— Далеко? — спросил он меня, чуть замедлив размеренный шаг.
Я доложил, куда и зачем иду.
— Ну, давай… Смелый был товарищ. Не задерживайся там.
— Есть.
Мы перебросились с ним этими словами на ходу, на поле, которое простреливалось вдоль и поперек, и разошлись в разные стороны. Они пошли в тыл, по направлению к КП полка. Я еще раз посмотрел вслед подполковнику и его ординарцу. Пули все время пели над полем, летели им вдогонку, но они шли все так же неторопливо и даже с некоторым вызовом к опасности, пулям, свистевшим вокруг.
«К чему кланяться каждой пуле? — пришлось мне однажды услышать от подполковника. — Ту, которая послана тебе, услышишь только в тот миг, когда от нее уже никуда не уйти. Даже мгновенная реакция не поможет. Та пуля, как притаившаяся змея, бесшумно и внезапно впивается в свою жертву».
«И все же человек инстинктивно кланяется, втягивает голову в плечи, когда поблизости просвистит пуля или прошипит снаряд», — возразили ему.
Подполковник не стал спорить. Невысокий, коренастый, всегда в начищенных сапогах, он любил повторять: «Начищенные сапоги в два раза быстрее ходят и от пули уносят». Постоянно занятый своими мыслями, он, между прочим, слыл в полку молчуном. Может, поэтому на его сосредоточенном лице не пошевелился ни один нерв при встрече со мною на поле. Он любил смелых людей. Его редкая похвала в их адрес заключалась в двух словах: «Смелый товарищ». Заслужить эту похвалу было не так просто, но тот, кто ее удостаивался, гордился ею не меньше, чем наградой.
Леонид лежал под шинелью около окопа, в котором его настиг осколок небольшой мины, разорвавшейся на бруствере. Я откинул шинель. На меня и всех обступивших смотрели и не смотрели неподвижные, открытые глаза. Белокурые вьющиеся волосы прилипли ко лбу.
— Нет больше Куренкова, — услышал я слова, которые, наверное, везде и всегда говорят об умершем человеке, но до меня не доходил смысл сказанных слов. Они разозлили меня.
— Как нет? — грубовато, в запале спросил я. — Вот он. Что ты торопишься?
Стоявший рядом со мною старшина роты протянул мне трубку Леонида:
— Возьмите. Помните, он просил передать ее вам, если с ним что-нибудь случится.
Я молча взял трубку. Тот разговор, о котором мне напомнил старшина, произошел не так уж давно. Тогда я приходил проведать Леонида на его НП. Он сидел в темноте на бруствере окопа, под носом у немцев, и набивал трубку табаком из трофейных сигарет. Потом с удовольствием пыхтел табачным дымом, как бывалый моряк. Он даже чем-то напоминал мне моряка. Ходил вразвалку, с расстегнутым воротником, за что получал замечания от начальства, а в последнее время не выпускал изо рта трубку. Я взял тогда у него из рук трубку и спросил:
— Где нашел?
— Нравится?
— Ничего. Мундштук прямой, то, что надо…
— Старшина, не забудь передать ему трубку, когда меня снимешь со всех видов довольствия, — сказал он.
Старшина в шутку обещал тогда выполнить его завещание.
Впереди, за линией фронта, был дом Леонида. Там жили его отец и мать. Он не дошел до них, хотя оставалось совсем немного. Леонид с нетерпением ждал встречи со своими стариками. Не думал он погибать. В голове у него толпилось много планов на будущее. Где-то в Свердловске жила его невеста, студентка, с которой он вместе учился в институте. В письмах она передавала и мне приветы. Теперь я должен ей написать. Еще несколько дней, пока будет идти письмо, он будет для нее жив. Получив известие, трудно ей будет представить мертвого Леонида. Я даже рядом с ним не мог в это поверить.
27
«На днях войска Первого Белорусского фронта перешли в наступление против немецко-фашистских войск, расположенных в районе Рогачев, — сообщило Совинформбюро в конце февраля 1944 года. — Успешно форсировав Днепр, наши войска прорвали сильно укрепленную оборону противника на фронте 50 километров… Одна за другой части переправлялись через Днепр».
Переправлялся и наш батальон. По длинной узкой переправе на противоположный берег бесконечной вереницей тянулись войска. Подступы к переправе были забиты танками, артиллерией, автомашинами, лошадьми, и между ними пробивалась пехота. У въезда на переправу командир танкистов на повышенных тонах требовал у какого-то подполковника уступить очередь и дать возможность переправиться его части, Подполковник уступил. Танки сразу же загородили всем дорогу, оттеснили минометную и пулеметную роту нашего батальона от переправы. Так мы остались отрезанными от полка, уже перешедшего на другой берег. Пришлось ждать нашей очереди. Мы забрались с капитаном Новиковым повыше и оттуда пытались разобраться, где наш полк, ждут нас или же пошли не задерживаясь. Нам хорошо была видна панорама переправы, дорога и лес над Днепром. Скованная льдом река казалась в этом месте не особенно широкой. Но перед нами был Днепр! Мы стояли на его крутом берегу, и у нас захватывало дыхание.
— Чуден Днепр при тихой погоде… — сказал задумчиво Новиков.
— Да, — поддержал я его, — чуден… Простые слова, но сказать их мог не каждый!
— А у Куинджи «Ночь на Днепре»… Как у Гоголя!
Мы переглянулись и вздохнули разом.
Танковая колонна продвигалась медленно. Под тяжестью танков переправа глубоко оседала в воду. Новиков высказывал озабоченность, как бы они не разворотили переправу. Выбравшись на противоположный берег, танки быстро уходили по дороге к лесу.
— Долго нам здесь придется постоять. Погода хорошая, небо чистое, могут налететь, — рассуждал Новиков. — Налетят — будет каша.
Не успел он проговорить, как послышался гул самолетов.
— Кажется, летят, — прислушался я к доносившимся завываниям моторов. Он тоже прислушался, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Самолетов еще не было видно, а Новиков сказал:
— Накликал я на нашу голову…
Посоветовавшись, мы решили отвести роты подальше от переправы. Еще было время, пока не началась бомбежка.
Самолеты прошли на большой высоте над нашими головами. Ударили зенитки, охранявшие переправу. В морозном небе появились первые белые облачка разрывов. Они ложились в стороне от самолетов. Потом стали подтягиваться ближе. Моторы бомбардировщиков тяжело и прерывисто завывали под тяжестью бомбовой нагрузки. Сброшенные при первом заходе бомбы никакого вреда переправе не причинили. Танки продолжали переправляться, а все остальные ждали. Самолеты снова заходили на переправу, но теперь уже вдоль реки, а не с берега, как в первый раз. Зенитная батарея усилила огонь. Некоторые разрывы были совсем близко от цели, но строй самолетов не нарушался. Бомбы рвались в воде, поднимая в воздух черные фонтаны грязи и воды со льдом. Вокруг переправы все клокотало от разрывов, справа и слева появились широкие черные разводья.
Знакомая картина. Я невольно вспомнил Ловать, даже крепко уцепился за тонкий ствол молодой березки, хотя до реки было далеко и мне не грозила опасность сползти по снегу в ледяную воду. Можно ли вообще когда-нибудь забыть будни войны? Наверное, что-то забудется, что-то станет не таким уж страшным, потому что время сделает свое дело, сгладит остроту виденного и пережитого, но у выживших война навсегда засядет в душе, как кошмарный сон. Какие бы радости ни ожидали впереди фронтовиков, им уже ни когда не уйти от грубого рубца, оставленного войной. Этот рубец, неподвластный даже времени, останется до конца дней. И та будничная картина войны, которая развертывалась перед нами у переправы, тоже оставляла след в нашей памяти своей грандиозностью и героикой людей, спешивших переправиться на противоположный берег Днепра.
— Содом и Гоморра, все смешалось: и кони, и люди, — наблюдая за переправой, сказал Новиков.
В одно время узкая полоса переправы покачнулась и как бы сдала в сторону от близкого разрыва, но и на этот раз фашистским летчикам не удалось ее разбить. Прошли танки. Мы сразу же поспешили за колонной автомашин на другой берег. Как только они оказались на противоположном взвозе и шоферы почувствовали под колесами мерзлую, твердую землю, быстро взобрались вверх и ушли в лес. А мы по обочине дороги с трубами и плитами на плечах медленно продвигались за ними и тоже торопились к лесу. Нас обгоняли автомашины, тащившие за собою гаубицы и противотанковые пушки с необыкновенно длинными стволами. От шума автомашин и тягачей не слышно было приближения самолетов, но нам было видно, как они опять появились и повисли над переправой.
До самого вечера мы догоняли свой полк ускоренным маршем.
В одной из деревень нас ожидал связной батальона, специально посланный комбатом. Он передал нам, чтобы мы изменили маршрут и вышли на соединение с полком в населенном пункте, который был в стороне от первоначально намеченного маршрута. Ночью мы добрались в названный пункт — большую белорусскую деревню с добротными рублеными домами, в которой полевые военкоматы уже призывали ее жителей на службу в армию. Свой батальон мы не застали. Приняли с Новиковым на свой риск решение: пока не прояснится обстановка, дать людям отдых. Сын хозяйки дома, в котором мы остановились на ночлег, — моего возраста, уже получил повестку и завтра утром должен был явиться на призывной пункт.
— На войну забирают, — сдерживая слезы, объявила хозяйка, указывая на крепкого парня с чистыми, как слеза, глазами. Он сидел рядом со мною на скамейке, прислушиваясь к нашему разговору. Ему тоже хотелось поговорить с нами, расспросить о фронтовой жизни, но парень был застенчив и разговор не получался, хотя я стремился поддержать его. Время было уже позднее, нас тянуло в сон. Он принес охапку соломы с мороза, расстелил на полу.
— Что еще надо солдату? — сам себя спросил старшина Бочкарников, укладываясь на соломе. — Не слышит меня Тесля. Он бы сейчас сказал свою любимую присказку: «Як був бы я паном, ел бы сало з салом и спал бы на соломе». Солома есть, сало есть, — философствовал старшина. — Панская жизнь…
На чистой соломе, после долгого перехода, мы сразу уснули.