как поступить. С побелевшим лицом, в полной растерянности он стоял передо мною и тяжело дышал.
— Что случилось? — тряс я его за плечи.
Он показал рукой на калитку. Во дворе истошно кричала бабка.
Я распахнул калитку. Посредине двора стояла бабка с разлетавшимися во все стороны седыми волосами и будто протягивала ко мне на руках безжизненное тело внучки. Голова, руки и ноги девочки беспомощно повисли.
— Лучше бы меня. Ну, почему не меня? Почему? — почти шепотом, хрипло повторяла бабка. — Что я скажу твоей маме? Что?..
Потом, вперемешку со стоном и слезами старая женщина стала бормотать что-то непонятное, похожее на молитву. Отрешенно смотрела куда-то вверх, к безучастному небу, где только что пролетели фашистские кресты.
Во двор бежали люди. Они окружили бабку, заголосили вокруг нее.
Я поспешил от калитки по деревенской улице. Самолетов больше не было слышно, может, оттого, что до меня долетал только леденящий плач женщин, и, кроме него, я больше ничего не воспринимал.
Рота за это время ушла далеко. Я догнал ее в лесу. Все были живы и здоровы. На деревню фашистские стервятники сбросили единственную бомбу. Она оборвала жизнь девочки, которой было не больше трех лет. Когда я рассказал об этом солдатам, никто не проронил ни слова. На меня смотрели их суровые лица. Бойцы роты так много видели смертей, что их ничем уже нельзя было удивить, а гибель девочки отозвалась у каждого из них щемящей молчаливой болью в сердце. Они неподвижно стояли передо мною, пока не услышали команду: